Цезарь

Глава 3

Что воплощали эти два человека, которые боролись не на жизнь, а на смерть: Марий и Сулла? Марий воплощал Италию, Сулла воплощал Рим.

Победа Суллы над Марием была триумфом Рима над Италией; триумфом аристократии над богачами, людей, носящих копья, над людьми, носящими кольца, квиритов над всадниками.

Шестнадцать сотен всадников и сорок сенаторов из той же партии были подвергнуты проскрипциям. В данном случае проскрипции не означают изгнание: они означают убийство, истребление, резню.

Их имущество перешло к солдатам, полководцам, сенаторам.

Марий убивал грубо, как истинный арпинский мужлан. Сулла убивал как аристократ, методично, регулярно. Каждое утро он публиковал список; каждый вечер он подводил итоги. Бывали такие головы, которые стоили двести талантов, двенадцать сотен тысяч ливров. Бывали и такие, которые стоили только свой вес серебром. Вспоминается тот убийца, который залил в череп принесенной им головы свинец, чтобы она весила больше.

Богатство было достаточной причиной для проскрипции; один попадал в список из-за своего дворца, другой – из-за своих садов. Один человек, который никогда не становился ни на сторону Мария, ни на сторону Суллы, прочел однажды свое имя в только что вывешенном списке.

– Горе мне! – воскликнул он, это моя вилла в Альбе убивает меня!

Проскрипции не ограничивались Римом, они охватывали всю Италию.

Преданы смерти, изгнаны, ограблены были не только подозрительные, но также и их родственники, друзья и даже те, кто, встретив их во время их бегства, обменялись с ними одним-единственным словом.

Целые поселения подвергались проскрипциям, как люди; и тогда их разграбляли, опустошали, сносили до основания. Этрурия была почти стерта с лица земли, и на месте нее в долине Арна был основан город, получивший священное имя Рима – Флора.

Рим имел три имени: гражданское имя – Roma; тайное имя – Eros, или Amor; священное имя – Flora, или Anthusa. Сегодня Флора зовется Флоренцией; на этот раз выяснить этимологию оказывается несложно.

Сулла истребил древнюю италийскую расу под предлогом упрочения Рима. По мнению Суллы, опасность для Рима исходила от союзников; они подали знак варварам, что те могут приходить, и все эти халдеи, фригийцы и сирийцы тут же примчались.

Когда Сулла умер, Рим населяли уже не римляне; это уже не был даже народ, это было сборище вольноотпущенных рабов, чьи отцы и деды, да и они сами, были проданы когда-то на невольничьих рынках. Как мы уже говорили, сам Сулла отпустил на свободу более десяти тысяч.

Уже во времена Гракхов, то есть за сто тридцать лет до Рождества Христова, примерно за пятьдесят лет до смерти Суллы, Форум был полон этого сброда. Однажды, когда он сильно шумел, мешая Сципиону Эмилию говорить:

– Замолчите, ублюдки Италии! – крикнул он.

Затем, поскольку они стали угрожать, он пошел прямо на тех, кто показывал ему кулак и сказал им:

– Да полно вам, те, кого я привел в Рим в кандалах и ошейниках, не напугают меня, даже если сейчас они развязаны.

И действительно, они умолкли перед Сципионом Эмилием.

Именно в этот Рим и к этому народу после смерти Суллы возвращался Цезарь, наследник и племянник Мария.

Потому ли, что он не счел это время подходящим, чтобы показать себя, или потому, что, как Бонапарт, просящийся после осады Тулона на службу в Турцию, он еще не разглядел своей удачи, Цезарь лишь прикоснулся к Риму, и отправился в Азию, где он впервые сражался в войсках претора Терма. Возможно, он ждал, пока улягутся волнения, вызванные неким Лепидом. Не следует путать его с Лепидом из триумвирата. Этот был авантюрист, выскочка, который, будучи разбит Катулом, умер от горя.

Когда в Риме стало поспокойнее, Цезарь вернулся, чтобы обвинить во взяточничестве Долабеллу. Это был превосходный способ не только заявить о себе, но и быстро приобрести популярность; нужно было только одержать победу – или удалиться в изгнание. Цезарь потерпел поражение.

Тогда он решил найти себе убежище на Родосе, как для того, чтобы избавиться от новых врагов, которых он только что приобрел, так и для того, чтобы обучаться красноречию. Видимо, он недостаточно изучал его, раз Долабелла взял над ним верх.

В самом деле, в Риме все были в большей или меньшей степени адвокатами; спорили редко, но защищались постоянно. Речи в чью-либо защиту произносили, декламировали, даже пели. Часто позади ораторов стоял флейтист, который задавал им нужное «ля» и возвращал их в нужную тональность, если во время речи они начинали фальшивить.

Право обвинять имели все.

Если обвиняемый был римским гражданином, он оставался на свободе, только любой из друзей должен был поручиться за него; в большинстве случаев, судья принимал его в собственном доме.

Если обвиняемый был всадником, квиритом или патрицием, обвинение ставило весь Рим с ног на голову; это становилось новостью дня. Сенат принимал сторону за или против обвинения; в ожидании великого дня друзья истца или ответчика поднимались на трибуны и распаляли народ, восстанавливая его за или против; каждый искал доказательства, подкупал свидетелей, переворачивал все вокруг в поисках правды, а за неимением правды – лжи. На все это давалось тридцать дней.

– Богатый человек не может быть приговорен! – громко кричал Цицерон.

А Лентул, оправданный большинством в два голоса, восклицал:

– Я выбросил на ветер пятьдесят тысяч сестерциев!

Это была цена, которую он заплатил за один из двух голосов, который оказался лишним, поскольку для оправдательного договора хватило бы и одного. Но, правда, иметь в запасе всего один было бы опасно.

В ожидании дня суда обвиняемый метался по улицам Рима в лохмотьях; он бросался от двери к двери, взывая к справедливости и даже милосердию своих сограждан, падая перед судьями на колени, прося, умоляя и плача.

Эти судьи, кто они были?

То одни, то другие. Их меняли, чтобы новые не были продажны, как прежние, – и новые продавались дороже. В 630 году Гракхи законом Семпрония отобрали эту привилегию у сенаторов, и отдали ее всадникам. В 671 году Сулла законом Корнелия поделил эту власть между трибунами, всадниками и представителями казначейства.

Во время, когда правил закон Корнелия, Цезарь вел одно дело с сенатом. Дебаты продолжались день, два, иногда три.

Под жарким небом Италии, на этом Форуме, где стороны сталкивались, как волны в штормовом море, ревела буря страстей, и вспышки ненависти полыхали, как языки пламени, над головами слушателей. Затем судьи, которые даже не пытались согнать со своих лиц выражения симпатии или антипатии, проходили перед урной.

Иногда их было двадцать четыре, иногда – сто и даже больше; голос каждого из них оправдывал или позволял виновному отправиться в ссылку. Именно таким образом в 72 году было разрешено изгнание Верресу, которого обвинил Цицерон. Буква А, которая означала absolvo, оказалась в большинстве в суде над Долабеллой, и Долабелла был оправдан.

Как мы уже сказали, Цезарь тогда покинул Рим; это значит: был вынужден бежать из Рима на Родос.

На Родосе он рассчитывал на одного известного ритора по имени Молон; но в свой расчет Цезарь не принял пиратов. Цезарь еще не носил с собой свою удачу: он попал в руки пиратов, которые наводняли в те времена Средиземное море.

Скажем пару слов об этих пиратах, которые в 80-х годах до Рождества Христова в морях Сицилии и Греции играли почти ту же роль, какую в XVI веке играли корсары Алжира, Триполи и Туниса.

Глава 4

Когда-то эти пираты были, в общем, пособниками Митридата; но когда Сулла в 94 году до Рождества Христова разбил его, отняв у него Ионию, Лидию, Мизию, истребив двести тысяч его солдат, уничтожив его флот и вернув его государство в те границы, которое оно имело при его отце, моряки царя Понта оказались выброшенными на улицу, и, лишившись возможности воевать для отца Фарнака, они решили воевать для себя самих.

К ним присоединились все те, кого вывели из терпения грабежи направленных на Восток римских проконсулов: это были киликийцы, сирийцы, киприоты, памфилийцы.

Рим, занятый войнами между Марием и Суллой, оставил море без защиты; пираты завладели им. Но они не ограничивались тем, что нападали на лодки, галеры и даже большие суда; «они разоряли, говорит Плутарх, целые острова и приморские города».

Вскоре к этой толпе авантюристов и людей без имени присоединились проскрипты Суллы, аристократия, всадники. Подобно тому, как слово бандит пришло к нам от bandito, так и пиратство превратилось в реакцию Востока против Запада, в своего рода если не почетное, то живописное и поэтическое ремесло, которое могло подарить Байронам и Шарлям Нодье того времени типажи вроде Конрада и Жана Сбогара.[4]

У них были арсеналы, порты, сторожевые башни, великолепно укрепленные крепости; они обменивались с земли и с моря понятными только им условными сигналами на значительные расстояния.

Их флот был богат отменными гребцами, превосходными лоцманами, опытными матросами; их суда выстроили под их надзором лучшие строители в Греции или на Сицилии. Некоторые из их кораблей пугали своим великолепием: корма флагманов была позолочена; внутреннее убранство было отделано пурпурными коврами; они пенили море посеребренными веслами; наконец, они возводили свой разбой в доблесть.

По вечерам в приморских городах слышалась музыка, сплетавшаяся с песней; можно было видеть; как мимо движется плавучий дворец, сияющий, как город в день большого праздника. Это пираты давали концерт и бал. Часто на следующий день город отвечал вчерашним песням криками отчаяния, и праздник музыки и ароматов сменялся праздником слез и крови.

Таких кораблей, бороздящих внутренние моря от Гадеса до Тира и от Александрии до пролива у острова Лесбос, насчитывалось более тысячи.

Более четырехсот городов были захвачены и принуждены заплатить выкуп. Даже храмы, до тех пор священные, были захвачены, осквернены, разорены: храмы кларийский, дидимский, самофракийский, храм Цереры в Гермионе, храм Эскулапа в Эпидавре, храм Юноны на Самосе, храмы Аполлона в Актии и на Левкаде, храмы Нептуна на перешейке, на Тенаре и в Калабрии.

Взамен этого разбойники приносили жертвы своим богам и справляли свои тайные мистерии, в частности, посвященные Митре, который приобрел известность благодаря им.

Иногда они сходили на землю и разбойничали на больших дорогах, производя опустошения на торговых путях и разоряя загородные дома, расположенные вблизи от моря.

Однажды они похитили двух преторов, одетых в пурпурные одежды, и увели их с собой, вместе с ликторами, которые несли впереди них фасции. В другой раз была похищена дочь магистрата Антония, удостоенного триумфа; ей пришлось заплатить огромный выкуп.

Случалось, что пленник, не знавший, в чьи руки он попал, кричал, чтобы внушить им почтение:

– Берегитесь! Я римский гражданин.

Тогда они тут же восклицали:

– Римский гражданин! почему же вы не сказали этого сразу, господин? Скорее! верните римскому гражданину его платье, его сандалии, его тогу, чтобы никто вторично не мог ошибиться на его счет.

Затем, когда гражданин был полностью облачен в его одежду, корабль становился на якорь, за борт спускали лестницу, конец которой уходил в воду, и говорили надменному пленнику:

– Пожалуйста, римский гражданин, путь свободен, возвращайтесь в Рим.

И если он не спускался в море по доброй воле, его сбрасывали туда силой.

Вот каковы были люди, в руки которых попал Цезарь.

Сначала они потребовали с него выкуп в двадцать талантов.

– Да вы что! – сказал Цезарь, насмехаясь над ними, – похоже, вы не знаете, кого вы схватили; двадцать талантов выкупа за Цезаря! Цезарь даст вам пятьдесят. Но только берегитесь! едва освободившись, Цезарь всех вас распнет на кресте.

Пятьдесят талантов – это что-то около двухсот пятидесяти тысяч франков. Бандиты со смехом согласились на сделку. Цезарь тут же отправил всю свою свиту за этой суммой, оставив при себе только врача и двух слуг.

Он провел с этими киликийцами, «людьми, отличавшимися особой кровожадностью», по словам Плутарха, тридцать восемь дней, и обращался с ними с таким презрением, что каждый раз, когда ему хотелось спать, посылал сказать им, чтобы они не шумели; потом, когда он просыпался, он играл с ними, сочинял стихи и произносил речи, используя их в качестве слушателей и называя их невеждами и дикарями, если они не аплодировали ему тогда, когда, по мнению Цезаря, его стихи или речи заслуживали аплодисментов.

Затем, в конце каждой игры, речи или декламации:

– Все равно, – говорил Цезарь, покидая их, – все это вовсе не помешает мне когда-нибудь казнить вас всех на кресте, как я вам обещал.

Они смеялись над этими обещаниями, называли его веселым малым и аплодировали его остроумию. Наконец, из Милета пришли деньги. Пираты, верные своему слову, отпустили Цезаря, который с лодки, отвозившей его в порт, прокричал им в последний раз:

– Вы помните, что я обещал вам всех вас распять?

– Да! да! – кричали в ответ пираты.

Раскаты их хохота провожали его до самого берега. Цезарь был человеком слова. Едва ступив на землю, он вооружил корабли, нагнал то судно, которое захватило его в плен, захватил его на этот раз сам, разделил добычу на две части, одну из денег, другую из людей; деньги взял себе, а людей бросил в тюрьму в Пергаме; после чего сам отправился к правителю Азии Юнию, ни в коем случае не желая лишить его привилегий претора, и потребовал от него наказать пиратов. Но последний, увидев огромное количество отнятых у них денег, заявил, что такое дело не терпит спешного рассмотрения.

На старой доброй латыни это означало, что Юний хочет дать им время удвоить эту сумму, а потом, когда эта сумма будет удвоена, он отпустит пленников на свободу.

Цезарь хотел вовсе не этого; продажность претора вынуждала его отказаться от своего слова. Тогда он вернулся в Пергам, забрал пленников из тюрьмы, и его собственные матросы в его присутствии приколотили их к крестам. Когда он произвел эту экзекуцию, ему не было еще и двадцати. Примерно через год Цезарь вернулся в Рим.

На Родосе он учился вместе с Цицероном, но не у Молона, который за это время умер, а у Аполлония, его сына.

Однако вскоре он почувствовал, что изучение красноречия плохо гармонирует со снедавшей его жаждой деятельности, и отправился в Азию, где собрал под свое собственное командование войска, изгнал из этой провинции некоего вошедшего в нее легата Митридата, и удержал в рамках долга всех колеблющихся и неуверенных. Затем он вновь появился на Форуме.

Его приключение с пиратами наделало шуму; его экспедиция в Азию тоже не осталась незамеченной: он был то, что в наши дни англичане назвали бы эксцентричным человеком, а французы – героем романа.

Все в нем, вплоть до слухов про него и Никомеда, которые веселили мужчин, вызывало любопытство у женщин.

Если заботу о чьей-либо известности берут на себя женщины, его репутацию можно считать готовой. Молодой, красивый, благородный, щедрый, Цезарь очень скоро вошел в моду. Он принялся сразу за дела сердечные и государственные, за любовь и за политику.

Именно к этому времени следует отнести слова Цицерона:

– Он, этот выскочка! этот красавчик, который чешет голову одним пальцем, чтобы не нарушить прическу? Нет, я не думаю, чтобы он когда-нибудь погубил Республику.

Тем временем Цезарь добился назначения его солдатским трибуном, превзойдя своего конкурента Гая Попилия. На этом посту он возобновил свою борьбу против Суллы.

Сулла сильно урезал права трибунов. Цезарь добился приведения в действие закона Плавтия[5] и призвал обратно в Рим своего тестя Луция Цинну и сторонников того Лепида, о котором мы говорили, перешедших после его смерти к Серторию.

Позже мы еще займемся этим другим отважным полководцем, который, вопреки всему, сохранил верность Марию и нашел свою удачу. А пока вернемся к Цезарю.

Он продолжал свой путь; элегантный, благородный, страстный с женщинами, вежливый на улице, приветливый со всеми на свете, он, как мы уже говорили, протягивал свою белую руку к ладоням самым грубым, и время от времени, когда кого-нибудь удивляло это его снисхождение к народу, ронял такие слова:

– Разве, прежде всего я не племянник Мария?

Да, а где же Цезарь брал деньги, которые он тратил?

Это была тайна; но всякая тайна возбуждает любопытство, а когда таинственный человек еще и симпатичен, его популярность за счет тайн возрастает еще больше.

Так что, в итоге, в двадцать один год Цезарь имел лучший стол во всем Риме; кошелек, подвешенный к этому незатянутому поясу, за который его упрекнул Сулла, был всегда полон золота; и что было тем, кому это золото доставалось, до того, откуда оно бралось!

Впрочем, его дебет и кредит были ясны как день.

Перед его трибунатом все уже знали, что его долги составляют тринадцать сотен талантов; это значит семь миллионов семьсот пятьдесят тысяч франков нашими деньгами.

– Что ж! – говорили его недоброжелатели, – не мешайте ему: банкротство само расправится с этим безумцем.

– Не мешайте мне, – говорил Цезарь, – и первая же революция уничтожит мои долги.

После трибуната он был пожалован в квесторы.

Как раз когда он состоял на этой службе, он и потерял Юлию, свою тетку, и Корнелию, свою жену, и произнес над ними обеими надгробную речь.

Мы уже отмечали, что именно в речи над телом своей усопшей тетки он, прославляя их общее происхождение, сказал эти слова: «Мы ведем свой род, с одной стороны, от Анка Марция, одного из первых царей Рима, и с другой стороны, от богини Венеры; так что в моей семье соединились святость царей, которые правят людьми, и величие богов, которые правят царями.»

Речь произвела большое впечатление.

«Цезарь, – говорит Плутарх, – стал бы первым оратором своего времени, если бы он не предпочел стать первым его полководцем».

Представившийся в связи с этим случай дал Цезарю возможность оценить свое растущее влияние.

Глава 5

В Риме действовал старинный обычай произносить речи над усопшими пожилыми женщинами. Тетка Цезаря была как раз такой: ей было больше шестидесяти лет; но этих речей никогда не произносили над гробом молодых женщин. Жене Цезаря, которой он посвятил свое надгробное слово, едва исполнилось двадцать лет.

Поэтому, когда он начал свою речь над телом Корнелии, в адрес оратора раздалось несколько возмущенных выкриков; но толпившийся вокруг народ заставил протестующих умолкнуть, и Цезарь смог продолжать под одобрительные возгласы толпы.

Его возвращение к себе домой на улицу в Субуре стало настоящим триумфом.

Для этого праздного скучающего народа Цезарь только что изобрел новое развлечение: надгробные речи над молодыми усопшими.

В связи с этим триумфом возникла мысль отослать его куда-нибудь; стало понятно, что человек, с такой легкостью манипулирующий народом, может стать опасным.

Ему было поручено управление Испанией Дальней и вменено в обязанность провести собрания римских негоциантов, как это было принято в провинциях; но он остановился в Гадесе.

Там, увидев в одном из храмов Геркулеса статую Александра, он подошел к ней и долго молча смотрел на нее, застыв в неподвижности.

Один из его друзей заметил вдруг крупные слезы, которые лились из его глаз.

– Что с тобой, Цезарь? – спросил его этот друг; почему ты плачешь?

– Я плачу потому, – ответил Цезарь, – что я подумал, что в моем возрасте Александр уже покорил большую часть мира.

В ту же ночь он увидел сон. Древние питали к снам большое уважение. Сны бывали двух сортов: одни выходили из дворца Ночи через дверь из слоновой кости, и это были пустые сны, которым не следовало придавать большого значения; другие выходили через дверь из рога, и это были вещие сны, которые посылали боги.

Как все великие люди, как Александр, как Наполеон, Цезарь был суеверен. Вот каков был его сон: ему снилось, что он силой овладевает своей матерью. Он велел привести к нему толкователей снов, – обычно ими были халдеи, – и спросил у них, что означает этот сон.

Они ответили:

– Этот сон, Цезарь, означает, что однажды вся мировая империя будет принадлежать тебе; потому что эта мать, которой ты овладел, и которая, следовательно, покорилась тебе, не что иное, как земля, наша общая мать, господином которой тебе суждено стать.

Это ли толкование определило решение Цезаря вернуться в Рим?

Возможно.

Во всяком случае, он покинул Испанию раньше назначенного срока, и встретил по пути бунтующие латинские колонии; – они грабили богатых горожан.

Одно мгновение он колебался, не возглавить ли ему их, настолько он жаждал хоть какой-нибудь славы! но легионы, готовые к походу в Киликию, стояли под стенами Рима; момент был неблагоприятный; он вернулся без шума.

Разве что, мимоходом, он бросил колониям свое имя, и они поняли, что в один прекрасный миг, в какой-нибудь благоприятный час, недовольные смогут объединиться вокруг Цезаря.

С тех пор у имени Цезаря появился синоним; теперь оно означало оппозицию.

На следующий день стало известно, что он вернулся, и что он готовится стать эдилом.

В ожидании этого он добился назначения смотрителем Аппиевой дороги. Для него это был способ плодотворно потратить свои деньги, или, вернее, деньги других на глазах у всего Рима.

Эта via Appia была одной из крупнейших римских артерий, которая связывала город с морем; по пути она касалась Неаполя, и затем тянулась через Калабрию до самого Брундизия. Она служила также кладбищем и местом для прогулок.

Богатых граждан, которые имели дома вдоль этой дороги, по их просьбам хоронили прямо у порога, на обочинах. Вокруг их могил сажали деревья, к ним прислоняли скамейки, стулья, кресла; и по вечерам, когда в воздухе уже чувствовались первые дуновения ночного бриза, и становилось легче дышать, в свежести сумерек люди приходили посидеть на них под сенью деревьев и посмотреть на щеголей, проезжающих мимо на лошадях, на куртизанок, которых несли на носилках, на матрон в их повозках и на проходящих мимо пеших ремесленников и рабов.

Это был своего рода воскресный бульвар Рима; только он был таким каждый день.

Цезарь заново вымостил дорогу, посадил новые деревья взамен поваленных и засохших, подправил запущенные могилы, выбил заново стершиеся эпитафии.

Обычное место для обычных прогулок превратилось в настоящий Corso. Время его особой популярности начинается с того ремонта, который произвел Цезарь. Все это чудесным образом способствовало подготовке его кандидатуры к эдилату.

Тем временем, в Риме готовились два заговора. Все кричали, что Цезарь тоже участвует в них, и что он в числе заговорщиков вместе с Крассом, Публием Суллой и Луцием Автронием.

Целью одного заговора было перерезать часть сената и сделать Красса диктатором, а Цезаря – командующим конницей; затем вернуть Сулле и Автронию консулат, который был у них отнят.

В другом он, говорят, действует вместе с молодым Пизоном, и именно поэтому молодому человеку двадцати четырех лет в качестве особого поручения вверяют командование Испанией. Пизон должен поднять народы, живущие по ту сторону По и по берегам Амбра, пока Цезарь будет сеять смуту в Риме.

Как уверяют, только смерть Пизона разрушила второй план. Первый был более состоятелен.

Танузий Геминий в своей истории, Бибул в своих эдиктах, Курион-отец в своих речах удостоверяют существование этого заговора.

Курион намекает на него в письме к Аксию.

Если верить Танузию, на попятную пошел Красс. Крас-миллионщик боялся одновременно и за свою жизнь, и за свои деньги. Он отступил, и Цезарь не подал условного сигнала.

По словам Куриона, этим сигналом должно было стать спавшее с одного плеча платье Цезаря.

Но все эти обвинение – лишь слухи, которые уносит ветер популярности Цезаря.

В 687 году от основания Рима он становится эдилом, то есть мэром Рима; он устраивает роскошные игры, он выводит на арену триста двадцать пар гладиаторов и застраивает Форум и Капитолий деревянными галереями. Его популярность переходит в восторг. Его упрекают только в одном: но чтобы понять суть этого упрека, следует встать на точку зрения античности.

Цезарь слишком человечен! Почитайте Светония, если не верите; он приводит доказательства, и эти доказательства вызывают изумление у всего Рима и заставляют пожимать плечами истинных римлян, – и особенно Катона.

Так, например, путешествуя со своим заболевшим другом, Гаем Оппием, он уступил ему единственную на постоялом дворе кровать, и сам улегся спать под открытым небом. Хозяин одной харчевни подал ему негодное масло; он не только не пожаловался на это, но даже попросил еще, чтобы хозяин не заметил своей ошибки. Однажды за столом его пекарю вздумалось дать ему более свежий хлеб, чем его сотрапезникам; он наказал пекаря.