Цепь событий
Мария Ватутина
Цепь событий новые стихи
Ящерка
«Неторопливые крещенские…»
Неторопливые крещенскиеДни тянутся на тормозах.Подтверждены тревоги женскиеДвиженьем жизни в телесах.Душа беременна победами,Земля застыла, словно та,Которой только что поведалиО тайной ноше живота,Вот оттого-то всё и замерло,Что здесь, в имении простом,Известно про потоп и заревоИ про спасение потом.«Открываешь книгу, оттуда слетает голос…»
Св. КековойОткрываешь книгу, оттуда слетает голос,Разрастается хлебом дивным высокий колос,Излучает накопленный свет от дневных светил.Тает мякотью сладкой, словно Господь простил.Простирается нежной песней строка земная.Урожай у вас, а у нас еще посевная.Ах, спасибо, голос, за вина твои и брашна.Мне в такую завтра дорогу, что страшно, страшно.По морям, морям мне плыть, по волнам зыбучим.Расторопным ветром быть тяжеленным тучам,Плыть на голос, криком немым округляя уста.И выходить на сушу робко одной из ста.«А внутри меня кто-то стонет…»
А внутри меня кто-то стонет,Словно он святого хоронит.А внутри тебя кто-то плачет,Будто в сердце грешника прячет.Вот сойдемся мы и стенаем:Как друг друга мы понимаем.Разойдемся, ношей болея,Думая, кому тяжелее?А тому, кто, чист от корыстей,О своем кричит голосистей.Столько весит голос порою,Что врастаешь в землю горою.Встреча выпускников
Когда она вернулась из Берлина, куда свела военная судьба, в ее немецком профиле Ирина не узнавалась вовсе. Худоба, на лбу кудряшка, пиджачки плечисты, поджаты губы, брови словно нить… Ходила мать и охала: фашисты! И каждый час пыталась накормить. А та глядела – еле выносила. Похожая всем видом на змею, на ящерку (сказать кому!) носила на людях брюки! в нашем-то краю!
И обе знали: будет обвыканье болезненным и долгим. Вот тогда раздался им звонок. Сквозь заиканье сказали в трубку: «Встреча сквозь года».
Она ушла на гибель с выпускного. И сотни раз погибла напрочь. Но ей появиться в этой школе снова велели педсовет и гор. РОНО.
Ты думаешь, ей были эти Лены, Варвара, Николай или Андрей по барабану? дескать, перемены такие в жизни, что ауфидерзейн, видали мы, немытая столица, весь этот твой десятый класс в гробу!
Да, ей на фронте снились эти лица, когда спала под грохот и стрельбу!.. где кто сидел… с кем во дворе играла… и наизусть по памяти во сне она их имена перебирала… Такие сны у юных на войне.
И, обойдя руины и ухабы, она дрожала, стоя у стены: да наберется ль дюжина хотя бы таких же вот, вернувшихся с войны…
Чего скрывать? Целехонек и полон, собрался весь ее десятый класс. Не потому что выжили, бесспорен тогда бы был и благостен рассказ. А потому, что в той московской школе учились дети правильных отцов. Никто из них погибельной юдоли не допустил для правильных юнцов.
Могу представить, как, пустые с виду, от натиска не стреляных друзей, катились слезы счастья и обиды по впалым скулам ящерки моей. Не жалко, пусть живут себе, «герои». Но не было прозрения страшней: знать, учат не тому в советском строе, раз вся Россия держится на ней.
«Холмы, с которых спуск уже к волне…»
Холмы, с которых спуск уже к волне,Сегодня миражом предстали мне.Я вскрикнула, я ту узнала реку,Едва взглянув на стылые вверхуПредгорья. Я унюхала калеку —Паромщика и лодочки труху.Мне голос был вот-вот с природой слиться,Как будто так в условии дано:Идти к реке и мертвой становится,Поскольку снова жить исключено.Но холм растаял и река исчезла.Лишь разболелись чувственные чресла,И, мне под ноги трудный путь стеля,Выкидывало небо фортеля.«Так хочется писать тебе…»
Так хочется писать тебе, что вот не удержалась и пишу. Читай же. Так хочется любить, что небосвод сужается и не пускает дальше пирамидальным куполом своим. Что над вершиной этой пирамиды так ярко светит? Что там, кто ответит? Ответь хоть ты, давай поговорим.
Любовь моя не ведает стыда, поскольку одиночка и тигрица, она – в колодце звездная вода, но если жаждешь, приходи напиться.
По телу пробежит тепло и свет. Не жаждущим не подходи к колодцу. Любовь моя – моя, она дается мне раз в столетье, наполняя, нет, переполняя штольни и волной смывая на пути своем хибары, устроенные женами в стальной стране, где мне не выковали пары.
И вот к концу подходит с мерзлотой очередной столетний поединок. Я наполняюсь влагой золотой, и родники забили сквозь суглинок. Я ногти приготовилась стачать, источники любви ища по нюху, я кожу научилась истончать о воздух, нищий, как пристало духу.
Но как приливам тихая Луна, ты – лишь пособник этому земному преображенью. Вот, идет волна, теперь со мной все будет по иному, теперь-то я как пить дать налюблюсь за все века безлуния, за это молчание планеты, эту грусть, которую избыть поможешь мне ты. Под купол вознесется океан, и разопрет небесные покровы, и лопнет небо, и прорвет фонтан такого света, что прозреют совы, все спящие проснутся – столб огня уходит ввысь, где небо покосилось и стало небосклоном. Я влюбилась, порадуйся, любимый, за меня. Вот этим я делюсь, вот этим вот. Такая новость, страх бежит по венам. А то, что ты причастен к переменам – вторая новость, не бери в расчет.
Картошка
Фрукты-овощи. За стенкой дух сырой.За заляпанным стеклом халат с дырой.Черный белый укороченный халат.Несгибающихся пальцев мертвый взгляд.Длится очередь вдоль мутного стеклаИз окрестного рабочего села,Из Рабочего поселка у Серпа.Длится очередь, убогая толпа.За картошкой мы стояли битый час.Потому что: ждите, ждите. Ждать так ждать.Щедро родина всегда поила нас,Но березового столько не сожрать…У авоськи есть семантика своя —На «авось» стояла очередь моя.У картошки черный лик, нутро бело.Это ты, мое Рабочее село.Под прилавком деревянный скат в стене.Там картошка в сумку сыплется ко мне.Это я картошкой сыплюсь в тот проемВ невозможном белом небе голубом.Столько брали, сколько можно унести,Надрывая всё «хозяйство» к десяти.Мать – с работы. Наклонялась, как к врагу:– Ну, чего ты притащила мелюзгу!«Я выспалась – хватило часа –…»
Я выспалась – хватило часа –И вновь проснулась в темноте.Мне снились ты и сын. Терраса,Парад, котлеты на плите,По улице плывет рекоюТолпа. И глажу я рукоюЖивот округлый… но пустаНа ощупь ночью темнота.… Нет, снилось мне, что на коленяхЯ вновь стою перед тобой.Веранда в подмосковных тенях,Латунный самовар с трубой,Чужая дочь тебе ребенок,Искусственная родняПьёт чай полуденный. СпросонокВсё помню – ты убил меня.Я выглянула. Ночь бела.Утихло месиво метели.И разметались два крылаПодушек по моей постели.Не стало шествия внизу,Умолкли лозунги парада.Сгорели дачники в грозу.Все было так, как мне и надо.Так мне и надо, поделом:Вот этой странною виноюСны истязать и бить челом,Чтоб оставался ты со мною.У всякого свои блесныВытягивать из недр озимыйСвой ад. Мой ад упрятан в сны,Особенно, где ты, любимый.«Допустим, что любовь была…»
Допустим, что любовь была. Допустим, бегала на встречу. Допустим, зная, что лгала, супруг кидался: «Изувечу!» Допустим, бил. Допустим, вслед рыдал в оборки кружевные и распалялся, мочи нет, и покрывал, как все земные мужья, но думала и там, под ним, почти что утопая в подушках: вот где чистый срам, а я святая, я святая. Допустим, думала: он бес, в шерсти, и любит, словно режет.… А тот сложен, как Ахиллес, как Дионисий пьян и нежен! Допустим, дочь своей maman, к французским ласкам больше веры примеривала. А роман вот с этим дикарем – химеры! Расправился через детей с осиной талией, расставил грудную клетку… Бог, ей-ей, все только на места расставил.
Допустим, думала она: Бог любит грешников, и двор же не заподозрит, ведь жена уже сговорена у Жоржа. Ах, мало нравиться двору, хотя и в этом пульс азарта. А вдруг сегодня я умру, что мне останется на завтра?
Так могут только в двадцать пять любить по-африкански пылко…
Допустим, нечего терять, когда по Питеру рассылка…
Допустим, что дуэль и… пам! – муж мертв и жив любимец света, когда б оплакивать не нам, допустим, лучшего поэта.
«принцесса династии Ли грозится убить…»
Ирине Ермаковойпринцесса династии Ли грозится убить царицу династии Ли1сто семь мудрецов доставали свои бутылии пили настойку из трав с островочка вблизиграницы решали с чем это в связипринцесса династии Ли грозится убить царицу династии Липока разгоралась вражда и рождались для будущих войнтри тысячи мальчиков в семьях с обеих сторонстарела принцесса старели царица и сто мудрецова семеро бросились в море на радость тунцовв династии Ли как могли центрифугой вращали гонцовто гонит принцесса царице посланье верни и конецто гонит царица ответ не отдам не просиа кто виноват ну естественно чертов гонеци р-раз в процедурный его в харакирную Будда есии гонят и гонят хоть ихних святых выносиуже разгадали все тайны и всё уже изобрелии чай попивают и шелком весь мир оплелии царства соседние сами сменились собойи суша распалась на части в воде голубойан все неспокойно в династии Лицветков бы добавил сюда ай-люлицарица боится что все повторится как с сонным Анко2почти не ложится ну полный уже иванькопринцесса предмет вожделеет который остался в пленуу матери ейной царицы клянется стянувойну объявлю уничтожу дворец подпалюдинастию Ли нашинкую в династию Люкогда новолунье приходится вновь на какой-нибудь их мацури3контроль за династией всей ослабляют цари заходится волнами масенький остров Кусюпринцесса кричит по-японски сясь нось откусюцарица как львица рычит ни за сто ни проссюах вы мудрецы и чтецы не берите в расчеткакой им предмет исторически спать не даетяпонский горшок гребешок ремешок порошокну словом чего не кладут в погребальный мешоках этот горшок разумеется дорог и мили той и другой им царицу сам царь наградилно хочет и царская дочка горшком обладатьон будет ей напоминать про японскую матьпро детство и юность где он и обязан стоятьи хочется крикнуть династия Ли а династия Лиа вы между прочим в согласии жить бы моглив любви и согласии в неге духовных стяжатели благведь чуть что не так под ногами архипелагу вас начинает плясать словно Вита святойуж лучше бы вы занимались ей-богу синтой4к чему с самурайской упертостью в складках Землинам так ненавидеть друг друга династия ЛиКормящая
Этой женщине с млечной грудью,С перепроизводством, с ртутьюВместо взгляда, с младенцем,На бедре восседающим, с добрым сердцем,Но пустым кошельком испоконВеков – мой поклон.Родилась прожорлива я и криклива.В системе вечного недолива —Сразу росла юристом. Мать злюща,Но поняла, что лучше меня кормить лучше.У Елоховки, в доме, где живет НаташаВанханен, нашлась молочная мне мамаша.Благословенна ты, подобная козе Дерезе,Женщина! Кланяюсь молочной твоей железеОгромной, намокшему платью, братцуМолочному или сестре, молочному братству,Замыкающему кольцо советского голодомораНа доме возле Елоховского собора.«Здравствуй, отдых! За границу…»
Здравствуй, отдых! За границуДома, службы и плиты!Не в тюрягу, но в больницуЗаполняю я листы.Мне вопрос средь прочих склизкихШлет приемный их покой:– Телефоны ваших близкихДля летальности какой?Понимаю, погибаюИ границу не пройду:Я без близких прозябаю,Я вообще как тип – гряду.То есть не к кому из росовБудет срочно позвонить.Будет в смысле оргвопросовНекому похоронить…Интересно. Интересно.Ставьте прочерк. НикомуНе звоните, им полезно.Пусть не знают. Я пойму.Рай постельный ал и жарок,Пахнет серою бельё.От меня вам всем подарок —Одиночество моё.«Поздняя ночь. Пустой в ночи перекресток…»
Поздняя ночь. Пустой в ночи перекресток.Чего же мне не хватало? Любви с наперсток,Здоровья с гулькин нос – тащить холостую лямку.Понятливого бога (и лучше – самку),Всего понемногу, глядишь, и пришлось бы впору:Мужества – бросить златоглавую эту Гоморру,Взбитых сливок морской пучины,Старости без кручины.Так размышляет моя героиня, куря с балкона.И это скоро отнимут статьей закона.Будешь ходить курить на соседний атлас.Но, глядишь, перестанут пускать даже в ад нас.Колыбельная старости
Баю-баюшки-баю,Белу голову твоюЯ руками обовью,так.Не ложися на краю,Не ложися на краю,На краю – мрак.Баю-баю-баюшок,Напишу тебе стишок.Спи от смерти за вершок,жив.По земле идет слушок,Бог, как юный пастушок,лжив.Не ложися на бочок.Придет серенький волчок,Ангел смерти, червячок,Тлен.Я, молочная – молчок.Я – спасенье, маячок,Плен.Баю-баю, баю-бай.Никогда не засыпай,страшной лаской осыпай.Ох!А оступишься за край —Принимай тебя твой рай,А в раю Бог.Закрывай свои глаза,Образы и образаЗатуманятся и за-мрут.А что высохла лоза,Выгорела бирюза —Врут.Баю-баю, сладко спи.Белых ангелов лепи,Лепечи, не торопиКровь.Смерч промчится по степи,Ты его перетерпиВновь.«Чудес не будет в этот раз, не будет никогда…»
Чудес не будет в этот раз, не будет никогда.А если не родится Спас – не вспыхнет и звезда.Брат иорданскою водой чело не остудит.Но будет белый снег зимой, и мать дитя родит.Все чудеса прошли давно, не в наш случившись век.В вертепах пусто и темно, в пустынях – белый снег.Полно угрюмых женских тел в автобусных телах.Но мир устроен, как хотел Господь или Аллах.… В рассветной мгле фонарный свет, а в свете снег стеной.О Господи, тебя ведь нет, не говори со мной!Движеньем странным в снежном сне меня не настигай,Постой, не подходи ко мне, дыханьем не пугай.Мы так обвыклись без чудес, мы перестали ждать.У нас такой банкует бес, тебе не передать.Нас подготовили уже, к тому, что в этот раз —Мы на последнем рубеже. Не приходи сейчас.Не появляйся! Не смотри! Не надо, отвернись!Мы умираем изнутри, проваливаясь ввысь.Вон едут женщины гуртом без света и надежд.Но (показалось или нет?) из норковых одеждСлегка мерцает темнота усталого чела,Как будто при смерти мечта, но вся не умерла.Памяти собаки Челси
Ох, ты, горе-горькое – умора,Не с кем слова молвить, ё-моё.Я хочу собаку лабрадора,Чтоб на шее виснуть у нее.Чтобы говорить с ней без умолку,Целовать в лицо, чесать бока,Класть ладонь на бежевую холку,…Безмятежно глядя в облака.Я, во всем бы ей бы потакая,Не боялась тяжких лет и зим.У моих друзей была такая.Как же я завидовала им!Надо мною жизнь до слез смеется:Закруглился лабрадорский век.Впрочем, может быть, еще найдетсяМне другой хороший человек.«Женщины в доме одни…»
Женщины в доме одни.После вечерней грызниУгомонились они.Спи, моя радость, усни.Вот и пришла тишина.За занавеской ЛунаСветит на ту, что юна,Смотрит лежит из окна.…В этом рассказе простомРечь ведь идет не о том,Что в их семействе святомОбе – с обугленным ртом.Часто бывает: в ночиПьяные звякнут ключи.Гулко, молчи – не молчи.Страшно, кричи – не кричи.Лезет разбойник, причем,В дверь нажимает плечомИ потрясает ключом,Как крестоносец мечом.Но не о нем, не над ним…Тщетно его мы браним,Вам я толкую, родным:Женщинам страшно одним.В жизненности этих словГлавная разность полов.Где нам до умных голов!Выжить, всего и делов.«Я умею ждать. Но как же ждать…»
Я умею ждать. Но как же ждать,Если жизнь не балует нисколько?Долго я училась не желатьНичего, что хочется, но колко.Научилась. И теперь боюсьО любви загадывать и благе.Это свойство наполняет РусьВ каждом отщепенце и бродяге.… Не раскрою тайны, хоть пытай —Чем, заветным, голову кружит мне.Хоть разочек согрешить мне дай,Господи, еще при этой жизни.…Вырвалось. Обратно не поймать.Дрогнул свет, надежду уличая.Хорошо, что я умею ждатьНичего взамен не получая.«В том классе, где глазастики грызут…»
В том классе, где глазастики грызутГранит наук, и половину – сгрызли,Жил мальчик, скажем, Сашею зовут,Иль девочка жила в каком-то смысле.Неважен пол и имя. ОдногоЕго гнобили: клички и подколы.Ребенок был последним, у когоБыл вообще отец из всей из школы,… В том смысле, что звалась его семьяНа редкость полной в личном деле Шуры.За это вот сироты-сыновьяРебенка били после физкультуры.Не понимали классики они:Кто «слышишь, пилит» там, в лесу, дровишки,Кто «тятя, тятя, наши сети…» – ниодной ассоциации в умишке!Наткнувшись на подобное словцо,Вдруг замолкали в детской думе тяжкой.Одно сияло гордое лицо,Которое и били всей шарашкой.«Рослое дитя иначе пахнет…»
Рослое дитя иначе пахнетИ другие вещи говорит,Учит про «Кащей над златом чахнет»И в Контакте на ветвях сидит.Там, в Контакте, у него завязки,Словно рыба в море, входит в мир.А еще вчера сидел в коляскеИ любил овсянку и кефир.Лишь вчера младенчик, ангелочек,В бархатной одежке покупной,Он, краснея, пишет пару строчек —Коммент Маше, девочке одной.Пятиклассник. Первая влюбленность.Ужас и смятенье на лице:Под ногами холод и бездонность,Ждать чего в начале и в конце?Тихо плачу – есть такое свойство —Словно только что он стал ходить.Это я от радости, не бойся:Сын впервые пробует любить.Это вроде запуска ракеты:Мол, «полет нормальный» в облака.Лучшая из класса Маша эта,И красивей всех наверняка!Взгляд телячий до сих пор у чада,Но теперь спокойна за него,И сама, как чумовая, рада,Что она прифрендила его.Враг мой
Когда война закончилась, я в плач не бросилась, а, выдохнув устало, врага, который всё еще горяч, не замечая, мимо прошагала. Вот это вот победа и была, поскольку суть победы – безразличье. А то, что я к обедне умерла, так это дело девичье, девичье. Бывало, восставала, и не так еще испепеленная, и сдать я могла себя врагу, но этот враг вдруг видел, что на мне лежит проклятье: непобедимость.
– Чур меня, – шептал, и вожделея, и страшась бесстрашной любви моей.
А в облаках витал душистый запах битвы рукопашной. Кружились белых ангелов земли воздушные тела, узоры строя. Свои врата, снимая крюк с петли, моим подаркам открывала Троя. И полбеды, и полпобеды мне вменялись – пожинать утехи мира, порою так горчащие в слюне, как зернышко кофейное, как мирра.
Ну, что же, враг мой, сядем пряжу прясть, чтобы хоть чем-то удержать друг друга. Поскольку – суть войны – огонь и страсть, противоборство севера и юга. А суть победы выше. Это – тлен. Вот оттого-то и горчит гортань мне. Один из нас попасть был должен в плен пожизненный в моей опочивальне. Для этого и шла с тобой война… любовь…война…я путаю понятья… Ты побежден, и я побеждена, зане внесли редакцию в проклятье.
Не стой, как говорится, на ветру, не жди войны, я от войны устала. Тем более я пленных не беру, вот только пленных мне и не хватало. Не провожу вторжения межу и на могилах не пляшу незримо. Я прохожу и взгляд свой отвожу, взирая мимо, мимо, мимо, мимо.
«Говоришь, любовь? Во цвете лет…»
Говоришь, любовь? Во цвете летЯ одну знавала, было дело.Да на мне живого места нетОт ее расправ и беспредела.Магмой растекалась, беленойПрорастала без противоядий.Как я вышла мудрой и стальнойИз ее магических объятий?Удивляюсь, что еще жива.Как мне удалось ее умаслить?Чем я откупилась от родстваС той, кто убаюкивает насмерть?Приходила. Приводила – на,И на царство возводила сына.У меня порезана спинана ремни, и взрыхлена брюшина.Я ее бежала, как огня,Избегала городов и гульбищ.Но она опять нашла меня.Ну, входи. Погубишь, так погубишь.Душу вознесешь, так возноси:Знаю, учудишь, чего не ждали.Только так и любят на Руси —Через сумасбродства и печали.Будь что будет: вот он, ясный свет,На крючок пальто в прихожей крепит…Где же пропадал ты столько лет,Что прошли и жизнь, и страх, и трепет?«На юге родины исконной, но второй…»
На юге родины исконной, но второй,В каком-то городке, не видном глазу,Живет моя знакомая – ни разу,За двадцать лет не ссорившись со мной,Но чем-то там беся Ливан и Газу.Она всегда была врачом в Москве,А там пенсионерка, ибо – старость.И так ей тесно там, что в головеНе сходится: да как же с нею сталосьВсе то, что сталось, словно жизней – две.Она, конечно, Израилю дочь,В Цва-хагану, нечай, пускала внука.И если рядом взрывы и галдеж,Она крепится, не подаст и звука,Когда бомбят. В ней страха ни на грош,Но страшно мне, когда у них война.Казалось бы – уже чужие тетки.Но я вот так и вижу, как онаСпускается в подвал своей «высотки»,И так ей страшно, что сама – страшна.И так ей страшно, что не дай господь!А дай ей снова страхи поборотьИ выйти на поверхность Иудеи,Сажать вручную горные сады,Растить детей и не познать бедыКак современной мировой идеи.И пусть она не думает в ночи,Об этом ли мечтали москвичи,Когда в обетованный грунт осели…Короче, я волнуюсь. Столько летЯ вместе с ней под взрывами ракет.Волнуюсь я об этой тете Нелли.«От моих подушек пахнет небылью…»
От моих подушек пахнет небылью,Радостным сбывающимся сном.В комнате с иссохшеюся мебельюВспыхнул порох о тебе, земном.Бьется в окна шаровою молниейПамять, исчезавшая во мглу.Облик твой, целованный, намоленный,Засветился в правильном углу.Это значит, хоть какой огарочекОт души остался в закромах.Я готовлю для тебя подарочек,Принятый в высоких теремах.Я могла не ждать тебя, отчаяться,Выгрести надежду из углов…Дождалась же! Вот и получается,Что бывает вечная любовь.«С полными вёдрами с мутной водой…»
Ю. КС полными вёдрами с мутной водойВстретишь меня по дороге в трехзвонноеНаше Мураново. Ты – молодой,Я – нереальная, я – не рожденная.Ты со свирелью, и нимб золотой.Нимб золотой, и травинка во рту.Нимб золотой, потому что ромашковый.Лель да лелея, в меня, сироту,Ой, не влюбляйся, о прошлом не спрашивай,Мутной водою прольюсь в пустоту.Сколько на свете ты жил до меня,Столько и мне за тобою донашиватьНимб золотой, над прудами звеня,Наши ромашки в Ашукине кашивать,В чаще аукаться, эхо дразня.Песни твои заучу наизусть,Пересекая твоё отражение,Тень на тропе, отступления путь.Мне и самой проходить сквозь сожжениеК взлету, Снегурочке-дурочке. Пусть.«Лейся, лейся, тихий холод, по спине…»
Лейся, лейся, тихий холод, по спине.Кто на этом свете вспомнит обо мне?В ливне сумрачном, в сиянье золотомЛишь на том о нас вздыхают, лишь на том.Мы умрем, и преумножится запасТихих ангелов, вздыхающих о нас.Сизым голубем когда-нибудь потомПрилечу сюда в сиянье золотом.Я сама сейчас на голубя гляжу,Сыплю хлеб ему, об умерших тужу.Тени, тени окружают, шелестя,Не боюсь вас, но не трогайте дитя.Лишь меня одну влеките в хоровод,Пусть любимые глядят на нас с высот.Скоро небыль перевесит нашу быль.Возвратится кто один меня любил.«Обратно ехали – пошел в долине снег…»
Я клянусь, что это любовь была…Булат ОкуджаваОбратно ехали – пошел в долине снег, вершины гор заволокло туманом. У города автобус взял разбег. Поездка разрешилась вдруг романом, поскольку был там нужный человек, ей нужный так, что не случись его, она бы умерла, скорей всего, вот прямо там, взлетев над древним станом.
Борт двигался подобием креста, вибрировал сквозь бурю аэробус. Зияли всюду пустотой места: внутри и вне. Под ними скрылся глобус, накрылся медным тазом —всё! черта! Ее вдруг осенило – снег в горах был знаком им. В нее вселились страх за глобус и любовной муки робость.
Ревел мотор в грудине и вовне, уже дымился тот, который – в неге. Она решила: «Вся беда – во мне!» Но дело было в небе, в небе, в небе! В ночной, сожравшей Землю, пелене.
Она и после пару-тройку лет на самой одинокой из планет искала Землю во всемирном вебе.
Они сидели порознь на борту. В салоне тусклом сон сморил летящих. Она воображала наготу его и поцелуев леденящих взаимный лепет, трепет, маяту. И в том бреду – одна ее рука была – ее, другая – что слегка увлажнена – его рукой. Средь спящих он где-то ( где – не ведала она) сидел, смотрел, не видя, в отраженье, в запорошённый пеплом круг окна и понимал: она его мученье, она и это зарево без дна.
В конце концов, его расплавил жар неведенья. Давно забытый дар, покинувший его без разрешенья, вдруг возвратился: он опять любил. Пульсировала плазма круг за кругом. О как бы всё сложилось, если б сил хватило им тогда сойтись друг с другом! не мешкая, покуда жарок пыл.
Но словно током – господи еси – ударило: прорезалось шасси, взрыхлило пелену рычащим плугом.
Она вот так и шла: в руке – рука. Аэродром —пустыня ледяная. Впустив их, вновь сомкнулись облака над городом, где жизнь течет иная, а тоже – выси, пастбища, река. Но притяженья сила такова, что хлястик отлетел от рукава, когда любила, рук не расцепляя.
Любовь легка, и быстры на подъем ее ворсинки, запахи, соцветье! Но мы не в небе, в небыли живем, полуночной. Пройдет тысячелетье, пока они не встретятся живьем.