Арктический лен. Стихи разных лет.
Добавить В библиотекуАвторизуйтесь, чтобы добавить
Добавить отзывДобавить цитату
Арктический лен. Стихи разных лет.
Константин Кравцов
Арктический лён Стихи разных лет
I
Июнь, а погляди…
Июнь, а погляди: уже весна.И тундра – коридор ночной больницы —не понимает, в чем ее вина,глядит в себя – глядит, не наглядитсяна солнце в тальниковых прутьях сна,на доски тротуара, на обрывы.Цветной слюдой зажгутся в три утравода и твердь бездомно, прихотливо,а что до смерти – нет ее, сестра.Себя в воде разглядывают ивы,чернилами Татьяны пахнет лед,и все переливается, плыветв твоих виденьях, ветреная дива,и залит светом лестничный пролет.Зауралье
Пышма – так называлась та река.Там утром утонувшего искали:икона доплыла до островка,где вечерами снег березнякабелей ростков картофеля в подвале.Я думаю, нашли его едва ли,и вижу лодку – ту, что прозеваливлюбленные, уснув наверняка,а после – Лукича на пьедестале,лачуги в иван-чае, а в водецерквушки отражаются руиныи есть в них что-то птичье, как везде.Но что забыл я в этом городкена кой мне ляд плетеные корзиныс бельем и днища в иле и пескеи те мостки, те голые равнины?И кто там утонул и почему?В каком году? И сколько утонуло?Зачем мне вспоминать, что ту Пышмусто лет, считай, как тиной затянуло?Гуляет ветерок в березнякеи облака без видимой причиныво сне летят куда-то налегке,ракушечник блестит себе из тиныи уплывает лодка по реке.Екклесиаст
Застрять из-за тумана в глухоманив семнадцать лет и кануть в том тумане,для очерка предмета не найдя:ну, осень, ну, туман, ну, дробь дождя,ну, школьница маячит на причале —сюжет, как рифма «дали» и «печали»,ненов. Но все сказал Екклесиасто новизне и что она нам даст?…Взрослеть, морозя сопли на Ямале,грызть яблоки и лаек целовать,вздыхать о том, как все тебя досталии плыть, и никуда не уплывать,гадать, была права ли, не права ли,на танцах отказав призывнику…По сходням каблучки ее стучалии помню Обь, острожную тоску,закатов вымерзающих скрижалии то, что теплоход последний ждали,как ждут последний праздник на веку,но молоком затягивало далии зренье привыкало к молоку.Еще припоминаю, цвел миндаль ион цвел напрасно, надо полагать,но драгоценны мелкие детали:та, под дождем, струящаяся гатьи снег в луче, прожектор теплохода,конвойные и те, кого везликуда-то сквозь туман, где ни земли,ни звезд над ней. И жаль того урода,те гаснущие доски-горбыли.И кто в глазах удержит эту воду?Опомнишься – ан некого винить.Снег обещает вечную свободу,но ничего не может изменить.Ars amatoria1
Овидия упряжкой лебединойв какой-то лимб, в какой-то ветхий зев,Верлена ли снежинками над глинойсквозь местной вьюги варварский распев,но сколько лилий нежной Прозерпине…Давно забыл ты ветреницу ту,давно зима в твоем посмертном Риме,и снег роится клетками твоими,витает, угасает налету.Остыла печь, в углах белеет иней,фонарь на провалившемся моступриснился – то Япония, похоже,и эти перья, перья на рогоже…Давно забыл ты ветреницу ту,но горстка огоньков пустопорожнихсквозь чью-нибудь проступит немоту.Сияние и другие явления
I. Сияние
…яко земля еси и в землю отыдеши.
БытиеИ называлась та земля Ямал,но говорить я власти не имели имени ее не называл.Оленьих улиц плыл дощатый мели звездами до дна промерзших воддышала ночь, тепла нам не суля.Лучи водили вдовий хороводи не имела голоса земля.II. Утро
Кто ты, восходящая от пустыни,как бы столбы дыма…Песня песнейСплошных небес замерзшая водасугробы крыш, стерильные бинтыи странно узнавать в них проводаи странно сознавать, что это – ты,что как-то занесло тебя сюда,жар-птицу, в мерзлоту, что мерзлотынам не избыть, но вот заволоклорассветом полыньи, но вот свелоразрывы, вот украсили стекло,лучась и тая, льдисты сады,вот солнце, как забытое весло,торчит во льдах, не ведая беды.А впрочем, все на свете – не беда.Дымы твои прозрачны и слабы,соломенная сонная вода,оперены деревья и столбы,но нет, не улететь им никуда —им пить, как нам, окраин мерзлоту.Размоет, растекаясь, бирюзанаскальные рисунки на светуи всюду льются детские глазасквозь перья птиц замерзших налету.III. Олени
Светлая погода приходит от севера и окрест Бога страшное великолепие.
Книга ИоваИх тропы в наших снах, твой самолет,а шли они куда после забоя,куда брели сквозь золото слепое?Вот пажити, где ягель, словно меди волен каждый пить его с любою,вот скорость набирает самолет.Олени ищут землю под собою,струясь сквозь лед.Сны в чужом городе
1моя ли кровь остекленеладерев ли розовых на белом?и дыма белые деревьяи солнце-жрец – священник в белом —мое разламывает телои кормит дым и кормит корнидеревьев розовых на беломогромных птиц каких-то кормитв пространстве одеревенеломи все на свете – только пищаземля летит не улетаядома на ней – кормушка птичьяи не меняется их стая2был я светел как пепелпепелчто летел и летелс небая пустое селенье встретилколыбель нашелполную снегабыли сорваны двери с петельколыбели белы от снегано по-прежнему день был светел:только снегни землини небая пустое селенье встретили увидел я землю сверхуколыбель моюполную снегаи олени брели из первыхдней творениядети небаМосква
Патриаршие пруды
Все словно венчанье в разрушенной церквисо снегом сквозь купол: по кругу, по кругувсе ходим и ходим в полночной столице.Сырые сапожки твои, твои речио том и о сем и как будто «возможно»,присутствует вместо «аминь» в несуразнойтвоей болтовне на Прудах Патриарших.Пустынна Москва и лишь клюшек ударыс катка, лишь прожектора стылое око,да отблески-блестки на кроличьей шубке.Улица ивовая
Вода, вода, бегущая с волос,и двор глядит в окно, глядит, как пес,а ты – ты с кем и где? Скажи, ведь естьтам телефон? Метро откроют в шестьи я свалю. Не жду и слез не лью.Лишь тюкает и тюкает о жестьлюб-лю-люб-лю-люб-лю-люб-лю-люб-лю-De profundis
Весна лупила в тулумбас – трамвайный бубен,с ума сходили, помню, воробьивместо которых в замогильном Салехардепорхают пуночки, порхают и молчат.Весна бела, как куропатка в тех широтахили полярная сова: молчит и смотритв льняную синь полутатарский городок —в сырую, бледную, как немочь, синеву.Зато по осени бескрайние помойкив ромашках сплошь, и те колышутся под ветром;сентябрь – и всё в снегу: он сходит в мае,а мая не бывает вообщена родине моей. И догадало жменя с моим умом-то и талантом…Весна. И тюбики, мазилки, богомазы,как называли нас дизайнеры, а мыих циркулями, помню, называли;заглядываешь в книжный – Дилан Томас:крылатые деревья в птичьем гвалте,улитка-церковь и вихры, октябрьский ветер…Но это было позже, а тогдаоткрылось что-то в сказках Оскара Уайльдаи рифмовался с апельсином клавесин.А в восемнадцать я ушел в солдатыи мне теперь все чаще снится Севергде пил когда-то красное вино.«Баллада Редингской тюрьмы» и «De profundis»,да вранограй над берегом Полуя —сны мерзлоты, что там ворочает домами,как пьяный деревянным языком:чуть свет стучатся, спрашивают, нет лиодеколона, земляки? И всюду Севершаламовский, но лиственница, ноВерлен, не различающий, где глина,где снег на ней и тоже арестант —беспутный арестант с лицом ямщицким,косматый фавн с его дорогой в рай.Березки льются дымом сигаретным.кривым и талым, блеклым, как они,в сугробах увязают водовозки,июнь, а все пурга, пурга, пурга.Где клавесин? Где лютня? Не слыхать их.Но видишь арфу в северной березке,ее изгиб. А струны – тот, кто слышит,услышит и без них твою музы́ку.Изгиб, излом и красное виномеланхоличного забывшегося солнца —чернила красные для бесконечных писемБог весть кому, быть может, и тебе.Слегка подмороженная акварель
по верхушкам замерзших пихтутро закралось в вечерулица смотрит глазами дощатыхавтобусных остановокодиночество белой ночисолнечное новосельевидит во сне горностаевпрутья ивотражения ломкие ихсолнце забыло дорогу за горизонтпишет письмаясновидящей водой на пескесмотрит на голубятнюпристань и облака-летописцыплетенье словесбессловесные письменабессонного светаи сваи лачугувязли навекв его золотом помолезаря начинается с вечераи до восхода стынет заряболезненная и пронзительно нежнаякак акварельснов новобранцаГлядя из тамбура
Что я на свете виделкроме весенней тундры?Прутики в снеговине,вечер впадает в утро,солнце пришло с повиннойи до утра, пропащее,замерзло блудным сыном.Снег по оврагам стылым,десна кровоточащие.Ленинград—Воркута,1987Салехард
След утиный на глине да мох, да осокакраесветного лета, замерзшего ягеля лепет,мощи выбитых шпал, мерзлоты худосочные дети,бездорожий осенних с ромашками склокаи огарок охотничьей темной избушкиизмеряющей осень сырым немигающим оком,и, как паперть, где денно и нощно торчат побирушки,берег в зарослях ив, ослабевших от кровопотери —стекленеющих ив, что и верят всю жизнь и не верят,что зима не придет: так больные, случайно подслушавоб исходе своем, вспоминают о Боге, но что они помнят,облетая, как известь – салатная известь покинутых комнат?А еще этот ветер, что по свету бродити не может найти то, чего не бывает в природе,а еще эти тучи над Обью – берлоги влекомыхв этот мир небожителей в шкурах медвежьихи стойбищ дымы, и остроги,и «тоска лагерей», а еще – ивняковые боги,самоедов твоих, а еще – сталактиты сияний во тьменепробудной…Что за знаменье имя твое, Салехард,городок на мысу, остов льдами затертого судна,что за знак – отходящая от заморозки и снова предзимняя тундра?А полночное столпотворенье светил над сугробом аэровокзала,что родного мне дома родней, этот свет запоздалойхудосочной весны?Это я. Но зачем твое солнце-ярило,проступая, как кровь сквозь бинты, сквозь обдорское небо,строганиною света подростка вскормило,высекая его Галатей из слепящего мрамора снега?И не помнит вода, сколько пришлых и разных обмыла,и над мысом Ангальским кричат беспризорных поморников стаи,и всё видят, кто спят по воздушным и прочим могилам,ледоходы твои, Салехард, ледоставы, кривые березки да ивы —берега забытья, где в преддверии тьмы облаков оседали обрывыи сияния жили в ночи, ни на чем зависая.1984, 2017Октябрь
Отлетали души от деревьеви текла, пустынна и тускла,улица. Куда она текла?А деревья – может быть, с доверьемих зарифмовать и все дела?Да, белы как сажа. Пух да перья.Свет ли там? Пожалуй, полумгла —полусвет. Забудь меня. Не верь мне.Длился вечер. Плавала зола.и меня к невидимым деревьямглаз не отводившая звала.Сев. ж.д
Фазы быстрого сна и не вспомнить те сны,не свести воедино, и каждый разъят,каждый сон твой – на чьи-то такие же сныв заполярьях железнодорожной страныи какого рожна семафоры звенят?Если мертвые только не знают вины,значит, все мы мертвы, значит, просто землянас не хочет принять? Мы и ей не нужны?Узловая. Платформы под снегом. И взглядсфокусировать не на чем. Око луны —недреманное око ноябрьской луныи опять перегоны навстречу летят.Звезды в водах железнодорожной страны,детских лагерных кладбищ кресты ли стоятсредь промозглой Вселенной? Созвездья и сны —Близнецов, Козерога ль какого, Плеяд.Семафоры звенят. И на кой мы ей ляд,в самом деле, сдались? И кому мы нужны?Экскаватор
Чем не работа – расстрел?Грунтом присыпав едвасвежие ярусы тел,курят, отходят от рва.Вышка в ночи не уделспит под звездой Рождества.Что ты найти здесь хотел?Ночь. Экскаватор у рва.Мост, провалившийся в мел.Дорога на старый Надым
1Здесь шпалы облаками затеклии нет границы неба и земли —лишь нары на крови, на нарах снег,сквозь рваный свод сочится мерзлотаи кверху дном несет Генисаретлодчонку, чья коробочка пуста.Здесь только пустошь ягельного сна,что из пустого все не перельетв порожнее из нити, из темнани дыма, ни курящегося льна,ни твой, Васильев, птичий перелетза нитью нить слоящийся как бинт.И как понять, куда из мерзлых ямуводит нас воздушный лабиринт,оставив на помин лицейский ямб?Вот лед сосет невзрачный фитилек —арктический, должно быть, василек —пустынный растекается квартал,вот мертвый, весь в телегах, Вифлеем,его необозримый краснотал,и кто там под огнем, и глух и нем,ест голову свою? И слеп, как крот,молчит Гомер, и крутится фокстрот,сквозь требуху сияет рыбий жирспит теремок, не низок, не высок,по перекресткам катится инжири пуля-дура, если не в висок,летит тебе в затылок, пассажир.2То ладожский дьячок, то Мандельштами он, сластена, явно не здоров,а сам-то ты? Вот рифма «корешам»пришла – ушла, а вот – прожекторовплывет косяк, а следом потеклиослиный хвост, кобыльи корабли,обозы коченеющих миров,и что там, в той стране сошедших в ров,луна ли там, чье дело – сторона,прожектора ль заи́ндевелый зрак?Продрогшие до нитки времена,и не укорениться в них никаки, пялясь в их невыплаканный мрак,не Бога видишь в небе, а барак,июньской тундры жиденький покров,кукушкин лен, растущий абы как,замерзшие могильники костров,и прорубями – прорвой звездных ям —глядит невоскрешенная вода.Приходит, словно тать, заморыш-ямб,уходит, оставаясь навсегда.Вестник
…и резкость моего горящего ребра…
О. М.Меняли торжищ выморочный срамна морок боен истово и стаднои обмирал по-дантовски наглядноминдальный ствол – щегленок Мандельштам.С ягненком-лирой в мужеских рукахты в сердце века, царствуя над речью,свидетель, вестник, странствуешь впотьмах,и посох тот ледащую, овечьювызванивает явь нечеловечью,и вот полнеба в валенках, ногах,не давит перекладина на плечи.Райкома воробьевского звездада гноище, где влаги не исторгнешь,но здесь, в ночи безгрешного труда,горит ребро. И красная водасбирается в пробитые пригоршни.Родина
Вино и хлеб. И гиблые места.В грязи – из веток ивовых настил.И синяя оленья немотаВесны. Зимой – безмолвие светил.Занявшийся сиянием перегной,Себя я в этой бездне разместил,Идя сквозь виноградник Твой больной,И видел сны. И снег со дна могилЕще блестит под северной луной.Волчьи изумруды
Снегири взлетают, красногруды…Скоро, скоро на беду моюЯ увижу волчьи изумрудыВ нелюдимом северном краюПавел Васльев, Лубянка,Внутренняя тюрьма, февраль 1937 г.1Вдоль пристани бредущие огни,их изморозь просила: затаись,в каком-нибудь поселке на Обиженой, в конце концов, обзаведисьнаймись в матросы – нам же не впервой —в оленеводы. Бог с ней, с той Москвой —ты вспомни! Ну, куда ты, беркуток?Всего-то год и, смотришь, кровотокидет на убыль, там, глядишь, войнавсё, мать родна, списала бы, поди —пересиди, Василий, погоди,чуть пережди, и – где твоя вина?А – нету! Смыли желтые дожди.Культура? Краеведческий музейревнитель просветительских затейкогда-то основал, а где убитбыл тот миссионер-архимандрит —зачем нам знать? Ходи себе, глазейна экспонаты, выйдешь – на дымы,сиянья, проступившие из тьмы,на малицы, на нарты, ротозей,оленей – городишко невелик,но тот, в ночи, белеющий тальник…Ты помнишь? Карандашик послюни —и – словно нить цедит веретено —стежок-другой и, в общем, все равно,зачем, кому стишок твой – лишь огнипоследних барж. Но канули они:глазуньей изумрудной излилисьна скулы азиата из глазницсветильни те: не в пепельницу здесьвтыкают папироску. Ну, а какты думал, брат? Ты – враг. Держи пятакХарону – перевозчику в ту весь,где Дант бродил. Здесь, как ни посмотри,крещеный люд – он был, да вышел веськак с белых яблонь дым, как эта смесь.Порхают, красногруды, снегири,мочала на колу и там и сямтекут по всем излучинам, осям –и, по ветру развеянный подзол,роняет лепестки югорский мак,во мраке озирается, и мрак,когда не бьют, – не худшее из зол.2– А ну вставай, соколики, пора!И сохнет на террасах бланманжеи стынет чай, пока он в гаражеуправится, и снова кобуразащелкнута. И тянется дымокпо всей Москве, не верящей слезам,воды набравшей в рот, зато – катокзато, гляди, сияет, как сезам,нарядное, с иголочки, метро,вот только что-то зябко и мокрои кровь, как ни бели ее с утра…Сочится кровохлебкой решетои со двора вывозят шофералежащих друг на друге неглижесоколиков из цирка шапито:горох об стенку или там – драже,какой-то конь в шинели ли, в пальтои кепке, рукоплещущий народ,оркестр, знамена – дел невпровороту партии, а вот и осетры,икра на выбор – все тебе не то…Подправишь в парикмахерской вихры,выходишь на Арбат – и вот в автоуже сидишь по правилам игры,и Ваньку не валяй – за что, за что? —за просто так ломают здесь хребты,а уж хребет поэта-гусляра…Струятся изумруды мерзлоты,блестит янтарный хрящик осетра,а кровь, как ни бели ее с утра,сквозь известь, чем прозрачней, тем виднейподследственным: тому – на севера,ну, а тебе – тебе в страну теней,орел степной, листвы ненужный ком.Сгребли тебя – забудь о северах:подвал и крематорий на Донском;ты – прах. Ты невостребованный прах,и поздно пить боржоми, старина:под вышку подведенная страна,куда бы ни вела – не обессудь.Стихи? Под скрип телег и портупейписал один партийный грамотей:Кому какою родина видна —ну, в общем, лирик, в общем, ни хренане сообщил. К чему я? Позабудьо родине. И, может быть, онаи о тебе забудет как-нибудь.Нет, в самом деле: дел невпровороту кума: что ни день, то из воротсоколиков вывозят шофера,короче – то работа, то фокстрот,то чистка, то партком et cetera.Кому какою – да, о чем базар.Служенье муз. Страстной ли там бульвар,Тверской ли. И пора, мой друг, пораответить. Не зайти ли в этот бар?. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .3Шевелит жвала бедный богомол,таращит бельма, молится, чудак,седой, как лунь, скуластый, как монгол —охрана! Выноси! – протек чердак,и золотарник золотом истеки что сказать? Окончен файв-о-клок —несите, братцы! – гол я как сокол:обол Харону – сталинский пятак —а то и даром: русский? Да за так,чего уж там, какой уж там обол…эх, мать твою… куда ж тебя, милок?И – Салехарда звездный частокол:с овцы паршивой – шерсти рыжий клок,и – санный путь, и – что там, не пойму,что там за лица, чьи и почему,и лица ли, скажи, старик Ямал?Кто к стойке пригвожден, как пьяный Блок,кто в стойку встал и сто кривых зеркалзажглись и повели под локоток.То Витебский вокзал, то краснотал,то вьется над помойкой голубок,но гаснет, удаляется квартал,пустынный, синий – водки бы глоток!Но шут с ней. Да и вряд ли будет впрок —забудь. Уж как-нибудь переживем,сойдя во тьму и в ней мотая срок,пока не истощится кровоток,покуда не займется окоемлетучим, беглым, перистым огнем.* Примечание: Салехард был последней командировкой Павла Васильева между отсидкой в рязанской тюрьме с зимы 35-го по весну 36-го и последним арестом в феврале 37-го – сразу после выхода из парикмахерской на Арбате; первая строфа – дословное воспроизведение команды перед расстрелом «соколиков» в гараже «автобазы» в Варсонофьевском переулке.
Лайка по имени Чат2
Однажды растает на тулове снеги кто был внимателен к первым стихамсобачьими ребрами выйдет на светв одной из неведомых северных ям.Без кожи как древний, с Востока, поэт,в одной из безбрежных оттаявших ям,став шапкой татарину, выйдет на светкто был так внимателен к первым стихам.Он сверху увидит, как ребра торчатвесной, когда тает безудержно снеги некий поэт вдруг бывает зачат,чтоб в День конституции сталинской светувидеть под солнцем в созвездьи Стрельцав Обдорске – одной из неведомых ям,где, помню, мертвец, хороня мертвеца,завидуя мертвым, знал цену словам.И так себя жалко, несчастный мой Чат!Но жалко – у пчелки, а пчелок здесь нет,как нет здесь и ночи – собачьи торчатздесь ребра и пьют нескончаемый свет.Ночь
Этих морозных закатов скрижали,ягель, арктический лен, ветреница,след самолета – все канет в развалепамяти, мудрой избытком печали,если не горя. И ночь воцарится —нищенство ночи, как было в начале:пустошь, вода, неусыпная птица.II
Натюрморт
Здесь есть у одного мальчика пять хлебов ячменных и две рыбки…
Ин. 6:9С глазницами, изъеденными солью,висят две рыбки в сетке за окном,чешуйки света в воздухе застылии зимнее язычество рябины,и птичьей лапой телебашня замерла,продетая в кольцо «Седьмого неба».В отчестве моем голодных нет,и нынче даже голуби и галкирябину не клюют, роняя снег,волнуя невода холодных веток.Все замерло. И как произнестипомилуй мя, где в извести часыостановили стрелки на однихи тех же цифрах в желтых коридорах,где ветки, телебашни, рыбы спят,соль в пустошах глазниц и циферблатов?В отечестве моем голодных нет,и делят пустошь снега вместо хлебапророки, что не явленны на светпо крохам собирать все то же небо.Добролюбова 9/11,7 января 1988 г.В амбулатории
Костистые рубиновые звездынад ледником кремля, что безмятеженкогда-то был, но стоит ли вниманьенам обращать на кремль – ответ известен.Вот рвут вороны ватники на гнезда,в часах песочных бьется струйка крови,поскольку время – время мерзлоты —иначе не измерить. Впрочем, времятекуче, словно дерево, а звезды…Слабеют скверы от кровопотери,вороны чучело воронье рвут на гнездаи в зыбких ветках щурится огоньотвергнутое время знаменуяи пробегая рукопись твою.Джотто
Не знаю, был он сладок или едок —тот дым, что оставлял нам напоследокодин межзвездный холод колокольный:шесты и факела, мечи и колья,Иуда, что пришел для поцелуя…Молчи. И не рифмуй напропалую —постой в своем отечестве пропащеми посмотри: в промозглом этом скверетак голо, что едва ли не обрящемгармонию какую-то по меребеспомощности и кровопотерив норе своей, в Платоновой пещере —в волшебном фонаре ее ледащем.Новочеремушкинская, 11: дождь и разводы на саже
глотают ночь с проточными огнямибездельник Моцарт щеголь Мандельштамкак в Чаше промокая в общей ямебежит по обгорелым косякамоврагами в черемухе над намибелеющих зигзагов немотаотсутствием листвы напоминаязашедшиеся в лепете устауже не бессловесная – инаяи роща на щеколду запертапод ливнем шелестит хворостянаяпрозрачная как плакальщица таспешащая сама себя не знаяБог весть к кому по плоскости листаДумал найти я…
Думал найти я о родине слово —звякнуло, словно медаль у слепого,медь собирающая в электричке,слово, которому грех поприличнейвыглядеть: просто медаль у слепого,медь собирающая в электричке.Прогулка
На белом поле красный креств ночи мелькнет тебе со скоройи станет разуму опорой:вот поле выявленных мести пусть не свет еще, но все же —в наплывах тьмы, набегах дрожи —на белом поле красный крест.Месяц нисан
Дети! Есть ли у вас какая пища?
Ин. 21:5Затекающих веток ключицыи февраль, и фонарь, и узорструй на стеклах течет и лучится.Обещают нам голод и мор,одичание в кровли стучитсяи глядишь на оттаявший соркак на груду сияющей рыбы,и отчетливо звезды виднысквозь разрывы, изломы, изгибывсякой жизни и всякой беды.Царство твое
Полем к выцветшей церкви в ночи добредуи кивнет иерей с солеи, как войдупод всеобщие своды ея на правеж.Захрипит, аки смертонька, с клироса хорбеспокойных старух, заклубится colorмаляра-богомаза, и не продохнешь,как прихлопнут тебя епитимьей, и все ж —это Царство Твое, это Царство Твое.Овчий двор. И не видно другого двора.Тьма над бездной. Но если вглядишься в неё —снег летит Вифлеемский, белеет жнивье,словно всюду рассыпан талант серебра.Ласточки
С паникадила на иконостасони метались с криком заполошными зябли огоньки по красным плошкам,снегов горячих жертвенник не гас.Венчание
Несли вслед за гробом венки,венцы доставали и вотстоим, на помине легки,и дождь, как положено, льет.Взысканью погибших – свеча,нежданному гостю – поклон.Кадило взмывает, бренча,пустынники смотрят с икон.Блестит, золотясь, аналойи ливнем набросан вчернерисунок судьбы в нежилойсто лет как не нашей стране.Лавра
Глухомань и твои куполаВ тусклом золоте белом от стужиНе во времени ты замерлаНе в пространстве красуешься вьюжномИ внезапно Земля так малаВ церкви
…глас хлада тонка и тамо Господь…
3 Цар. 19: 11-12Вот ад, а вот – синеющий проломв аду твоем – аду твоей свободы,луч в зимнем храме – зимнем и пустом —и медленно врачуемые сводыпятидесятый слушают псалом.Смываешь мел и смотрят очевидцытой славы, чей и след давно угас —Твои ученики и ученицы,и – слезы благодарные из глаз.Едва ли исцелению случиться,но тонкий холод, веявший и в нас…Неофит
цедя свой свет из прорубей прорухв стране калик сиделок площадныхи иноков с глазами повитухсвечей в сугробах в пропастях земныхмеж небом и землей висящий пухрассеянная вязь бессвязных зимплывет себе в свой Иерусалимуже не плоть и кровь еще не духи что с того что снег непроходимГуляя с дочерью, читающей «Анчар» и подбирающей листья
Хорошо, что нет России…
Г. И.Этот пот по челу, эта дрожь,и куда ты, не вяжущий лыка?Сам-то знаешь, куда ты бредешь,подаяньем живя как калика?Вихорь черный, тлетворный, а все ж —все ж летит безголовая Ника,сколько б нас не ложилось под нож,и морошка блестит, голубика…Только где бы нам на каравайнаскрести, чтоб себе не дороже,в сумасшедший запрыгнув трамвай?Вьются бесы, а рожи-то, рожи!И с утра хладный пот по челу.И никто нам… хотя – почему?Билли Грэм во Дворце молодежинам поможет. А Мун, доктор Мун?Или Алан Чумак. Это ж надо:Алан! Алан Чумак. И ламбада.Что ты все про суму да тюрьму?Хватит ерничать. Не разгрестинашей грязи, врачи-доброхоты,огрести же… Ну что ты, ну что ты,что ты с пригоршней праха в горсти,как Сивилла застыла? Сивилла…Ну, не плачь, ну прости нас, простидураков. Ты простила? Простила?Все-то ищут дороженьку в рай,в город-сад, в изумрудный свой городстар и млад, но молю: не сбирайэту гниль, дщерь скорбей, не играйни в потоп, ни в Содом и Гоморру!Помнишь, рос у нас грецкий орех?Никнут клены, дождями убиты,но листва у них не ядовита —тараканов без пользы, пойми тыей травить. А тем более тех,что живут в голове неофита.Цвет лазоревый, свод голубой.как вагон из мультфильма. И враныувиваются над головой,словно полем им видится браннымстольный град наш, давно сам не свой.Да и наш ли? Куда ж мы поедем —к попугаям ли, к белым медведям?Вранограй на Москве, вранограй,волчьи стаи, собачьи ли сворыи карбованцев на каравайне приносят ни голубь, ни ворон.Авторизация