Темная вода
Около окна стоял стол, приютивший на себе почерневшую керосиновую лампу, еле освещавшую комнатку. А на столе – незаконченное письмо.
«Здравствуй внучок, с огромным приветом к тебе твой дедушка! – начал перечитывать Аркадий написанное. – Как идут твои дела, очень надеюсь, что все хорошо. Я вот ждал от тебя весточки, и решил написать сам, а то кто знает, сколько мне осталось на этом свете быть. Шестого числа к нам должен придти почтальон, вот с ним-то и отправлю тебе письмо.
Живем мы здесь нормально, зима эта не особо холодная, так что яблони не обморозятся. Ты помнишь, та, твоя самая любимая, которая растет у сарая, в этом году дала большой урожай. Я тебя все ждал, а ты так и не приехал. Теперь может, зимой дождусь, ты уж навести старика напоследок.
Мужики с нашей и соседней деревень ходили недавно на кабана, хорошего добыли, здорового. С таким в лесу столкнешься, страху не оберешься. Конечно же, и мне занесли немного мясца, да куда оно мне, зубы уже не жуют его.
Ты не забыл, как мы с тобой на утиную охоту ходили, времена тогда были не те, что сейчас, и утка более спокойная была. Да и на болота ходить было не опасно. А сейчас, что творится? Как только сезон начинается, понаедут из города охотники, и такую стрельбу начинают, что птица не знает, куда ей деваться. Раньше пойдешь на болото, сядешь спокойно и ждешь, когда утки прилетят, а уж если прилетят, стрельнешь раза два или три, и все. А эти приедут, патронов по пятьдесят расстреляют, откуда только деньги берут.
Наверное, ты Глуховых помнишь, соседи наши, через дорогу. Месяц назад у них мальчик скончался от рака крови, есть такая страшная болезнь, а какой крепенький был, и не скажешь, что болеет чем. То-то. Перед новым годом помер. Лысенький весь такой стал, худенький, словно из него чего вытащили. Говорят его там, в больнице специальной лампой просвечивали, от нее волосы повылезали. Но, говорят, от этой болезни спастись нельзя, особенно у нас, больницы-то своей нет, так что родители-то его все медом с репой кормили, пока совсем худо не стало».
Огонь в печке с жадностью пожирал дрова, бросая блики на старика. Сухое дерево время от времени потрескивало. Каждая морщинка на лице старика в желтых бликах огня выделялась еще отчетливее. Он стоял и заворожено смотрел на языки пламени, которые словно в зеркале, отражались в его очках. Дом стал наполняться теплом.
Кошка, так и не заимевшая за свою жизнь никакого прозвища, пристроилась у его ног и тоже поглядывала через прищуренные глаза на пламя.
Аркадий Петрович долго ходил вокруг стола и никак не мог решиться дописать письмо, все какие-то плохие новости у него выходили, а хотелось написать о чем-то светлом.
Он вновь присел на стул, прибавил посильнее огонь в лампе и, взяв ручку, продолжил:
«Вот внучек, уж который день пишу тебе письмо, да все никак не закончу, то одно то другое. Я же один, помогать некому. Пока со всеми делами управлюсь, вот уже и ночь».
Раздался стук в дверь. Старик вздрогнул, поплелся к окну, но через толстую наледь ничего так и не увидел.
– Кого еще в такое время носит? – недовольно пробурчал он.
Стук повторился, но в этот раз более настойчиво.
– Да, иду, иду – крикнул он через замерзшее стекло. Накинув на себя тулуп, вышел в прихожую. Из теплого помещения тут же вырвался пар.
– Аркадий Петрович, – раздался голос из-за двери, – вы меня извините ради бога, что так поздно.
– Да чего уж там, – ответил старик, открывая дверь.
На пороге стоял Иван Кротов, долговязый мужик лет сорока, он приходился старику родней по линии покойной жены. Родней дальней, в пятом колене.
– Ну, что на пороге-то встал, проходи!
Иван зашел в дом. Его щеки и мясистый нос сияли красным огнем. Ондатровая шапка, слегка присыпанная снегом, была натянута ниже бровей.
– Холодновато сегодня, – начал он, – а я тут с охоты иду, гляжу, у тебя свет горит, дай, думаю, навещу старика. Вон, посмотри, лису какую уговорил, – похвастался он. – Я за ней целую неделю бегал, мать ее так!
– Хороша, – одобрил дед, – ой хороша! – Запустил он сухую руку в холодную шерсть лисы.
– Слушай, Аркадий Петрович, ружьишко моему племяннику надо бы, большой вырос, а в магазине оно сам знаешь, сколько стоит, может, ты продашь мне свое старенькое, все ровно тебе не понадобиться уже.
Помолчали.
– Не пригодится уже, говоришь? – повторил старик и с грустью, посмотрел на лису. – Отчего же, продам, приходи завтра днем, договоримся на счет цены.
– Ты только не думай, я тебя по деньгам не обижу…, а если хочешь, и дров еще привезу.
– Иди, иди, тараторка, – заулыбался дед.
– Ну, ты меня еще раз извини за беспокойство, – обратился Иван к старику, выходя на улицу. – Хорошо! Ночь сегодня светлая и фонари никакие не нужны, благодать, – засмеялся Иван, – ты Петрович не скучай.
Вновь старик постоял немного у огня, протянув к жару руки и сел за письмо: «Никак не дадут дописать. Только что заходил твой дядя Ваня, который тебя еще рыбу учил ловить в детстве, я думаю, ты не забыл еще. Так вот, я ему завтра продаю свое ружье – оно мне уже ни к чему, да и ты не большой любитель охотится, а у него племянник уже подрос».
Дописав строчку, он почесал ручкой затылок, и посмотрел на лист бумаги….
«Ну вот, я тебе все жаловался, что не дают дописать письмо, а сам и не знаю, о чем тебе еще поведать. Здоровье неважное, плохо зиму переношу, а с лекарствами проблема, чтобы до больницы добраться нужно через лес идти, а там сейчас снега намело! Теперь придется ждать, пока нам дорогу расчистят».
Неожиданно по груди пронеслась острая боль, словно по сердцу полоснули лезвием. Старик согнулся, перед глазами пошли темные круги. Боль становилась все сильнее, каждое неосторожное движение отдавалось новой волной. Скрестив руки на груди, он медленно встал, и поплелся к старому комоду. В ящике был беспорядок: баночки с высохшей зеленкой, йодом, аспирин путались под руками, а нужное лекарство затерялось.
Наконец он нашел пузырек, но тот вылетел из дрожащих рук и шумно покатился по деревянному полу. Вены на висках и шее набухли, в ушах засвистело. Старик упал на колени и словно слепой стал ощупывать руками еле освещенный пол. Пузырек пропал.
Кошка прижалась к ноге хозяина, и никуда не отходила.
Засунув руку под комод, старик выгреб вместе с вековой пылью весь мусор, среди которого было и лекарство, он крепко сжал его в кулаке.
Выпив вонючую жидкость, он сразу же уснул, провалившись в темную пустоту старческого сна.
***
День был в самом разгаре, яркие лучи зимнего солнца сильно слепили глаза. Два почтальона, скрипя снегом, шли друг за другом по узенькой тропинке. К этому времени они уже успели обойти почти всю деревню, и теперь направлялись к дому Аркадия Петровича.
– Здесь живет старик, – сказал один из них, – мы к нему заходим, забираем письма, которые он внуку пишет. Горы уже написал и маленькую тележку.
– Ну, и далеко этот дед живет? – Остановившись, сказал другой – он сегодня знакомился с местностью, которую ему нужно будет обходить. – А внук то ему отвечает?
– И не ответит никогда. Нет никакого внука, и такого района в Москве нет, куда он пишет. Ничего нет. Выдумал себе и живет, тешится и нас вот гоняет. Как жена у него скончалась, у него в голове что-то там перемкнуло, после этого и стал почту письмами заваливать. – Какие могут быть у него внуки, если даже детей нет!?
Старик уже давно сидел у окна и всматривался в приближающиеся к дому фигуры почтальонов.
– А я думаю, кто идет? – Открыл дверь дед. – У тебя Степаныч теперь напарник, что ль?
– Да вот, дали оболтуса.
– Держи, Петрович, с пометкой срочно.
Аркадий Петрович схватил письмо и спрятал во внутренний карман телогрейки.
– Я вот тоже, кой чего ему нацарапал, возьми, Степаныч. Ты, это конвертиков принеси еще, а то уж закончились.
Еще долго стояли почтальоны, не хотелось никак старику их отпускать, только через час распрощались.
– Что ж ты, Виктор Степанович, сказал мне, что он дурачок вроде, а сам ответ ему от внука вручил.
– Сам ты дурачок, – подтолкнул своего напарника в спину Степаныч и обернулся: в окне приземистого дома виднелся одинокий силуэт старика.
Костя
Вечер. Невыносимо душный вечер, зашевелил тенями брошенных на колхозном поле косилок, которые прятались в мелком березняке.
Заходящее солнце, казалось, запуталось в искореженной арматуре бывших мастерских и медленно в бессилии расплывалось по горизонту.
Комбайн словно жираф вытянул изогнутую утомленную шею и всматривался во влажную темноту заболоченной низины.
Костя тысячу раз пробегал здесь, на задворках фабрики. Каждый раз присматривался к страшным, словно вросшим в землю остовам техники. Казалось, что стоит отвести взгляд, и они начнут шевелиться, скрежетать железом.
Бывало, Костя так засматривался на этих ржавеющих великанов, что спотыкался об изрытую кротами землю. Поэтому разбитые руки и ноги, не всегда были результатом стычек с одноклассниками, которые то и дело тюкали его при любой возможности.
Частенько Косте приходилось прятаться в сарае возле болота. Затхлый торфяной запах уже стал казаться родным. Если его все же мальчишкам удавалось подкараулить, то, улюлюкая и посвистывая, они мчались за ним всей дворовой толпой. Лишь болото и сарай спасали мальчика. Только там так можно было схорониться, что вовек не найти. Забирался он в самый дальний угол, зарывался в сено, и сидел, словно мышь, не шелохнувшись.
Чуть живая дверь сеновала отворилась, ржавые петли испустили колючее старушечье кряхтение. И чьи-то ноги затопали по дощатому полу.
– Да нет его тут!
– Слазь наверх, глянь там.
– Ну, нет его! В лес, поди, дернул!
– Быстро бегает, – тяжело дыша, подбежал третий, – завтра в школу все равно придет.
Дверь захлопнулась. Костик прислушался. Там за стеной еще разговаривали, смеялись.
От этого смеха хотелось плакать, но отец запретил ему раз и навсегда заниматься этим «мокрым делом»: «Что ты баба, – говорил ему он, – слюни распускать».
После замечания отца Костя не плакал ни разу, даже, когда хоронили бабушку, будто слезы пропали вовсе. А когда стал крестик целовать на груди усопшей, страшно стало! Вдруг она ни с того ни с сего откроет глаза и закричит, как она обычно кричала на маму, скажет, почему Костька не плачешь, не скорбишь по мне!?.
– Иди, иди, – подтолкнула его в спину мать, – живых, сынок, бойся, а мертвых уже не к чему бояться. И они скоро землей будут.
Он зажмурился, быстро дотронулся носом до холодного металла и протиснулся между ног многочисленных родственников в конец толпы, стараясь незаметно утереть рукавом губы.
– Нельзя так, – раздался за спиной, старушечий голос. Костик вздрогнул и почувствовал, как по лицу его прошел жар. И снова полез в толпу.
Каждый, кто обращал на него внимание, заталкивал Косте в карманы конфеты и пряники.
– Помяни бабушку, внучек, помяни, – шептали они.
– Пап, а бабушку съедят червяки, – подошел Костик во время застолья к отцу. – Как Шарика? – Почему-то сейчас ему вспомнилось, что отец обзывал бабушку собакой.
– А ну вон! – Побагровел тогда отец и вытолкнул его за дверь. На какое-то мгновение все вокруг, казалось, затихло. Женщина в углу ухнула и зарыдала….
Потянулись долгие недели. Костик все не решался обращаться с вопросами к родителям, а те больше молчали. Делали домашние дела, словно и, не замечая никого вокруг. Только по ночам слышно было, как бубнил отец: «Что ж грабить, что ль?».
Как-то посадив сына на колени, отец сказал, – Тут вот какое дело, мне бы надо уехать. Так что останешься за старшего. Мамку в обиду не давай. Понимаешь меня?
– А куда ты? – вцепился Костя в свитер отца.
– В Москву, а потом видно будет.
– Можно я с тобой, я буду слушаться, честно.
– Взрослый парень, а дела понять не можешь. Мы сейчас с тобой уедем, а мамка твоя одна останется? Это не серьезно.
Костик покосился на мать. Та туго набивала раздувшуюся сумку, но вещи то и дело вываливались обратно.
– Свитер возьмешь? – резанула она и бросила на пол сумку.
Отец молчал.
– Поезд, говорят, рано пребывает, – в пол сказал он, – в Москве рано буду.
– Только ты скажи, чтоб она не плакала, – вмешался Костик, – а то, что же я делать буду, если она все время будет плакать.
– Да ладно, – прохрипел отец, – все будет нормально. С того дня прошло уже шесть месяцев.
***
Еще тогда одиннадцать лет назад окончив медицинский, отец работал в местной полуразрушенной больнице, которая существовала формально: ни лекарств, ни больных там не было уже давно. Только старухи иногда приходили за советом.
Однажды ночью, делать было совершенно нечего. Он переложил на место все инструменты, и уж было хотел вздремнуть, накинув на настольную лампу темную тряпку, но в окно постучали. Тихонько так.
Он посмотрел в окно. На улице темень. Не видать ничего, только собственное отражение в стекле.
Снова постучали. Накинув халат, вышел на крыльцо.
– Помоги, родненький, – послышался из-за угла, женский голос.
– Ленка, Кошелькова, ты что ль?
Она не ответила и сильнее прижалась к холодной стене.
– Ты что, что случилось-то, чего молчишь?
Она отвернулась.
– Пойдем внутрь.
– Нет, не пойду. – Отодвинулась она от него.
– Да что такое, давай посмотрю.
– Не надо, – хрипло прошептала она. Дернулась в сторону, вскрикнула от резкой боли и вся обмякла.
Он перенес ее в кабинет. Ленка пришла в себя, но глаза не открывала, отвернувшись к стене, и вся дрожала.
– Я умираю, да? Родненький, я умру?
Когда начало светать, машина уже подъезжала к районной больнице. Лежа на носилках, девушка так и не открыла глаз, стыдливо отворачиваясь.
Каждый день под разными предлогами, он выезжал в районную больницу и навещал Кошелькову. Подолгу сидел возле нее, что-то рассказывал, а она отвечала резко и коротко.
Ей, как и каждой молодой девушке было омерзительно, противно пропадать в дыре, какой ей казалась Черная река. Она знала, нужно сделать только один решительный шаг, собрать вещи и уехать в город. И тогда ей может быть повезет?
Но, сбежав из дома, она вернулась уже через год. Кто ее обидел, и почему не сработал ее дерзкий план, она никому не говорила. Только когда поняла женским чутьем, что беременна, забилась дома в угол, боясь прихода матери. А часы на стене все тик, да так. Залезла она тогда на стол, сняла маятник с крючком на конце, да и заперлась в бане.
Долго она не появлялась. А уж как стемнело, вышла. За стену держится, трясется, еле-еле добралась вдоль огородов до больницы, оставляя черные капли крови.
Все будет в порядке, – склонившись над ней, прошептал Михаил. Она уткнулась в подушку и завыла.
«Странная, – подумал Алмазов, – теперь-то чего бояться?».
Потом он привез ее из больницы обратно в деревню. Мать не спустилась с печи, лишь крикнула из-за занавески: «Нагулялась прорва, вернулась…». Потом, помолчав, добавила: «Чтоб маятник мне вернула, куда дела, паскуда, весь дом с отцом алкашом растащили!».
– Я не брала, – тихо ответила она.
– Я брала, – огрызнулась мать. – На столе щи. Поешь.
А через неделю Михаил позвал Елену замуж. Да и звать-то, некого было, в общем. Вся деревня – полсотни старух да две незамужних женщины.
Она согласилась. Безразлично и тихо сказала, что согласна. А Михаил ходил гордый, настроение его было приподнятое.
Он перевез ее к себе и стал планомерно, так как себе это представлял, заботится о своей семье. Никогда не обращал внимания, ни на какие сплетни и смешки соседей, которые впрочем, после рождения ребенка поуспокоились.
Сын подрастал, и Михаилу все чаще стало казаться, что он вроде как чужой что ли в этой семье, что нет у него своего собственного ребенка, что жена с ним, скорее всего по той причине, что положение у нее безвыходное. Навязчивые мысли и размышления не отступали, а становились все более липкими, неотступными. А вскоре и старуха Кошелькова отдала Богу душу, оставив семью без пенсии, на которую, в общем-то, все и жили.
Что-то тоскливое все сильнее и сильнее разрасталось в его груди. Вот и решил Михаил податься в Москву, и, может, навсегда там остаться. Он с гордостью решил, что если уедет, то и объедать уже никого не станет – на один рот будет меньше. От важности своего поступка сразу как-то стало легче и он, больше не откладывая, уехал.
***
Под неустанный звон комаров минуло полчаса. Костя так и сидел, зарывшись в сено. Там, в самом низу, по полу увесисто пробежали крысы, и, видимо, сцепившись, пронзительно запищали. На крыше, цокая коготками по старому рубероиду, прошлась какая-то птица.
Вновь зашуршали крысы, но уже ближе и Костя осторожно пошевелился: «Кыш, кыш отсюда!». Однако шуршание продолжало раздаваться где-то рядом.
На улице послышались шаги, и дверь отворилась.
«Сторожили, – догадался Костя, – все-таки поймали». Он притаился так, что каждый удар сердца казался ему чересчур громким, и он тогда на время
задерживал дыхание. От духоты он весь взмок, соленые капли пота затекали в глаза и щипали все сильнее. Дверь захлопнулась.
– Нас услышат, – произнес женский голос. Голос, который Костик узнал бы из тысячи, из миллиона других женских голосов.
– Да кто? – сопел мужской голос.
Костя со всей силы зажал уши и сильнее зажмурился. Жар разлился по всему телу, лицо горело.
Лишь тяжелое дыхание, да легкий шум ветра в кустарнике на болоте нарушали тишину.
– Тебе показалось, не выдумывай.
***
Домой Костик прибежал поздно ночью, когда улицы стали безлюдными и темными. Только пьяное бормотание доносилось из-под чьего-то забора и далекий, еле различимый звук идущего поезда.
Уже привычной дорогой, открыв окно, он влез к себе в комнату, скинул вещи и забрался с головой под одеяло.
Долго он так лежал на горячей, взмокшей подушке, трудно становилось дышать. Но вылезать не хотелось.
Он почувствовал, как к нему тихо скрипя половицей, подошла мать и села рядом.
Она протянула руку к одеялу, но в ту же минуту одернула. Худыми пальцами, прикоснувшись к губам, словно прикрыв себе рот. Она сидела на краю кровати, тихо покачивалась и беззвучно шептала, отгоняя дурные сны от своего ребенка, а сын ее спал. Спал беспокойно, бормотал что-то и вздрагивал.
Фонарь за окном мерцал бледным красноватым светом, словно догорающая свеча, не осмеливаясь ярче освещать потемневшее лицо женщины.
Утром Костя проснулся. Простынь была сбита к спинке кровати, подушка лежала на полу.
За завтраком он не проронил ни слова. Только кивал на робкие вопросы матери и набивал рот картошкой.
В дверь постучали. Мать вздрогнула и уронила на пол вилку. На порог, сильно сутулясь, вошла соседка тетя Шура.
– Здравствуй дочка, – неуверенно замялась она, – оглядываясь по сторонам.
– Здравствуй, – крикнула с кухни мать. – Присаживайся. Может, позавтракаешь с нами?
– Ой, да полно, – посмотрела она на стол, – я так на минутку. По делу. Ты дочка могла бы мне сегодня денежку отдать, помнишь, я тебе занимала? Верни, а то сейчас так надо!
Мать побледнела, словно очумевшая махнула рукой и засеменила к
комоду.
– Ну, что вы, конечно, – задрожал ее голос, – я-то и позабыла.
Тетя Шура, зажав долг в руке, вышла как-то боком. А Костя долго смотрел на мать, которая так и стояла возле открытого ящика. Потом, не глядя на сына, ушла в кухню.
– Не опоздай в школу, – после некоторого молчания с хрипотцой крикнула она.
Но Кости уже не было.
***
Поплавок не подавал признаков жизни уже давно. Листья прибрежной осоки ждали ветра. Ничто не нарушало спокойствие водной глади, да Костя на нее и не смотрел. Он мучительно думал, как лучше помочь матери. Отец, уезжая, наказал ему помогать. Но где же взять деньги?
…Костя представил себе, что случайно нашел кошелек и купил тот электрический чайник, к которому мама так долго приценивалась в магазине. Он помнил, как мама долго стояла и приценивалась к нему. А продавщица, цокнув языком, отошла в сторону, искоса поглядывая на них.
Словно очнувшись, Костя забросил в кусты удочку и побежал на другой конец деревни, чуть не сбив по дороге женщину с ведрами. Та от неожиданности выкрикнула что-то резкое: в след мальчишке понеслась изощренная брань, которую, казалось, слышала вся улица.
Костя забежал в один из дворов, спугнув старую хромую пеструю курицу. Долго он колотил в стекло дома, в котором жила глухая старуха. Когда она вышла, Костя схватил с порога два ведра и побежал к колодцу. Пока он носился туда-сюда, наполняя водой бочку, старуха сидела на приступках и, шамкая беззубым ртом, удивленно смотрела на мальчика, пытаясь понять, чей же это ребенок.
Когда бочка была уже наполнена, он, раскрасневшийся, подошел к старухе и попытался объяснить, что хотел бы получить за это небольшую плату. Старуха порылась в кармане передника, вывалила ему горсть карамели в засаленных обертках с прилипшими от семечек очистками.
– Нет, бабушка, мне лучше денег, – пытался объяснить Костя, – мне денежку бы.
Старуха, прокряхтев что-то, поднялась и, войдя в дом, закрыла за собой дверь. Костя ждал и надеялся, что его план обязательно сработает, и деньги, пусть маленькие, он получит, но старуха больше не появилась.
Тогда он с досадой пнул бочку ногой, бросил горсть карамели перед порогом и ушел.
Потом был другой двор, где он хотел наколоть дрова, но больше десяти раз не смог поднять колун; в другом месте ему надрали уши, чтоб не шлялся, где не надо, и пообещали все рассказать матери. Но Костя так умолял, что над ним наконец-то сжалились.
– Что, не кормит тебя мамка-то, под заборами тут околачиваешься? – Здоровый мужик, взяв его за ворот рубахи, повел к себе в дом.
– Кормит, – огрызнулся Костя, пытаясь выкрутиться из крепкой хватки.
– Бойкий, стервец, – заулыбался мужик. – На вот тебе, – и сорвал с веревки скрюченного сушеного окуня. – Ты братишка не бузи, я и так вижу, паренек ты шустрый, только свой характер попусту показываешь. Я вот уже хоть и не молодой, а тоже могу не сдержаться и тебе показать свой характер. Хочешь работать, подойди ко мне. Скажи, мол, дядя Леша, есть, где местечко? Я тебе может, чем и помогу. Понимаешь? А если ты такой огрызок, то, на кой ляд, мне с тобой связываться?
Костя внимательно выслушивал хозяина дома и обсасывал соленую голову окуня.
– Тайны хранить умеешь?
Мальчишка закивал головой, разломив окуня пополам.
– Приходи сегодня вечером, кое-чего мы с тобой придумаем.
Ночью, Костя со своим новым знакомым уже подходил к воротам фабрики.
– Дядь Леш, а мы чего делать будем?
– Тише тебе, чего разорался, – прошипел тот, оборачиваясь по сторонам.
Возле большого кирпичного здания стояла лошадь. Она склонила голову к земле и похлестывала себя хвостом. Большая черная труба над зданием упиралась в небо, прикрывая собой часть луны. Всюду пахло мазутом и болотиной.
– Дядя Леш, а зачем на самом верху трубы красная лампочка горит?
– Цс-с, – вздрогнул тот, – кому-то надо, вот и горит. – Вон, видишь дыру? Лезь и открой мне ворота изнутри. Только тихо.
Костя нырнул в темноту и вскоре ворота были отворены.
– Стой тут, если что, свисти. Умеешь свистеть-то?
Костя кивнул и в тот же момент подумал, а вдруг у него не получится: сложил губы трубочкой и тихонечко подул. Слабо-слабо просвистел, но дядя Леша услышал, выпрыгнул из-за ворот и уставился на Костю, потом на лошадь, которая, ковыляя на связанных ногах, отошла подальше от суетного места. – Стой тихо! – прошипел дядя Леша.
Костя стоял, где его поставили, смотрел вверх на красную лампочку на трубе и думал, что там она нужна для самолетов. Но летающих так низко, он еще никогда не видел; одновременно пытался языком дотянуться до кончика носа. И размышлял, что в ближайшее открытие охоты эту лампочку кто-нибудь обязательно собьет.
Показался дядя Леша с двумя мешками за спиной. Он тоже посмотрел наверх.
– А ружье добьет дотуда? – шепотом спросил Костя.
– Добьет, наверное, – немного помолчав, сказал дядя Леша, – двести ватт. Ладно, завтра, крякнул он и поплелся к выходу.
Всю дорогу он сопел перекладывал мешки с одного плеча на другое и что-то бурчал себе под нос.
– А мы что, украли? – надоело идти Косте в тишине.
– Украли, – угрюмо повторил дядя Леша, – не украли, а забрали раньше других. Никто о нас не позаботиться, и думать за нас не будет, – затараторил он.
Конец ознакомительного фрагмента.