Синий шихан
– Митя, а Мить, скажи, какие бывают перепелиные яички, пестренькие, как твое личико?
А сама стоит за плетнем, щурится и хворостинку пунцовыми губами покусывает. А глаза так блестят, словно в них две капли чистого дегтя плеснули.
Конопатины на лице просто сводили Митьку с ума. Весной дружно выползают и рассыпаются целыми семьями, в особенности на носу. Такая срамота, хоть на улицу не показывайся. Попробовал сводить. Агашка Япишкина – шинкарка – научила мазать щеки свежей барсучьей печенкой. Не помогло. Умывался парным молоком, тер лицо свиной кожей, весь ободрался щетиной. Зимой как будто конопатин стало поменьше, а сегодня нечаянно взглянул на очищенный землей блестящий как зеркало лемех и отвернулся… Самому противно стало. Вспомнив еще о своих рыжих растрепанных кудрях, Митька вздохнул, повернулся и лег вниз лицом, он уже окончательно решил, что лучшей жены, чем Липка Лучевникова, ему не сыскать. Пусть гневается мать, а он все равно женится после пахоты.
– Пахать скоро прикончим? – спросил Митька брата.
– А что, небось надоело? – в свою очередь спросил Иван, с наслаждением выпуская изо рта табачный дым.
– А какой интерес семена в сухую землю бросать? Весна проходит, а дожди где? – проговорил Митька.
– Да, интересу мало, – согласился Иван. – Может, еще даст бог дождика…
– Нынче, наверное, молебствие будет, – деловито заметил Митька. – Хорошо можно помолебствовать… – сладко потягиваясь, добавил он, и этой фразой вывел старшего брата из терпения.
– Чем хорошо-то? – спросил Иван.
– А веселья много. Я тот год дудку вырезал… Наберу полон рот воды и девкам за пазуху. Смехота!
– Какой же ты, братец, дурак! – рассердился Иван. – Люди всем народом идут богу молиться, а вам интерес девок в речку швырять. – И, сердито сплюнув, добавил: – Пора балбеса женить, а у него свистульки на уме.
– Вот возьму и женюсь, – буркнул Митька.
– Приспичило? – Неожиданное желание меньшого брата как-то сразу развеселило Ивана.
– Отпашемся – и женюсь, – упрямо повторил Митька.
– Невесту-то выбрал? – Вообразив Митьку женатым, Иван улыбнулся.
– За ефтим дело не станет, – самодовольно ответил Митька, не переставая думать о полногрудой вдовушке.
– Кто же все-таки суженая-то? – допытывался Иван, соображая, что и на самом деле сейчас подходящий случай женить Митьку и потребовать у матери раздела. Но этой затаенной мысли решил не высказывать.
– Кто суженая, потом узнаете, что говорить прежде времени.
Покосившись на брошенный Иваном окурок, Митька снова отвернулся, пытаясь поймать скакавшую на кошме блоху. Этим он старался отвлечь себя от нестерпимого желания покурить.
– Засуха пойдет, не до свадьбы будет, – задумчиво проговорил Иван. Чувствуя перед братом вину за скрытый задаток, достал кисет и бросил его Митьке со словами: – На уж, закури, все равно жениться собираешься. Только вот где денег на свадьбу взять?
– Старых быков продадим, помоложе купим. Что останется – на расходы, – быстро свертывая цигарку, оживленно рассуждал Митька.
– Быков, может, по случаю недорода на хлеб придется менять. А недород, как пить дать, будет. Купец сегодня говорил… Аглицкий золотой прииск все просо у киргизов под чох скупает, муку… Значит, заморские господа чуют, откуда суховей полынь тащит. Им надо рабочих кормить, чтобы больше золота приносили.
– Да что ефти начальники с приисков колдуны, что ли? Откудова они могут знать: будет дождик или нет? Сегодня его нету, а завтра может такой хлынуть, все ихние шахты затопит, – пьянея от табака, разглагольствовал Митька. – Ежели они начали у киргизишек просо скупать, значит, мне и жениться нельзя? А азиаты вечно просом торгуют да кобылятиной.
– Ладно, женим, – миролюбиво согласился Иван. – А сейчас вот что, женишок: иди отвяжи лошадей и пусти на траву. Мешку поди доели. Да не забудь вычистить колоду, там столько грязи, смотреть тошно.
Митька вышел из палатки, отвел лошадей на бугор и спутал мочальными путами. Возвратившись на стан, он подошел к колоде. Выкинув объедки сена, хотел было приступить к чистке, но раздумал. Осадок в колоде был почти на два вершка. Овсяная шелуха, отруби, сенная труха – все было перемешано с песком и превратилось в кисель. Надо было таскать из родника воду целыми ведрами и мыть колоду начисто.
Солнце уже двигалось к полудню. Припекало все жарче. Митьке лень было носить воду, да и не успел он отдохнуть от утомительного раннего уповода. Ветер обдавал стан горячей пылью. Палатка трепыхалась и манила прохладой. Вяло почесывая зудевшую спину, Митька подошел к дверям и с завистью посмотрел, как Иван, укрыв от мух голову холщовым мешком, сладко храпел и посапывал носом. Потянувшись, Митька зевнул, махнул рукой на грязную колоду, опустился на колени и на карачках вполз в палатку. Плюхнувшись головой в мягкую шерсть бараньего тулупа, засыпая, думал: «Подсохнет на солнышке, тогда и вымою, а пока отдохну… тоже не каторжный. А на Липке все равно женюсь… женюсь – и баста…»
Заснув с такими мыслями, он видел во сне молебствие, веселую молодежь, вдовушку с белой шеей… Потом Маринка Лигостаева будто бы стоптала его конем и так больно хлестнула вдоль спины нагайкой, что он проснулся и вскочил, словно осой ужаленный…
Перед ним стоял с кнутом в руках разъяренный Иван, грозно потрясая кнутовищем, орал:
– Шарлатан непутевый! До каких же ты пор дрыхнуть будешь! Открой зенки, посмотри, где солнышко-то, где?
На самом деле, солнце уже далеко перевалило за полдень и раскаленным блином висело над холмистой степью. Быки в поисках воды ушли по знакомой тропе к речке, преспокойно залегли в кустах. Туда же упрыгали спутанные кони. Искать их пришлось часа два.
– И колода не вычищена, обормот конопатый! – размахивая кнутом, кричал Иван.
После третьего удара Митька щукой нырнул под низ палатки, выскочив с противоположной стороны наружу, предусмотрительно спрятался за рыдван с сеном. Иван пытался и там достать его длинным кнутом, но это ему не удавалось. Несколько раз они обежали вокруг рыдвана. Митька, прыгая через оглобли, ловко увертывался от кнута. Улучив момент, выхватил из ярма железную занозу, угрожающе крикнул:
– Снесу башку! Кровью умоешься! Не подходи!
– Убью! – со свистом вертя над головой кнутом, ярился Иван.
– Трахну! Вот те бог, трахну! – кричал в ответ Митька, размахивая занозой.
Иван наконец опомнился. Выругавшись, побежал собирать скотину, которая разбрелась в разные стороны.
Митька взял ведро, пошел к роднику, но, пытаясь зачерпнуть, только замутил воду – набрал менее половины, и то с грязью.
Родник перед пахотой прочищали, но он засорился снова. Быки обвалили и растоптали его края. Пришлось опять чистить. Митька сходил на стан, принес лопату и выкидал из родника кучу грязного песка. Подойдя к колоде, он скрутил из клочка сена жгут и стал счищать со дна грязь. Вдруг он заметил какой-то блеснувший предмет… Митька взял его в руку. Это был кусочек необычайно тяжелого металла. Угловатые края его ярко поблескивали, с боков же прилипла рыжеватая плесень. Митька зажал находку в кулаке и, что-то соображая, замер на месте. Потом, наклонившись, свободной рукой захватил горсть песку, поднес его близко к глазам и разжал пальцы…
На грязной, заскорузлой ладони в сером песке лежало несколько одинаковых по форме и цвету комочков, блестевших загадочным колдовским светом, который, казалось, мог свести с ума…
– Золото… Золото, – прошептал Митька осипшим голосом и упал животом на старую, сколоченную из досок колоду, сжимая в руках тяжелые угловатые самородки.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
В середине дня Матвей Буянов приехал в станицу Шиханскую. Он приказал кучеру подстегнуть коней и бойко подкатил к дому Петра Лигостаева. Спрыгнув на землю, постучал в некрашеные, с тесовым верхом ворота. В калитке показался высокий, черноусый, горбоносый казак с густыми темными с проседью волосами. Взглянув на Буянова, казак нахмурился, потом вышел из калитки, поклонился и протянул руку.
– Принимай гостей, хозяин! – Матвей Никитич, подмигнув, вытер платком красное потное лицо. Мельком взглянув на рваные, выпачканные в дегте брюки Лигостаева, ухмыльнулся, но руку пожал крепко.
– Милости просим, гостям всегда рады, – ответил Петр Николаевич.
Он сразу догадался, что неожиданный гость пожаловал неспроста. «Не иначе, как лошадь торговать приехал», – подумал Лигостаев.
Петр Николаевич Лигостаев познакомился с Буяновым на осенней ярмарке, во время большой скачки, где дочь его Маринка взяла первый приз, а молодой жеребчик Ястреб стяжал себе и наезднице громкую, небывалую славу. Торговали Ястреба многие. В особенности приставал Матвей Буянов со своим отцом. Старик Никита Петрович даже не поскупился тогда на цветастый кашемировый платок для Маринки, битых два часа вел с девушкой какой-то замысловатый разговор и приглашал приехать в гости. Продать лошадь Петр Николаевич наотрез отказался, а Маринка в гости так и не собралась.
– Въезжать во двор будете, Матвей Никитич? – спросил Петр Николаевич.
– Ежели позволите, мы с нашим удовольствием, – расшаркался Буянов. Он был в самом веселом расположении духа. Шутка сказать, дела-то какие разворачивались…
– Да, прошу, прошу, самовар есть, – проговорил Петр Николаевич, открывая ворота. Взглянув на кучера, он удивленно заморгал глазами. – А ведь никак сослуживец! Кирилл!
– Он самый, Петр Миколаич… Давненько не видались, – ответил Кирилл, понукая истомленных лошадей.
Кирилл был тоже казак, родом из станицы Шиханской. Вместе уходили на действительную, вместе побывали и на полях Маньчжурии в 1905 году. Потом Кирилл служил денщиком у есаула Печенегова, впоследствии войскового старшины. Ушел от него, пропил небольшое, оставшееся от отца хозяйство и нанялся к тому же Печенегову кучером. Пьянствовали они вместе, устраивали оргии в уездном городе, шел слух, что и тревожили они киргизские табуны. Потом Печенегов уехал в Оренбург. И с тех пор б нем не было ни слуху ни духу. Усадьба стояла заколоченной, а земли сдавались в аренду крестьянским хозяйствам.
– Каким ветром тебя занесло, Кирилл Миронович? – спросил Петр Николаевич, с любопытством поглядывая на постаревшего сослуживца.
– На родину потянуло, Петр Миколаич, в свои края. Вот и объявился. Нищему сбор не долог – котомку за плечи, да и в путь-дорогу… – Подобрав вожжи, Кирилл спрыгнул с козел, разглаживая широкую, черную как смола бороду, добавил: – Спасибо, что не забыл станичника. Мы тебя тоже завсегда вспоминали с барином добрым словом.
– Где же теперь твой барин? – спросил Петр Николаевич, мрачнея и вспоминая, как ушел однажды от этого барина едва живым.
– Барин? – Развязывая поперечник, Кирилл загадочно усмехнулся. – С барином, Петр Миколаич, мы полюбовно расстались. А ежели по правде, так из-за барыни… Филипп-то Миканорыч женился, в приданое вместе со своей красавицей конный завод получил. Ну, значит, как это бывает, не показался я барыне-то… рожа, дескать, у меня разбойничья, ездить, говорит, со мной страшно. Лошади, говорит, даже пугаются, трясутся. Ну и получилась мне полная отставка… А вот Матвей Никитич не боится со мной ездить, гоняем за милую душу.
Буянов стоял в сторонке, покрякивая, рассматривал привязанную под густым вязом лошадь игреневой масти, подседланную великолепным призовым, в серебре, седлом. Конь был невысок, слегка вислозадый, сухоголовый, необычайной в экстерьере длины, с белым расчесанным хвостом. Матвей Никитич, казалось, забыв обо всем на свете, любовался его тонкими сухими ногами и желтыми, стаканчиками, копытами.
Это был знаменитый Ястреб, забравший на скачках все призы. Обеспокоенный присутствием других коней и чужими людьми, он гордо вскидывал голову, сердито фыркал и, раздувая красноватые ноздри, косился умными глазами на чужого бородатого человека, широко размахивающего руками.
– Эко, что он распроделывает, дьявол киргизский! – восхищенно кричал Буянов. – Ах, змееныш проклятый, где ты народился такой!
На крыльце, с плеткой в руках, показалась высокая, смуглая, черноглазая девушка в казачьих с лампасами шароварах, заправленных в пестрые киргизские ичиги. Повесив на плечо ременную плеть, она неторопливо оправила синюю, туго обтянувшую ей грудь сатиновую кофточку, пошевеливая темными бровями, вскидывала быстрые цыганские глаза на прибывших гостей.
– Ты уже готова, дочка? – увидев Маринку, спросил Петр Николаевич.
– Давно, тятя, жду, – легко спрыгивая с крыльца, ответила Маринка.
Услышав ее голос, Буянов обернулся. Под его пристальным взглядом девушка на секунду остановилась, но, подумав о чем-то, смело и решительно подошла к нему, низко и почтительно поклонившись по старому обычаю, звонко проговорила:
– Здравствуйте, дядя Матвей!
– Узнала? Ах, помилуй бог, узнала! Здравствуй, орлица милая, здравствуй! Дай хоть на тебя взглянуть-то! Ах ты, матушка моя! Выросла-то как, боже мой!
От строгой красоты девушки Буянов, казалось, совсем ошалел.
– Да ить на всем белом свете нет такой раскрасавицы! – почти визжал Матвей Никитич, хлопая себя по бокам. – Ах, господи помилуй! Чуть совсем не забыл… Я тебе, милушка моя, знатный гостинец привез. Погоди, погоди…
Он расчувствовался, уже не помнил, что подарок наметил отдать после предварительного сговора, и полез в карман за золотыми сережками. После удачной сделки у Марфина родника возбужденное состояние не покидало его. Кроме того, он вместе с Кириллом на радостях опорожнил фляжку крепкой настойки, приготовленной его разлюбезной Пелагеюшкой.
– Да ведь, матушка ты моя, голубушка! Орлица сизокрылая! Я ведь крылышки приехал тебе привязать, чтобы ты не упорхнула в другие края. Сватать тебя приехал, моя разлюбезная!
Маринка, вспыхнув, попятилась от наседавшего свата. Петр Николаевич, сверкнув черными глазами, опустив голову, сумрачно смотрел на свои рваные коты – старые, изношенные сапоги без голенищ.
Взглянув на Петра Николаевича, Буянов спохватился, что раньше времени спьяну выболтал все о своих намерениях. Прижимая к груди сафьяновый футлярчик с сережками, моргая раскосыми глазами, умоляюще смотрел он на будущую сноху и ждал… Маринка первой поняла его состояние.
– Сватать приехали, а жениха что-то, дядя Матвей, не видно. Где же жених-то! Уж не он ли, бородатый? – прищурив улыбающиеся глаза, кивнула она на стоявшего около тарантаса Кирилла.
– Помилуй господи! Ах, затейница! Будто и не догадываешься, кто может быть твоим суженым, – ободренный шуткой девушки, рассмеялся Буянов.
Улыбнулся и Петр Николаевич.
– За кого же мне сватать-то, как не за сына моего единственного? Мильён вам даю, сударики! Живите! Высох по тебе мой Родька, вот и послал. Ежели, говорит, отказ привезешь, в Урал кинусь вниз головой… Разве ты забыла, как на скачках-то нос ему утерла? Ах, разбойница! Что и толковать, от тебя все тогда осатанели… А Родион больше ни о ком и говорить не хочет.
Выслушав Буянова, Маринка подошла к коню и стала поправлять седельную подушку, вспоминая при этом белокурого парня, скакавшего на большой породистой лошади. В самом начале скачек Родион вырвался и ушел далеко вперед. Когда Маринка обгоняла его лошадь, парень резко повернул голову и растерянно вытаращил круглые голубые глаза. Потом несколько раз сильно стегнул своего коня тяжелой плетью, но Ястреба так и не догнал. После скачек он стоял рядом со своим дедом, глядел на нее с застенчивой покорностью и все время краснел. «Так вот он какой, жених-то», – с тревогой на душе подумала Маринка.
Сладкоречивый и настойчивый Матвей Никитич снова подошел к ней. Маринка и не заметила, как сафьяновая коробочка очутилась в ее руках, а Буянов уже охаживал ее отца, ни на минуту не сомневаясь, что отказа не будет.
– Сладимся, милушка, породнимся. За такой товарец целый пуд золота не пожалею!
– А вы сначала привезите, Матвей Никитич, и покажите свой товарец. Мы тоже ближе поглядим, – как бы шутя, в тон Буянову, проговорил Петр Николаевич. – Ты, Маринка, поезжай, не задерживайся.
– Привезем, привезем… Без жениха свадьбы не бывает… А куда невесту-то отсылаешь? Это не дело! – запротестовал Буянов.
– Нельзя ей. Она срочный пакет везет в станицу Подгорную.
– Да как же ты можешь девку с казенным пакетом посылать? У тебя же сын есть! Не резон, Николаич, не резон, – возмутился Буянов.
– Сын занят, на пашне заканчиваем, а черед отводить надо. Для Мариши верхом пробежать – дело привычное.
– Казак девка, это верно! – проговорил Буянов, увидев, как Маринка, отвязав игреневого коня, ловко вскочила в седло.
Петр Николаевич повел, наконец, гостя в дом. Держа под мышкой дорожный погребец с запасом настоек, Буянов бодро зашагал по ступенькам крыльца. Дело как будто налаживалось.
– Вы уж меня того, Петр Николаич, и вы, сваха, простите, – сидя в прохладной горнице за столом, говорил изрядно выпивший Матвей Никитич. – Как перед богом, прошу прощения. Нарушил я обычаи наши дедовские. Выболтал все, матери родной не спросил… Не вытерпел, душа нараспашку… Полюбилась мне ваша дочка пуще родной. Да и сын мой, Родион Матвеич, парень хоть куда. Петр Николаич сам видел, да и молодые друг друга на ярмарке приметили. Откладывать это дело мне не с руки. По-родственному признаюсь вам: ухватил я, милушки мои, мильённое дело! Золото люди ногами топтали, а я его разом шапкой накрыл – и все будет наше… Где и что, пока сказать не могу, да вы скоро сами узнаете… Ну что ж, по рукам, сватушки?
Петр Николаевич слушал его, насупившись, и вставлял в разговор лишь отдельные, ничего не значащие слова. Жена его, Анна Степановна, сорокалетняя красавица казачка, с огромной, уложенной на затылке косой, поджимая губы, пытливо рассматривала лоснящееся лицо богатого гостя. Ей не по душе была пьяная энергия Буянова, его то льстивые, то жесткие речи и хитрый взгляд неуловимых серых глаз. Один, как ей казалось, косил на Петра Николаевича, а другой бог знает куда.
– Уж больно вы скоро хотите, сватушка, – сказала Анна Степановна. – С таким делом подумать надо, да и жениха с невестой спросить.
– Невесту, матушка моя, я спросил! А что касаемо жениха, тут дело отецкое. Как скажу, так и будет. А невеста – казак девка, бойкая… и сережки приняла и жениха потребовала.
Не по душе было Лигостаевым это неожиданное сватовство. Петр Николаевич понимал, что дорогим подарком и посулами миллионного состояния сват думал решить все в один мах.
– Коли потребовала, значит, надо привезти. Тогда и толковать можно. А сейчас извини, Матвей Никитич, зря сухие бобы пересыпаем, – решительно отрезал Петр Николаевич.
Буянов долго куражился, старался убедить Петра Николаевича, но, почувствовав, что упрямство казака сломить трудно, вынужден был согласиться.
Уложив опьяневшего гостя спать, Петр Николаевич вышел во двор. Ему не терпелось поговорить с Кириллом. Дело было давнее и очень памятное. Самое главное – любопытно было узнать о войсковом старшине Печенегове…
ГЛАВА ПЯТАЯ
Несколько лет назад, после пахоты, в жаркий летний день, Петр Николаевич поехал искать убежавших в тугай[1] быков. Он углубился в чащу. Подъезжая к Уралу, Петр Николаевич почувствовал запах дыма и, решив, что это рыбачий стан, круто повернул коня. Сквозь густые кусты крушины и черемухи он услышал негромкий разговор и ржание лошади. Конь Петра Николаевича откликнулся и бодро пошел вперед. Отстраняя ножнами шашки висевшие на пути ветки, Петр Николаевич выехал на небольшую лесную полянку.
Под старым кряжистым осокорем около лениво дымившегося костра на разостланной кошме перед четвертью водки сидели люди. От чугунного, висевшего на костре казана шел запах вареного мяса. Кирилл Кожевников большим деревянным черпаком помешивал в котле, есаул Печенегов полулежал на кошме. Рядом с ним, поджав по-восточному ноги, сидели знаменитый степной богач скотовод Беркутбай и еще двое незнакомых киргизов. К дереву было приставлено ружье и казачья шашка с серебряной насечкой. Неподалеку под вязами стояли привязанные за шеи две сытые кобылицы и четыре подседланных коня. В стороне от них косматый, буланой масти красавец жеребец рыл копытами землю. Он зло покосился на лошадь Петра Николаевича. Жеребца этого Петр Николаевич хорошо знал. Он принадлежал его другу, охотнику Куванышу. Бегло окинув взглядом обеспокоенных кобылиц, Петр Николаевич и их узнал по тавру войскового табуна.
Увидев неожиданно появившегося казака, Печенегов медленно поднялся с кошмы. Застегивая на ходу мундир, он шагнул к Петру Николаевичу и, взявшись за переднюю луку, щуря налитые кровью глаза, хрипловатым голосом спросил:
– Тебе что тут надо, станичник?
– Быков ищу, ваше благородие… сбежали, – сдерживая волнение, ответил Петр Николаевич. – Думал, рыбаки здесь…
– Рыбаки, говоришь? Ну, коли так… слезай с коня, щербой угощу…
Печенегов взялся за поводья.
– Слезай, так и быть, я коня приму, гостем будешь, слезай, – приказал офицер. На длинном скуластом лице его дрожала недобрая улыбка, от свисавших к подбородку усов сильно пахло луком и водкой.
– Покорно благодарю, ваше благородие, быков надо искать.
Петр Николаевич понял, что попал в беду. Это он видел и чувствовал по неумолимым, жестоким глазам есаула и встревоженным лицам всей компании. Он знал, что непрошеного свидетеля краденых лошадей живым не отпустят. Не бросая поводьев, Лигостаев передвинул руку ближе к эфесу своего клинка. Но есаул заметил его движение и еще крепче потянул ремни, стараясь отвернуть голову коня в сторону.
– Что ж ты, казак, нашим хлебом-солью брезгуешь? Хотя какой ты казак. Бродяга! С головой продашь есаула!
Печенегов тяжело дышал и не спускал с Петра Николаевича подернутых мутью глаз.
– Значит, не хочешь слезать?
– Разве так встречают гостей, Филипп Никанорыч? – стараясь унять дрожь в голосе, тихо спросил Петр Николаевич.
– Чего? – Печенегов, повернув растрепанную голову, подмигнул Кириллу. Тот стоял в нерешительности.
– Ничего… Убери руки, ваше благородие, а то у меня конь урсливый.
– Кому это ты говоришь? Кому? – хрипло выкрикнул есаул, продолжая выворачивать коню голову.
Петр Николаевич сильно дернул поводья к себе и резко осадил лошадь назад. Печенегов всем корпусом метнулся за годовой лошади. Петр Николаевич успел вырвать поводья и отскочил в сторону. Жестко пришпорил лошадь и скрылся за ближайшим кустом крушины. Один за другим вслед грохнуло два выстрела. Пригнувшись к луке, Петр Николаевич выскочил на тропинку и пустил лошадь наметом.
Прискакав в станицу и не заезжая домой, он бросился к станичному управлению. Атамана, как обычно, на месте не оказалось. В канцелярии сидел писарь Захар Важенин. Петр Николаевич дружил с ним. Вместе проходили лагерные сборы, а однажды Петр Николаевич спас тонувшую девочку – сестру Важенина. С той поры дружба стала еще крепче.
Важенин был казак серьезный, грамотный и пользовался авторитетом. Казаки ценили его и за то, что он умел сдерживать самодура атамана Туркова, втихомолку высмеивал его нелепости в управлении станицей, часто зло издеваясь над его тупостью и непомерной толщиной.
Выслушав рассказ Петра Николаевича, Важенин, хмуро закусив желтоватый ус, долго молчал. Потом с брезгливой улыбкой на бледном худощавом лице сказал:
– Разбой! – Посмотрев на Петра Николаевича, со вздохом добавил: – Хорошо, что ты живым ушел. Сегодня утром нашего с тобой дружка охотника Куваныша нашли в степи с перерезанным горлом… Да и тело все искромсали.
– Что ты говоришь, Захар! – Петр Николаевич сжал кулаки и хрустнул пальцами. Жутко ему стало. Сегодня ушел от пули, а завтра его могут достать из-за угла. Сколько бывало таких случаев.
– Как же это, Захар Федорович?
– Беркутбай давно косился на жену Куваныша. А нашему есаулу буланый жеребец покоя не давал, вот и стакнулись…
– Так и жену? А мальчик? Неужели… – У Петра Николаевича сдавило горло, ему трудно было говорить.
– Откочевал весь аул, а куда – неизвестно…
– Взять наряд казаков и накрыть! – стукнув рукой по столу, предложил Петр Николаевич.
– Ты думаешь, они после того, как ты их увидел, будут ждать? – Важенин горько усмехнулся. – Да и наш бегемот не пойдет на это. Квашня пузатая, а не атаман. Все равно пойду расшевелю его. А ты пока никому ни слова. У Печенегова целая орава знакомых конокрадов, сожгут и тебя и всю станицу. Я приму какие-нибудь меры.
Выйдя из станичного управления, Петр Николаевич отвязал лошадь, с тяжелым чувством поехал домой. Наскоро перекусив, поскакал в аул. Когда-то вместе с Куванышем они пасли войсковые казачьи табуны, выезживали самых диких коней, охотились. Рослый, богатырского сложения, Куваныш был великолепным наездником, забравшим на байгах не один ценный приз. Он понравился красивой татарской девушке из бедной семьи и без всякого калыма женился на ней. Мать Куваныша, слывшая отличной мастерицей в тканье ковров, крепко полюбила сноху и передала ей свое искусство. В двадцать шесть лет красавица Минзифа уже не уступала самым лучшим мастерам.
Вы ознакомились с фрагментом книги.