Меморандум Квиллера
– Я разыскиваю людей, чьи родственники умерли в Англии, – сказал я. – Упоминания о них возможны в показаниях свидетелей или обвиняемых на процессах, поэтому я и хожу по судам.
Не думаю, чтобы она слушала меня. Она приблизилась и смотрела на меня в упор.
– Вы англичанин. Скажите, что вы, как англичанин, думаете об Адольфе Гитлере?
– Маньяк.
Ее губы презрительно сжались.
– Англичане сидели себе в безопасности на своем островке. Они ничего не видели.
– Ничего. – Шрам в паху был памятью о Дахау. Я плохо определяю возраст людей. Самое большее, что я мог позволить себе в данном случае, – это руководствоваться некоторыми фактами: девушка, которая по доброй воле ходила на процессы преступников, обвиняемых в массовых убийствах, убежденная в том, что ее дважды пытались убить, державшая в доме овчарку для собственной защиты и пытавшаяся скрыть тревожащие ее волнения, должна выглядеть старше своих лет. Она выглядела на тридцать.
– Когда, наконец, люди поймут, что его нужно вычеркнуть, немедленно вычеркнуть из жизни, чтобы он перестал существовать?! – произнесла она со стоном, напомнившим мне ее вопль у стены.
Подобные женщины существовали во все времена: достаточно вспомнить Митфорд. Теперь они почти вымерли, но иногда все же еще встречаются. Моя новая знакомая достигла той стадии одержимости, при которой любовь-ненависть дошла до предела: она должна была говорить об этом вслух, излить душу даже совершенно посторонним людям, лишь бы получить подтверждение, что находится на правильном пути.
– Лучший способ стереть его с лица земли, – сказал я, – это вовсе перестать думать о нем. Ни один человек не умирает до тех пор, пока последний из его близких любит его.
Лицо ее сморщилось, ее начало трясти, и все кипевшее у нее внутри вырвалось наружу в бурном потоке слов. “Никто не может понять” и “у меня все совсем по-иному…” – бормотала она, а я тихонько сидел в черном кресле и слушал. Наконец, она заговорила о фактах. Она сидела на ковре, прислонившись худеньким плечом к стулу, измученная, истощенная.
– Я была в бункере…
– В бункере фюрера?
– Да. – После первого глотка она больше не притрагивалась к бокалу.
– Когда?
Она посмотрела на меня отсутствующим взглядом.
– А вы не понимаете, когда?
– Я хочу спросить, в начале, в середине или в конце?
– Все время.
– Сколько вам тогда было лет?
– Девять.
– Ребенок.
– Да.
Голос у нее стал глуше. Ее ответы были затверженными, заученными, видимо, она уже неоднократно давала их врачам-психоаналитикам. Она сидела сгорбившись, закрыв глаза. Я продолжал задавать вопросы, пока она не втянулась в эту игру. Это был классический прием, и она поддалась ему.
– Моя мать была медсестрой у доктора Вайсмюллера. Вот почему я оказалась там. Вместе с детьми Геббельса нас было семеро детей, и у нас не было ничего общего со взрослыми. Я любила дядюшку Германа – он дарил мне медали и разные разности.
Она говорила о Германе Фегелине из войск СС.
– Я видела, как его привели обратно. Он бежал из бункера, и его схватили. Я слышала, как Гитлер кричал на него, а потом его вывели в сад канцелярии и застрелили, а я даже не плакала. У меня не было слез. Я все спрашивала маму, почему убили дядюшку Германа, и она сказала, что он плохой человек. В первый раз я тогда поняла, что такое смерть: люди уходили, и вы никогда, никогда больше не видели их. Затем по ночам меня начали мучить кошмары, и все внутри у меня разрывалось в клочья. Взрослые вели себя так странно… Я начала прятаться по углам и прислушиваться к разговорам, потому что отчаянно хотела узнать, что происходит со всеми. Однажды Фрау Юнга сказала, что Гитлер умер. Конечно, я не поверила ей: он был богом для меня, для всех нас. В саду стоял запах горелого, и кто-то из охраны увидел меня и отвел домой, к маме. Но теперь у меня не было дома. Даже мама стала чужой для меня. Даже мама…
Первый приступ жалости к себе прошел, и она продолжала говорить бесстрастным голосом, сидя сгорбившись на полу, обхватив колени руками; ее тело было таким же черным и угловатым, как и стул, к которому она прислонялась. Ее золотистые волосы были единственным светлым пятном в комнате.
– Земля начала дрожать, и все говорили, что это идут русские. Бункер трясся, и негде было укрыться. Все время я оставалась с детьми Геббельса, потому что теперь я страшилась взрослых, но мама забрала меня от них, и больше я никогда их не видела. Я понимала только, что они мертвы. Лишь много лет спустя я узнала, что это моя мама дала им яд. Конечно, по распоряжению фрау Геббельс. Их было шестеро. Шестеро детей…
Она открыла глаза, но не смотрела на меня. Овчарка следила за ней, встревоженная ее голосом, в котором слышалась боль.
– Я боялась и сторонилась взрослых, а теперь и дети исчезли. Я не знала, что мне делать. Однажды, увидев в коридоре дядюшку Гюнтера, который был в одиночестве, я подбежала к нему, но он прогнал меня. Мне некуда было идти. И тут я увидела Геббельса и его жену. Они появились в коридоре, прошли мимо дядюшки Гюнтера, у которого в руках была большая канистра. Я даже ощущала запах бензина. Когда в саду раздались выстрелы, я закричала, но дядюшка Гюнтер, не посмотрев на меня, направился в сад. Больше я вообще ничего не понимала. Я перестала что-нибудь понимать.
Гюнтер Швагерман был адъютантом Геббельса. Он получил приказ облить покойников бензином и сжечь.
– В ту ночь моя мама увела меня. Мы шли в толпе других людей. Земля сотрясалась. Небо, от края и до края, было багровым. В нашей группе было четыре женщины; одна из них – повариха. Она все время рвалась вперед, а остальные удерживали ее. Фридрихштрассе находилась под сильным артиллерийским обстрелом русских. Мы добрались до моста Видендаммер, когда я потеряла сознание. Я помню только блеск воды и запах дыма…
Она поднялась с места так резко, что собака хрипло зарычала. Окна не были задернуты, и сумрачный свет с улицы осветил ее лицо, когда она выглянула наружу.
Я ждал, набравшись терпения, и, хотя ноги у меня начало сводить, не шевелился, из страха перед рычавшей собакой. Инга стояла неподвижно, словно статуя, вытянув голову вперед и глядя в окно на улицу.
– Тогда-то и началось разложение… в бункере. Когда застрелили дядюшку Германа, вся моя жизнь сразу переменилась. Взрослые пугали меня своими странностями, и я побежала обратно к тем единственным, которых могла понять, – к детям. Но затем и их забрали от меня, и я знала, что они тоже мертвы. Больше деваться было некуда, мне казалось, что земля раскалывается у меня под ногами, и я знала, что русские идут. Но должно же было быть хоть что-нибудь, во что я могла бы поверить?! Не мама, потому что она была такая же, как и все взрослые, чужая и измученная, и я видела ее выходившей из комнаты, в которой жили мои ровесники, и поняла, что произошло. Только кто-нибудь очень могущественный и сильный мог помочь мне теперь, кто-нибудь, кто никогда не мог умереть, кто всегда был бы рядом, чтобы поддержать меня. Единственным божеством, о котором мне всегда твердили, был фюрер.
Она вдруг взглянула на меня сверху вниз; лицо ее оказалось в тени, и я не смог разглядеть выражения ее глаз.
– Это называется травмой, психозом, не так ли?
Мне показалось, что она ждет от меня ответа.
– Я предпочитаю более простое слово, которое вы произнесли.
– Какое именно?
– Разложение.
– Это одно и тоже.
– Однако говорит о различном отношении к происшедшему. Оно означает, что вы твердо стоите на ногах…
– Я больше не хожу к психиатрам.
– Значит, вы единственный житель Берлина, который этого не делает.
– Я ходила, но…
– Бросили?
– Да.
– Теперь вместо этого вы ходите в Нейесштадтхалле? Убедиться самой, какие творились ужасы? Своего рода лечение болезни электрическим шоком.
Мне следовало быть осторожным, чтобы не касаться вопроса, на который я хотел получить ответ до того, как уйду отсюда. Я хотел, чтобы она сама заговорила об этом, без моей помощи.
– Вы очень хорошо понимаете меня, – произнесла она.
– Это не так уж сложно.
Она подошла и остановилась рядом со мной. В черных брюках, с прямыми ногами, узкими бедрами, изогнув напряженное, словно лук, тело, она была похожа на тореадора.
– Зачем вы пришли сюда? – спросила она.
– Кроме этого, у меня был только один вариант.
– Какой?
– Пойти в полицию.
Глаза ее сузились.
– В полицию?
– Я стал свидетелем покушения на убийство. Моим долгом было немедленно сообщить об этом.
– Почему же вы этого не сделали?
– По двум причинам. Вы могли заблуждаться. Несчастный случай, вызванный гололедицей, мог показаться вам попыткой к убийству. К тому же я англичанин, а в Англии мы со всеми неприятностями обращаемся к ближайшему полисмену, ибо знаем, кто он такой. В вашей стране вы этого не знаете. Я не должен был забывать об этом.
– Вы не верите нашей полиции?
– Вчера по обвинению в массовых убийствах арестован один из высших полицейских чиновников – начальник службы безопасности канцлера. – Я поднялся с места и взял в руки бокал. Он был пуст.
– Вы не объяснили, почему вы пришли сюда.
– Повторяю, по двум причинам. Я предложил зайти в бар. Вы пригласили к себе.
– Я хотела поговорить с вами.
– Вы хотели поговорить с кем-нибудь. С кем угодно.
– Да. Это было словно шок. И вы подумали, что у меня нет друзей?
– Я и сейчас продолжаю так думать. У тех, у кого есть друзья, не возникает желания разговаривать с первым встречным.
Озадаченная, она наполнила мой бокал. Внезапно все ее высокомерие исчезло. Я прибавил:
– Только глупцы не могут найти друзей.
– Вы сумели сделать так, что с вами легко разговаривать. Должно быть, это похоже на истерию. Вы, верно, приняли меня за психопатку, страдающую манией преследования?
– Ни в коей мере. Кто-то вторично совершил попытку убить вас, а вы даже не упомянули о первом случае.
– Об этом нечего рассказывать.
Но я все еще хотел получить ответ на свой вопрос. Она не уклонялась от этого. Просто ей не приходило в голову, что именно я хочу узнать.
– У них есть для этого причины, – вдруг сказала она.
– У них?
– Да. У нацистской группы.
– У нацистов есть причины уничтожить человека, полувлюбленного в Гитлера?!
– Вы обязательно должны были это так сформулировать?
– И которого преследует мертвое божество?
Плечи ее вяло опустились. От вызывающего вида не осталось и следа. Исповедь до предела истощила ее. Она произнесла ровным, ничего не выражающим голосом:
– Я присоединилась к их группе сразу же после окончания школы. Они называли себя “Феникс”. Они стали для меня приемными родителями, ведь моя мать так и не перебралась в ту ночь через мост Видендаммер. Ее убило осколком. Затем я стала взрослеть и два или три года назад вышла из группы. Это произошло не сразу – просто я начала реже ходить в тот дом, а затем и вовсе прекратила посещения. Они разыскали меня и пытались вернуть, потому что я слишком многое знала. Я знала, кто покинул бункер и куда отправился. Я знаю, где сейчас находится Борман. Вернуться я отказалась, но я поклялась на… поклялась, что никогда ничего и никому не расскажу. Возможно, они решили, что я проболталась или там появился какой-нибудь новый человек, и они начали вести какую-нибудь новую политику, во всяком случае, месяц назад произошел случай на остановке троллейбуса, и вот сегодня…
Я допил бокал и поднялся, собираясь уходить.
– Почему у людей возникает иногда непреодолимая потребность делать то, чего, они знают, делать не следует? – вдруг спросила она.
– В трудную минуту наговорите магнитофонную ленту, а затем сожгите ее. Или разговаривайте с Юргеном. Но никогда больше не откровенничайте с посторонними. Вы не знаете, куда они пойдут, покинув ваш дом. Если в какую-нибудь антинацистскую организацию, то “Феникс” инсценировать несчастных случаев больше не будет. Их люди окажутся здесь в течение часа, и вам не поможет Юрген, потому что он не бронированный и не заговорен от пуль.
Я направился к двери, и овчарка поднялась с места.
– Может быть, мне уехать из Берлина? – беспокойно спросила она.
– Это было бы самое благоразумное.
Она открыла мне дверь. Наши взгляды встретились, и я заметил в ее глазах борьбу, которую она пыталась вести ради спасения своей гордости. Она проиграла.
– Вы… Вы не из ЦРУ… или…
Я ответил отрицательно.
– Но мог бы быть. Не забывайте об этом. Не доверяйте незнакомым людям. Никогда нельзя знать, кем они являются на самом деле.
На улице было холодно, особенно после теплого помещения. Я прибавил шагу. Снег набился мне в ботинки, и изо рта шел пар. Я все время думал о девушке и верил, что вел себя правильно. Если у меня и были какие-либо сомнения, то они исчезли тотчас, когда где-то на Унтер-ден-Эйхен я понял, что за мной следят.
6. “Квота”
До угла Унтер-ден-Эйхен и Альбрехтштрассе я шел в том же темпе, но делая более длинные шаги, чтобы со стороны не было заметно, что я наддал ходу. Первым укрытием по Альбрехтштрассе оказалась автоцистерна с пивом, и, зайдя за нее, я воспользовался выдвинутым далеко в сторону для заднего обзора зеркалом водителя, чтобы посмотреть, что делается сзади. Когда филер торопливо прошел мимо, я перешел на другую сторону улицы, купил и развернул вечерний выпуск “Ди лейте”, чтобы изменить свой облик, и зашагал дальше. Некоторое время спустя он повернул обратно, и я видел, как он торопливо оглядел бар, аптеку и киоск, в котором я приобрел газету.
Явно встревоженный, он остановился на тротуаре, переминаясь с ноги на ногу, словно замерз. Он был растерян. Затем, сдавшись, он махнул на все рукой и направился в пивной бар. Я выждал минут пятнадцать, затем тоже вошел в бар, присел к его столику и сказал:
– Если я еще раз увижу вас, то устрою такой скандал в резидентуре, что вы закончите свою карьеру мойщиком окон.
Он выглядел моложе, чем был на самом деле. Он не раскрывал рта, пока мне не принесли кружку пива, так он опешил.
– Вы знаете, что случилось с КЛД? – наконец произнес он.
– Со мной этого не случится.
– Он был чертовски хорошим парнем.
По-немецки это звучало еще даже более экспансивно. Его злила смерть КЛД. Это был Хенгель, я узнал его по фотографии, помеченной буквой, означавшей “абсолютно надежен”, находившейся в меморандуме, полученном мной от Поля. Поль еще сказал тогда: “Вы можете положиться на двух людей. Один – американец Фрэнк Брэнд, другой – молодой немец Ланц Хенгель”.
До того, как я узнал его, я было подумал, что он подослан противной стороной и что “Феникс” – если они по-прежнему называют себя так – поручил ему следить за теми, кто поддерживает связь с этой девушкой, Ингой Линдт. Это было вполне вероятно.
– Да, – сказал я, – он был чертовски хорошим парнем. И он пользовался прикрытием, но это его не спасло.
– Я прикрывал его, – произнес Хенгель, кипя от злости.
– Знаю, не мучайтесь. В тот день в Далласе было шестьдесят агентов, несших охрану непосредственно вблизи президента.
– Меня специально отобрали для этого. – Даллас его ничуть не интересовал.
– Стало быть, вы споткнулись. – Мне по горло хватало сантиментов фрейлейн Линдт.
– По чьему приказу вы охраняли меня? – спросил я.
– У меня не было приказа.
По крайней мере, он был честен.
– Сколько времени вы работаете на этом поприще?
– Уже два года.
Он сидел, кусая губы. У него было хорошее бесхитростное лицо. Ему как раз не хватало самого необходимого для его профессии: лукавства. Я подивился: почему для прикрытия КЛД выбрали именно его.
– Вы можете найти себе другие игрушки, Хенгель, но не вертитесь у меня под ногами. Я же просил: никакого прикрытия. Охрана была снята вчера с полуночи.
Если бы он принялся спорить, я бы ошарашил его несколькими фактами. Где он повстречал меня? Он, конечно, знал, в каком отеле я живу, но шел за мной не оттуда, иначе бы я давно приметил его. Он не мог знать, что я пойду в Нейесштадтхалле, так как я решил пойти туда в последнюю минуту: до получения через сводку биржевых новостей по радио соответствующего подтверждения относительно Поля я не хотел прибегать к активным действиям; поэтому Нейесштадтхалле показался мне самым удобным местом, где можно было спокойно провести день. Он обнаружил меня не там, иначе я бы это заметил, а будь он у стены во время нового происшествия, он непременно заговорил бы об этом, тем более, что находился в отчаянии и во что бы то ни стало хотел прикрыть меня, спасти мне жизнь и тем самым загладить вину за смерть КЛД. Не мог он знать и о, том, что я пошел на квартиру к Инге… Из этого следовало только одно – он встретил меня на Унтер-ден-Эйхен совершенно случайно, либо же кто-нибудь из сотрудников резидентуры увидел меня и сказал ему, и он принялся ходить за мной по собственной инициативе.
Берлинская резидентура располагалась в двух комнатах на девятом этаже здания на углу Унтер-ден-Эйхен и Ронер-аллее, куда, помимо главного входа, можно было пройти через пассаж рядом с магазином шляп. Из окон помещения был отличный обзор обеих улиц, и наблюдатель, вооруженный к тому же цейсовским пятнадцатикратным биноклем, через который на расстоянии пятидесяти метров можно разглядеть каждый волосок на мухе, всегда мог увидеть, не ведется ли слежка за кем-либо из сотрудников, приходящих в резидентуру. Будучи одним из трех агентов, оперирующих с этой базы, я не мог и шагу ступить по этим улицам без того, чтобы не быть замеченным. Я увидел, что за мной следят, на середине Унтер-ден-Эйхен.
Я не только быстро скрылся от Хенгеля, но и обнаружил-то он меня совершенно случайно. Скажи я ему, что знаю об этом, он бы прокусил себе губы до крови. А если бы он узнал, что на жизнь, которую он с таким рвением пытается охранять, уже покушались, о чем он даже не подозревает, он бы просто умер на месте.
Не сказав поэтому больше ни слова, я допил пиво и ушел.
Вернувшись в отель, я слегка перекусил и настроил приемник на “Евросаунд”. Передавали биржевые новости. Я дождался интересующих меня сведений: “Квота Фрейт Трейдерс”: 878 1/2 плюс 2 1/8”, и выключил приемник.
Система связи “Почта – биржа” ограничена по времени, но зато застрахована от дураков. Ее разработал один из сотрудников нашего шифровального отдела. Она настолько безопасна, что позволяет доверять свои сообщения обычной почтовой связи, и в Федеративной Республике Германия действует так же безукоризненно, как и в любом другом уголке земного шара. Агент может не наклеивать марки на конверт, потому что найти марку не всегда бывает возможно (например, когда выходишь из театра). Куда более важно то, что конверт без марки, как правило, регистрируется, так как он должен быть вручен адресату в руки для получения соответствующей доплаты. Таким образом, даже если у агента имеется при себе важный документ и он подозревает, что за ним следят с целью овладеть этим документом, он может запросто отделаться от него у первого почтового ящика и тем самым обеспечить его сохранность. В “Евросаунде” у нас есть специальный человек, который получает наши донесения, пересылаемые подобным образом. Радиостанция “Евросаунд”, существующая под покровительством НАТО и Индустриального союза Бенелюкса, транслирует легкую музыку, последние известия США, Великобритании и Франции, а также коммерческие программы.
Центр имеет возможности (о которых никто не подозревает) дважды в день вставлять в передачи биржевых новостей сведения о курсе несуществующих акций. В моем случае это было “Квота Фрейт Трейдерс”. (Во время цоссеновской операции “Квота” являлась позывным сигналом и варьировалась пятью разными способами: “Квота Фрейт Трейдерс” полностью, “Квота Фрейт”, “Квота Трейдерс”, просто “Квота” и “КФТ”.) Каждый из этих вариантов таил в себе ключ к одной из пяти кодовых систем. Агент, как правило, прибегает к помощи кодовой книги, так как цифры в графе “Стоимости” и “Курса” (878 1/2 плюс 2 1/8, как было сегодня) имели тысячи значений. “8”, стоящая отдельно, имела иной смысл, чем “8”, стоящая впереди “7”, и совсем другое значение, если появлялась перед “78”. Дроби также могли изменить смысл сигнала, который дается основной суммой цифр. И так далее. Я не имею кодовой книги, потому что предпочитаю полагаться на свою память.
Программы “Евросаунда” финансируются крупными концернами и рассчитаны на слушателей, предпочитающих легкую музыку, а также на тех, кто слушает сообщения последних известий и развлекательные программы. Никто, конечно, не интересовался биржевыми новостями, и передачи их следовало бы прекратить после первых же социологических исследований интересов радиослушателей. Однако финансирующие радиостанцию предприятия настояли на том, чтобы биржевые новости транслировались дважды в день, ведь при этом упоминались их акции, что являлось для них лишней рекламой. Факт остается фактом: со времени введения в действие нашей системы связи “Почта – биржа” ни один из радиослушателей не обратился в “Евросаунд” и не поинтересовался, какого черта означает “Квота Фрейт Трейдерс” и где можно приобрести акции этой фирмы.
Система ответа по радио имеет два преимущества. Письменный ответ на сообщение агента занимал бы больше времени и мог быть перехвачен, даже будучи отправлен без марки. Доплатное письмо, доставленное мне в отель “Принц Иоганн”, оплачивалось бы дежурным администратором и дожидалось бы на его конторке моего прихода в течение многих часов, а иногда и даже дней. Это было рискованно. Получать письма до востребования тоже ненадежно.
Второе преимущество системы “П. – Б.” заключается в том, что, в каком бы краю света ни находился агент, он мог получить адресуемое ему сообщение в точно установленное время. Агент мог, если это было неизбежно, принять сообщение, даже находясь на людях – в баре или еще где, даже стоя бок о бок с представителем противной партии.
Однако система эта медленна, и ею нельзя пользоваться в срочных случаях, когда приходится идти на риск, который в любой стране заключается в том, что Центр может по многим причинам работать против интересов полицейской службы этой страны. В случае со мной телефонный звонок в берлинскую резиденцию был рискован и поэтому допускался лишь при исключительных обстоятельствах, так как я противостоял интересам определенных сотрудников Федеральной полицейской службы, скрытых экс– и неонацистов, заполнивших департамент, начиная с верхних чинов (как только что арестованный Эвальд Петерс) и до рядового полицейского. Увидев, что я отошел от телефона, любой сотрудник органов безопасности, предъявив свои документы, мог потребовать от служащего отеля, ресторана, бара или от телефонистки, чтобы ему сообщили, по какому номеру я звонил. Я уже не говорю о возможности подключения к линии.
Против этого у нас есть два спасения. Существует условный язык, согласно которому “Сегодня утром я ужинаю с Дэвисом” означает в действительности: “Я отправляюсь на задание”, и так далее. Если нужно сообщить что-нибудь более сложное устно или по телефону, мы прибегаем к помощи диалекта Рабинд-Танат, на котором разговаривал Лахриста, наш сотрудник. Лахриста уже давно находился в Берлине и служил в нашей резидентуре, в свободное время работая над диссертацией, посвященной лингвистическим проблемам.
Для подтверждения личности и полномочий Поля я отправил его фотографию по почте и привел в действие всю систему. Как правило, агенту вручалась фотография человека, которому было приказано войти с ним в контакт, если прежде они никогда не встречались. Когда в Центре получали по почте чью-либо фотографию без сопроводительной записки, это означало только одно: “Кто это такой?”
Ответ гласил – 878 плюс 2 1/8:
“Назвался своим именем. Полностью доверьтесь ему. Связной из Лондона”.
Покинув Лондон более двух лет назад, я никогда прежде не слышал о нем. Я бы вовсе не встретился с ним, если бы смерть КЛД не создала чрезвычайной обстановки. Вилли Поль (так он именовался в меморандуме) прилетел из Лондона для связи со мной. Где он сейчас? Летит обратно? Счастливый, мерзавец!
Проснувшись, я тут же вспомнил узкие плечи Инги, позу, в которой она стояла передо мной. Непрошеное воспоминание. Во сне я видел черную пантеру. Я пытался восстановить в памяти весь сон, но тщетно. Сны уходят в первые же секунды пробуждения, словно призраки на рассвете.
Я принялся размышлять о более практических делах. Перед сном я задался одной проблемой, и к утру она была разрешена. Решение: начать действовать сегодня же.
Я допустил слишком много предположений, и это ни к чему не привело. Так, я предположил, что люди в автомобиле хотели убить меня, а не фрейлейн Линдт. Я предположил, что человек, который следил за мной на Унтер-ден-Эйхен, был противником, и ошибся. Я мог ошибиться и в отношении автомобиля. Возможно, они имели намерение убить не меня. Может быть, они даже и не подозревают о моем существовании. Моя позиция будет ложной, если я буду исходить из того, что, пока я выходил на охоту за Цоссеном, он начал охоту за мной.
Вы ознакомились с фрагментом книги.