История России с древнейших времен. Книга VIII. 1703 – начало 20-х годов XVIII века

Встретивши Новый, 1705 год в Москве, Петр в феврале отправился в Воронеж, где провёл два месяца, спустил 80-пушечный корабль «Старый Дуб», велел Апраксину к будущей весне приготовить десятка два с лишком судов и в конце апреля возвратился в Москву; здесь был задержан сильною лихорадкою и в самом конце мая отправился в Полоцк, где уже было собрано большое русское войско – тысяч шестьдесят. У Петра было два фельдмаршала – Шереметев и Огильви. Последнему хотелось быть одному главнокомандующим, но это было противно основной мысли Петра – не давать иностранцу главного начальства, упражнять своих, и он разделил войско между двумя фельдмаршалами. Огильви был очень недоволен; князь Репнин писал Меншикову: «Слышал я неподлинно, будто господин фельдмаршал писал о разорении от наших войск к полякам; истинно не могу я признать, какого нраву стал человек перед прошлым годом; зело неприступен, живет в кляшторе езувицком, и по всяк час они у него. Дай боже, милость твоя к нам изволит приехать и все сам увидит. А разорения поляков, если б какое было, милость твоя уже давно сам здесь изволил бы слышать и видеть». Но кто бы ни были вожди и как ни расхваливали иностранцы русское войско, Петр требовал одного, чтоб отнюдь не давали генерального боя шведам.

Петр начал в Полоцке очень весело: приходили известия, как шведам не удалось напасть на Петербург с моря и сухого пути. Но окончилось пребывание в Полоцке печальным происшествием. Петр был раздражен против униатского духовенства, которое имело тайные сношения с шведами и сапежинцами ко вреду русского войска: один из монахов, бывший прежде православным, отличался сильными выходками против русских, возбуждал народ к тайному побиению царских солдат, бранил Петра и короля Августа. Петр молчал, потому что считал неблагоразумным, вступя союзником во владения республики, начать преследованием униатов и тем возбудить подозрение в правительстве и католическом народонаселении Литвы и Польши. Но судьба хотела иначе. Вечером 30 июня, накануне отъезда из Полоцка, он зашел с своими приближенными посмотреть униатский монастырь. Масло было подлито в огонь, уже существовавшее раздражение усилилось, когда монахи не пустили его в алтарь как противника их веры. Петр сдержался, однако, и тут. Увидавши образ, отличавшийся особенными украшениями, он спросил: «Чей это образ?» Монахи отвечали: «Священномученика нашего Иосафата (Кунцевича), которого ваши единоверцы умертвили». Тут Петр уже не выдержал и велел своим приближенным схватить монахов. Но монахи, видя малочисленность царской свиты, не сдались, начали кричать о помощи, сбежались послушники вооруженные, началась свалка, и некоторые из царских приближенных были ранены; наконец русские одолели, четверо униатов были смертельно ранены. В этой схватке раздражение Петра достигло высшей степени, и он велел повесить монаха, отличавшегося своими выходками против него в проповедях. Этим печальным событием воспользовались, с одной стороны, католики, не преминувшие раскрасить его своими красками; с другой стороны, внутренние враги Петра, которые также раскрасили событие своими красками: в 1708 году каторжный колодник, бывший солдат Иван Архипов, говорил: когда Петр был в Полоцке, и в то время день Петра и Павла пришелся в пятницу; государь заставлял благочестивой веры чернецов есть мясо; они не согласились, Петр позвал их в церковь молебен слушать, и как стали молебен служить, государь вынул палаш и двух человек убил до смерти, третьего ранил. В это время было видение: Иисус Христос в облаках, держа в одной руке копье, в другой огненные стрелы, говорил с гневом: «Время его за такое дело покарать!» Но богородица упросила ждать покаяния.

1 июля царь вместе с полками отправился из Полоцка в Вильно, отпустивши за несколько дней Шереметева против шведов, находившихся в Курляндии под начальством генерала Левенгаупта. 22 июля царь получил известие, что Шереметев разбит при Мурмызе, или Гемауертгофе, 15 июля: Шереметев, русский фельдмаршал, которого имя было связано с первыми успехами над страшными шведами, русский фельдмаршал, которого Петр решился поставить рядом с рекомендованным за границею Огильви! «Сия потерка, – по словам Петра, – учинилась таким образом: фельдмаршал Шереметев с кавалериею, когда приблизился к неприятелю, а пехота и пушки еще не поспели, тогда, не дождався оных, старым обычаем бесстройно ударили на неприятельскую кавалерию, которую так сломили, что некоторые из них явились в Прусах: тогда генерал Левенгоупт с пехотою отступил к лесу, и наши вместо того, чтоб дожидаться пехоты и атаковать неприятельскую пехоту, ударились обоз грабить неприятельский, а тем временем наша пехота приспела, которую Левенгоупт атаковал и с поля сбил, а кавалерия, увидя то, ушла, а пушки наши неприятель назавтрее нашел. И тако сами своей потерки виноваты». Это известие составлено не очень удачно: выражение «старым обычаем бесстройно» скорее может относиться к последующему, чем к начальному, действию русской конницы, ибо хотя она ударила и старым обычаем бесстройно, однако сломила неприятеля; преобразователь не удержался от желания укорить старый обычай. Но преобразователь не изменил своему величию в ответе Шереметеву; здесь он стал в уровень с тем великим народом древности, который благодарил своих разбитых полководцев за то, что они не отчаялись в спасении республики. Петр писал Шереметеву: «Не извольте о бывшем несчастии печальны быть (понеже всегдашняя удача много людей ввела в пагубу), но забывать и паче людей ободрять».

1 августа Петр выступил из Вильны в Курляндию: ему хотелось перенять Левенгаупта, которого Шереметев должен был отрезать от Риги. С этою целию он послал Шереметеву наказ: «Пойти как можно скорее и отрезать неприятеля от Риги; отрезав, отнюдь бою не давать, но на переправах держать, а если сильно захотят перейти, то закопать пред собою, чтоб им конечно пресечь путь, и на каждый день посылать к нам письма, что чиниться будет, чтоб нам о всем быть известным, и потому немедленно поспешать. Сказать всем под смертью, чтоб по тем статьям делали, каковы даны 703 году, когда шли на Кронгиорта; також отнюдь бы не скакать за неприятелем, хотя оный бежать будет, но шагом или по нужде малою грудью, под смертью же». Поручение было трудное; Шереметев отвечал: «Тебе, государю, известно, что неприятель с пехотою и пушками: если пойдет на нас всею силою, как будем управляться с фузеями против пушек? А у меня никаких окопных припасов нет: все отосланы с пехотными полками в Полоцк». Но дело не дошло до управления с фузеями против пушек: Левенгаупт успел перебраться за Двину к Риге, к большому неудовольствию Петра, который писал Головину: «Мы здесь великое несчастие имеем, понеже господин Леингопт, яко Нарциз от Эхо, от нас удаляется».

Приказавши Шереметеву сторожить шведов на левом берегу Двины против Риги, Петр пошел отобрать у них Митаву. После семнадцатидневной осады шведы сдали столицу Курляндии 2 сентября, вслед за тем сдали Бауск. Петр писал о Митаве Ромодановскому: «Сие место великой есть важности: понеже неприятель от Лифлянд уже весьма отрезан и нам далее в Польшу поход безопасен есть».

Мы видели, что в Митаве Петр получил известие об астраханском бунте, вследствие чего один из фельдмаршалов, Шереметев, был отправлен на восток. Но от этого другому фельдмаршалу, Огильви, оставшемуся теперь единственным в западной армии, не стало легче: при войске находился любимец государя принц Александр, т.е. Меншиков, к которому все обращались, особенно русские генералы, и которому Петр доверял больше, чем иностранному наемнику. Разногласие между Огильви и Меншиковым началось по поводу выбора места для зимних квартир. Огильви самым удобным местом казался Меречь, Меншикову Гродно, как более укрепленный природою, где и с небольшими силами можно долго держаться против неприятеля; Меншиков писал Петру: «Я рассуждаю: зело не рад он (Огильви) моему приезду, и все делается вопреки мне». Петр согласился с Меншиковым, и войско введено в Гродно, куда отправился из Митавы и сам царь. В октябре сюда же приехал и король Август, которому Петр дал главное начальство над войском, а сам в декабре отправился в Москву.

Таким образом, сильное русское войско введено было в Литву для соединенного действия с войсками Августа против шведов. Исполнилось то, чего так желал Паткуль, но он не радовался исполнению своего желания. Мы оставили его в Саксонии в очень затруднительном положении относительно русского войска, ему вверенного.

В Москве жалобы князя Д. М. Голицына производили впечатление, и Паткуль в начале 1705 года счел нужным оправдаться. «У меня нет намерения, – писал он Головину, – отставить всех московских начальных людей, потому что я нахожу между ними таких, которых, когда хорошо выучатся, не отдам и за многих немцев; с московским человеком лучше иметь дело, чем с немцем, потому что первый лучше знает, что такое послушание, а второй очень много рассуждает; над немцами должно наряжать большие военные суды, а москвичи в своих квартирах так покойно живут, что жалоб на них почти нет, и для всей земли они гораздо сноснее, чем свои саксонские солдаты; удивительно, что я по сие время ни одного московского солдата не предал смертной казни. Господин князь Голицын теперь лучше стал себя вести, и, ваше превосходительство, будьте благонадежны, что я с радостию ему угождаю ради его изрядной фамилии».

Вслед за этим письмом новые жалобы на худое состояние русского войска: «Мы сидим здесь в тесноте, и царского величества вспомогательные войска худую фигуру представляют, потому что почти нагие ходят и при дурном своем уборе и негодном ружье никакой службы показать не могут; русские деньги принуждены мы разменивать с большим убытком, и те скоро издержатся, и не знаю, каким способом будем содержать этих бедных людей? Король польский часто попрекает мне за такую плохую помощь, тогда как он исполняет все условия союза и наследственные свои земли разорил: я против явной истины не могу ему ничего говорить. Из Литвы приходят великие жалобы на царские войска, там стоящие; король об этом сильно скорбит и вместе с благонамеренными поляками опасается, что эти вспомогательные войска произведут ненависть и вместо ожидаемой пользы навлекут на королевскую шею беспокойство и насчастие. Ваше превосходительство требует, чтоб русским войскам скудости в провианте не было: но я уже доносил, что в здешней малой земле провианту мало и очень он дорогой; вскоре опасаются совершенного голода; офицеры продали лошадей, обоз, платье и все прочее, и часть их уже ходит по дворянским дворам и просит хлеба. Артиллерию невозможно с места сдвинуть, потому что все станки и телеги очень дурно сделаны и железом дурно окованы, очень стары и негодны; большая часть лошадей от скудости кормов и трудного похода померли, так что до начала нового похода ни одной не останется; то же самое и с мушкатерскими лошадьми, у которых телеги все переломаны, а здесь их нельзя так дешево сделать, как на Москве, потому что ни куска дерева даром не получишь. Король еще здесь, в Дрездене, и неизвестно, скоро ли и пойдет ли когда в Польшу. Здесь по всех делах большая смута, думают только о забавах, а важные дела оставлены. Если можете, ваше превосходительство, от двора этого меня избавить, то буду вам вечно благодарен. Бог ведает, что из этого всего выйдет? Король прусский уже дважды собственноручно писал сюда к своему министру, приказывая ему меня остеречь, чтоб я не дался в обман, потому что тайно устраивается мир; я королю польскому об этом говорил, но в ответ получил одни неты. Что тогда делать, если король шведский будет нас держать в постоянной осаде и войскам царским ни за деньги, ни без денег пропитаться будет нельзя? Могу ли я тогда передать их другому государю?»

В апреле Паткуль в письме к Головину выразил отчаяние в счастливом исходе войны и угрозу покинуть царскую службу, приправив все это упреками в дурном ведении дела со стороны Петра, который не послушался его и соединил ранее свои войска с королевскими: «Ведомости отовсюда приходят, что шведский король в нынешнем году будет иметь больше 40.000 войска в Польше, и если б в прошлом году не пренебрегли соединением войск, то в нынешнем году мы бы могли иметь определенный воинский поход, а теперь мы посмотрим, что из этого будет, и кто исправит те ошибки, которые дадут себя чувствовать при окончании войны; я исполняю свое дело как добрый человек и пишу все это для того, чтоб вина не пала и на меня, когда игра будет испорчена, чего я очень боюсь, ибо дело делают не так, как следует. Паткуль имеет в мыслях выйти вон из этих танцев и оставить честь другим, которые могут лучше его делать, особенно когда при всех своих тяжких трудах он получает вместо благодарности вонь. Напоминаю, что шведов надобно в Курляндии разорять безо всякого замедления. Стыд перед целым светом, что царское войско в нынешнюю зиму ничего не сделало, и если и впредь будут поступать так же, заботиться только о многочисленных, а не об устроенных войсках, упускать удобное время и во всем опаздывать, то увидят печальное окончание этой комедии, и всякому надобно будет заботиться о себе. Паткуль просит о своем расчете и после ни о чем уже более просить не будет, это последнее его желание». Причина раздражения вскрывается в конце письма: «Ваше превосходительство пишет, что царское величество приказал капитанов и ротных офицеров из русских только употреблять, потому что русские офицеры у вас свое дело очень хорошо исполняют, и что фельдмаршал Огильви нашел русских вовсе не хуже немцев. Я сказал об этом королю, который совершенно другого мнения». Пред самою отсылкою письма Паткуль был опять страшно раздражен: король велел его спросить: для чего он доносит царю, что он, король, кроме забав, ничем на занимается. Паткуль отвечал, что, как добрый человек, не может запереться. В письме к Головину Паткуль жалуется на князя Григорья Долгорукого, который, по его мнению, из соперничества разгласил то, что Паткуль писал ему по секрету. «Я не хочу иметь с Долгоруким больше никакого дела, и не извольте поручать мне с ним вместе ничего», – писал Паткуль.

В начале августа Паткуль опять стал писать о переводе русского вспомогательного отряда в австрийскую службу в случае крайности, если никак нельзя будет вырваться из Саксонии. Тут же Паткуль давал знать о каком-то чуде, вследствие которого русское войско, находившееся в таком жалком состоянии, вдруг преобразилось в отличное. Долгорукий в письме к Головину объяснял это чудо: «Писал ко мне князь Дмитрий Голицын, что солдаты московские великую нужду в Саксонии терпят, а паче офицеры жалованья не имеют, а которое и дано было солдатам, Паткуль давать им не велел, а приказал на те деньги покупать им рубахи, галстуки, рукавицы, башмаки, чулки, а покупают иноземцы ценою дорогою, и, живучи, он, князь Димитрий, никакого себе приятеля по се время в Дрездене не имеет, и что будто саксонцы к нашей стороне мало склонны и будто с московскими офицерами гнушаются с одного блюда есть». «Король, – писал Паткуль в конце сентября, – отнюдь не хочет позволить, чтоб вспомогательные русские войска в службу другого государя пошли; король ими чрезвычайно доволен, никто их не узнает и не поверит, чтоб это было то самое войско, которое в прошлом году сюда пришло. Но в деньгах большая скудость». В октябре Паткуль написал решительно: «Дайте мне окончательную резолюцию, что делать с вспомогательными войсками, потому что без денег им жить невозможно. Если мне дастся знать, что денег к ним прислано не будет, то я им это объявлю и тотчас их распущу; могут они в божие имя разбежаться; что из этого выйдет, царское величество увидит: известно, что тогда эти бедные люди принуждены будут доставать себе пропитание грабежом и разбоями и наполнят собою виселицы и колеса, к бесчестию русского народа. Вы пишете, что весною перевели сюда по векселю 40.000 ефимков, но до нас дошло только 33.000; между тем я до сих пор промышлял платья, оружие, припасы и ежедневное пропитание людей на мой кредит, но уже больше делать этого не могу, не хочу потерять кредит и честь, обанкрутиться, будучи царским министром и генералом».

В следующем письме Паткуль дал знать, что Август II на днях отправляется на свидание с царем, и потому просил его съехаться с некоторыми из его верных советников и написать, чего королю домогаться у царя и каким образом надобно будет продолжать войну. Паткуль написал пункты по соглашению с королевскими министрами, но дал знать Головину, что сделал это неискренно, принужденный с волками выть по-волчьи. «Я уже открыл вашему превосходительству, – писал Паткуль, – какие причины я имею остерегаться, потому что я здесь в когтях злых людей; меня отравят или изведут каким-нибудь другим способом, если проведают, что я неискренно потакаю их планам. Поэтому я принужден выть с этими волками, но напоминаю вам, чтоб вы особенно не полагались на артикулы: 1)о порабощении королевства Польского; 2) о политике с Пруссиею; 3) о намерении относительно Данцига; 4) о продолжении войны. Не верьте, хотя бы вам показывали и собственноручное мое писание. Все это химеры людей, у которых в руках дело польского короля; сам король втайне не согласен с ними, но я принужден их ласкать и соглашаться на их безумные мнения, потому что чрез них все проведываю. Король польский прежде сильно добивался самодержавия в Польше, но теперь от этого отстал, потому что война его умягчила и он был бы очень рад с честию от нее освободиться и быть в покое; теперь он видит также, как дурно ему советовали ссориться с прусским двором, и он теперь много дал бы, чтоб ему мало-помалу можно было войти с ним в дружбу. Напоминаю, что царское величество больше всего должен заботиться об истинной дружбе с королем прусским, ибо если мы с ним дружбу потеряем, то все пропадет, и вам не следует удивляться, что я этот двор так ласкаю».

Петр поручил Паткулю съездить в Берлин и скрепить дружбу России с тамошним двором. В инструкции говорилось: «Объявить, что Паткуль имеет полную мочь постановить договор, по которому прусский король принял бы сторону России и Польши и сильным посредничеством своим выхлопотал бы им благополучный и честный генеральный мир; или если швед заупрямится, то принудил бы его к тому силою и угрозою воинскою. За это царское величество обещает прусскому королю польские Пруссы (Западную Пруссию), сколько ему их будет потребно, а короля польского к уступке их уговорит, в чем тот уже склонность свою явил. Царское величество обещает также с королем прусским заключить взаимный гарантийный трактат – с своей стороны об Ингрии и Эстляндии, а с прусской о польских Пруссах – против всех наступателей и неприятелей. Если король прусский объявит, как писал к нам посланник его Кейзерлинг, что швед обещал ему больше прибыли, то обнадеживать его, что царское величество по мере возможности его пользы искать будет, и вовсе ему в том не отказывать. Если же король прусский не может или не захочет вступить в такой договор, то по нужде изволь домогаться, чтоб хотя нейтральный трактат заключить».

Паткуль поехал в Берлин и, возвратившись оттуда, писал Головину в ноябре, что король прусский хочет жить и умереть в верной дружбе с царем и готов служить ему всюду, у шведов и союзников. Прусские министры горько жаловались, что в прошлом году не состоялось соглашение единственно по зависти и ненависти короля польского, который думает только об одном, как бы покончить войну с честию или бесчестием и потом действовать против короля прусского. «Злоба в Пруссии против короля польского страшная, – писал Паткуль, – король и советники его имеют главным правилом, что ни один человек на свете не может верить королю польскому, который от своих людей и от всех потентатов считается фальшивым человеком. Я прилагал все труды к искоренению этого мнения, но напрасно и боюсь дурных последствий от такого расположения берлинского двора. Прусские министры дали мне ясно знать, что они склонны признать польским королем Станислава Лещинского, и хотели от меня проведать, как царское величество на это посмотрит. Я объявил, что не имею указа говорить об этом, но думаю, что это сильно потревожит царское величество. Когда я сказал, что все пошло бы прекрасно, если б три державы – Россия, Польша и Пруссия вступили в тесный союз, то они отвечали: как можно с королем Августом предпринять что-нибудь путное? Кроме того, что этот государь по природе непостоянен, лжив и скрытен, все его министры полушки не стоят, кто из них не плут, тот ничего не знает; как бы честно союзник с ними ни поступал, в конце непременно будет обманут. Курфиршество Сакернское так дурно управляется, что в короткое время подвергнется крайнему разорению, и король Август не способен оказать помощь своим союзникам; все дворы европейские им гнушаются, никто с ним никакого дела иметь не хочет, а потому он всеми оставлен. Видя такую ненависть к польскому королю, – продолжает Паткуль, – я принужден был обещать, что король Август, по настоянию царского величества, всех злых советников своих отставит и короля прусского во всем удовлетворит. На этом основании все примирено. Но не знаю, как я сдержу свое слово, разве царское величество приведет к тому короля польского; если же этого не сделается и король польский с прусским опять поссорятся, то не знаю, что тут делать, и пусть тогда дело идет, как хочет».

Паткуль слыл между современниками за очень умного человека: если это на самом деле было так, если смелость, хлопотливость, задор и самонадеянность не принимали за действительные способности, как часто бывало и бывает, то странно предположить, что Паткуль до такой степени не понимал прусской политики, не понимал, что Пруссия никогда не могла согласиться на усиление Саксонии, никогда не могла согласиться на деятельный союз с царем, когда царь не смыл еще с себя пятно нарвского поражения и потому считался ненадежным союзником; польские Пруссы – желанная добыча, но, чтоб получить ее, нужно было победить непобедимого шведского короля! Вместо того чтоб понять такие естественные, простые отношения и уяснить их русскому правительству, Паткуль внушает последнему, что все препятствие к прусскому союзу заключается в нерасположении прусского короля к саксонскому, и для уничтожения этого нерасположения он, Паткуль, обещал, что царь заставит короля Августа прогнать всех злых своих советников; смысл письма был таков: «Или принудить Августа отставить всех своих министров, или прусского союза вам не видать, и делайте, как сами знаете, я умываю руки». Таким образом, сильное желание царя заключить союз с Пруссиею Паткуль хотел употребить как средство для свержения саксонских министров, своих непримиримых врагов. Но быть может, он был уверен, что этим он проложит путь и к прусскому союзу? Если он был в этом уверен, то современники сильно ошибались насчет его способностей.

Во всяком случае Паткуль поворачивал круто, и враги его поворотили так же круто, действуя по инстинкту самосохранения. Ненависть саксонских министров к Паткулю достигла высшей степени; недоставало только предлога отделаться от него; предлог представился в передаче Паткулем русских войск в австрийскую службу. Мы уже видели, что Паткуль представлял русскому двору необходимость этой передачи, и наконец Головин отписал ему 3 октября 1705 года: «Если после всех ваших усилий вывести русские войска из Саксонии окажется невозможным, от чего боже сохрани, в такой крайней нужде предоставьте их цесарю на возможно выгодных условиях, но с тем, чтобы без воли царского величества они не были удержаны цесарем долее одной кампании; возвратиться же легко могут чрез Венгрию».

Не говоря ни слова о переводе в австрийскую службу, Паткуль, чтоб снять с себя ответственность, 8 ноября предложил князю Голицыну и всем начальным людям в русском войске следующее: «Так как его царское величество неоднократно повелевал указами войско все из Саксонии вывести в Польшу, то предлагается на генеральный суд: 1) каким путем идти, чрез Бранденбургскую ли землю и Великую Польшу или чрез цесарскую к Кракову? 2) Откуда взять продовольствие во время похода? 3) Который путь безопаснее, чтоб не попасться в полон? 4) Можно ли идти без конницы и откуда ее взять? 5) Не сыщется ли кто, чтоб указать лучший и безопаснейший путь в Польшу? Тому дано будет тотчас 1000 червонных и обещается повышение в чине». В ответе князя Голицына высказалось оскорбленное чувство человека, которым до сих пор пренебрегали, а теперь, в крайности, чтоб сложить с себя ответственность, спрашивают совета. Голицын отвечал: «На 1-е: совета дать не могу: дадут ли позволение и можно ли пройти? Что требует двух степеней, генеральской и министерской, которые обе вручены от царского величества вашей верности; на 2-е: есть указ царского величества, что, по договорным статьям, войска должны кормить королевские комиссары; если путь будет свободен, солдаты могут взять провианта у комиссаров и на себе нести; на 3-е: ссылаюсь на первый пункт; на 4-е: по договору должны провожать конные саксонские полки; на 5-е: не ответствую для того: понеже не есть моя повинность в таких делах советовать за деньги». Все начальные войсковые люди объявили, что полкам пройти в Польшу невозможно.