Крик шепотом
– Все! Концерт окончен! Можешь идти домой! Правильно мне Людмила Борисовна говорила в учительской, что зазналась ты, ведешь себя вызывающе, и совершенно не учишь ее географию. Я тебя еще защищал, а ты…!
И вдруг закричал, не сдерживаясь, стукнув ладонью по стоящему на коленях инструменту:
– Ты меня подвела, школу подвела. Ты хоть это понимаешь!
Лена стояла, бессильно свесив руки, и растерянно- виновато смотрела на учителя. Никогда еще в школе ее так не отчитывали и не кричали на нее… При чем здесь география?! Ей было стыдно и обидно.
– Все, никаких теперь концертов! Слышишь, никаких!
Василий Павлович, бросив на нее сердитый взгляд, молча, собрал ноты, повесил на плечо серебристый аккордеон, под который, по его словам, пела сама Эдита Пьеха в студенческом ансамбле "Дружба", и, не оглядываясь, вышел из пустого зала.
Теперь ей стало страшно. Как же она будет жить без сцены!? Бледная, поникшая, Лена шла по знакомой улице мимо аккуратных и добротных дворов станичников, не замечая ни игривого блеска распустившихся февральских луж, ни ласкающих ее теплых лучей солнца, ни веселых ребят, идущих группами домой после занятий. Взгляд отрешенный и равнодушный. Она хотела лишь одного: скорее добраться до своего маленького аккордеона и играть, играть, пока рука, растягивающая мех, не упадет бессильно на колени.
Музыка помогала забыть обиды. Она завораживала, перехватывала в груди дыхание и выдавливала невыплаканные слезы, обидные слова и укоры. Постепенно боль утихала, музыка обволакивала, а все печали, невзгоды растворялись в звуках.
Очутившись на любимом висячем мосту через Подкумок, который отделял казачью станицу от курортного городка, Лена остановилась на середине, оперлась на трос. Мост закачался над суетливым, мутным потоком горной реки, и девочка по инерции, как в детстве, расставила шире ноги, вцепилась в перила. Внизу, клубясь и пенясь, расталкивая булыжники и наскакивая на валуны, с грохотом увлекая за собой гальку, несся бурлящий поток.
Одна. Голова безвольно опустилась. Ее никто не любит на всей Земле! Ни в школе, ни дома. Она смотрела на ледяную воду.
Весь мир рухнул. Сразу и неожиданно. Теперь она точно никому не нужна. Как он кричал: « Никаких концертов! Никаких выступлений!» Но это же невозможно!
Лена не могла не петь. Это как дышать. На репетиции в классе, поймав восторженные взгляды одноклассников, она старалась петь еще задорнее, еще громче. Здесь она царствовала, здесь ее любили, ею восхищались. Но разве он поймет?!
А как хотелось выйти на сцену красивой! Еще перед разговором с учителем она увидела Юрку. Неразделенная, безнадежная любовь в доме напротив! Когда она проходит мимо, голова сама поворачивается в ту сторону, а непослушные глаза лихорадочно ищут его, Юрку, любимого и недоступного. Лишь бы только взглянуть, полюбоваться античным профилем, завораживающими карими глазами и невероятно красивыми губами. Лена стыдила себя за эту рабскую зависимость, и иногда ей удавалось пройти мимо, гордо держа голову прямо, но глаза… Они все равно косили в сторону и выхватывали именно этот дом, именно это крыльцо и двор, где часто собирались ребята со всей улицы играть в настольный теннис.
Зачем он, кичившийся своей городской школой, развитым интеллектом и отцом, директором совхоза, пришел сегодня к ним, в сельскую школу?! На концерт? К ней или к знакомым мальчишкам? Теперь все равно. Он пришел, а она опоздала. Пропустила свой выход. И здесь – крах!
Глава 4
Монотонный шум реки успокаивал, от воды тянуло сыростью и холодом. Неуютно и одиноко. И школу подвела, и отец стал пить из-за нее, как сказала однажды мама, из-за ее дерзкого характера.
Лена опустила голову, и шерстяной платок сполз на плечи, но девочка не ощущала холода. Мысль о том, что она мешает счастью близких людей, и раньше приходила ей в голову, но вот так явственно и четко она поняла это только теперь. Внутри все заплакало и застонало. Она никому в этом мире не нужна. Ни школе, ни семье.
– Лишняя! – полоснуло молнией, – лишняя. И куда деваться?!
Первый раз в жизни ей не хотелось идти в родной дом. Вечером опять перегар, мат и расплывшееся слюнявый рот будет изрыгать нравоучения.
– Все, хватит! Хватит ныть! – приказывает она себе вслух, – надо уезжать, бежать! Пусть разбираются сами в своей жизни, без меня.
Она поедет в Новочеркасск к Геннадию Ежову, маминому брату. Хоть на недельку, хоть на три дня! Он поможет, он защитит, он самый лучший друг. Решение принято, и исчезла давящая боль, обида.
Дом был открыт, Гера собиралась на ткацкую фабрику. Вторая смена до полуночи всегда напрягала женщину: она испытывала чувство тревоги за девочек.
Когда Лена вошла, она обрадовалась, что можно еще раз дать наставления и со спокойным сердцем бежать на работу.
Девочка поставила портфель на стул, не торопясь разделась, понуро прошла мимо в зал. Здесь стоял ее стол для занятий и кровать с высокой мягкой подушкой. Она легла, свернувшись клубочком, как котенок, и закрыла глаза. Спать… спать… спать… Какая тяжелая голова… Странно, почему так хочется спать? В полдень!
Гера мельком заметила подавленное настроение дочери, бледность лица, но время… Его всегда не хватает на то, чтобы остановиться, подумать, присмотреться. Надо бежать в цех. Торопливо укладывая еду в банку ( обед в перерыв), она строго крикнула дочери:
– Лена, где ходишь! И что это за погром у нас? Собери разбросанные вещи и помой в кухне полы. Я не успела. Слышишь?
Конечно, Лена слышала, но отвечать не было сил. Ехать в Новочеркасск? Кто ее там ждет?! Когда прошлой зимой она упросила маму отпустить ее на каникулы к Ежовым, они всю неделю питались на деньги Ивана, привезенные Леной. Тогда она удирала из дома в надежде остаться у дяди.
Новочеркасск встретил лютым морозом и метелью. Замерзшая, она ввалилась нежданно-негаданно в дом.
–Ну, вот, едешь, едешь, мерзнешь, мерзнешь, а ты даже не поворачиваешься посмотреть, кто к тебе приехал, – наигранно весело говорила Лена лежащему на кровати Геннадию, стряхивая снег с платка и снимая сапоги.
Сбросив плед, он сел и, как показалось Лене, натянуто улыбнулся.
–Лена?! Ты? Откуда? А где Гера?!
– Да одна я приехала, одна!
Девочка прикусила губу, чтобы не расплакаться. Проглотила ком и продолжила:
–Проведать. На недельку.
Гена удивленно посмотрел на племянницу, на ее авоську, сумку с вещами, красные от слез глаза и вспомнил себя стоящего перед Иваном с чемоданчиком. Как он надеялся, что сестра его спасет от мачехи, от ее постоянного лечения, возьмет жить к себе! Неужели все повторяется?
Глава 5
В шестом классе он сбежал к Гере. А куда еще было бежать?! Надеялся поступить в училище и жить с сестрой. Но Иван не разрешил, хотя уже новый саманный дом построил, пустой, правда, без мебели, но раскладушка-то была!
– Ты должен вернуться, – увещевал его Иван, – и закончить школу. А таблетки не пей, держи за щекой, чтобы мачеха не выдела. Ты же мужик! Поговори наедине с отцом, – и Иван сглотнул комок, подкативший к горлу. – Тебе же повезло, у тебя отец живой после войны, объясни ему, что у тебя ничего не болит.
– Ты не понимаешь! – горячился Гена, -Я говорю, что от таблеток и уколов меня тошнит, а он только ее слушает! Что мачеха скажет, то он и делает.
–Хорошо, это я могу понять. А ты можешь понять, что тебе надо школу закончить, паспорт получить, только тогда ты сможешь устроиться в общежитии! Жить с нами все равно не получится: у меня на шее и так жена и двое детей.
Гена согласно кивнул, но непрошенные слезы закапали на новую рубашку в клеточку. Они лились и лились…
– Не могу я с ними больше жить! Страшно мне! – всхлипывал он, и бабуля не встает.
– Заболела? Сколько же ей лет? – обрадовался Иван перемене разговора.
– Девяносто два уже.
– А врача вызывали?
– Мачеха вызывала. Пришла женщина, врач. Меня выгнали.
– И что потом бабуля сказала? – нетерпеливо спросил Иван.
– Что врач нашла у нее какую-то печень. Теперь сокрушается, что век прожила и слыхом не слыхивала ни о какой печени, а теперь она откуда-то появилась. Так расстроилась, что легла, отвернулась к стене и молчит целыми днями. Понимаешь, страшно мне.
Иван улыбнулся, молча, закурил и посмотрел в окно.
– Да пойми ты, – наконец, рассерженно заговорил он, – не устроишься ты никуда без документов!
–Ты же устроился! – всхлипывал мальчик.
–Я пробивался в разруху, сразу после войны, больше десяти лет назад! А теперь… Время другое!
Докурив папиросу, бросил:
–Все, не хлюпай носом, как девчонка! Думай! Что-нибудь придумаешь. Выкручивайся, приспосабливайся, живи! .Думай! Всем трудно, ты не один такой.
Так и поехал Геннадий назад со своим чемоданчиком.
Глава 6
Он не стал ни о чем спрашивать племянницу, поднялся, помог снять пальто.
–Ну и хорошо, что приехала, – сказал он заботливо. – А Гера знает, что ты поехала ко мне?
И сдерживаемые слезы вдруг сами полились ручьем. Девочка судорожно всхлипывала и ничего не могла ответить. Геннадий обнял ее и ласково похлопал по плечу:
–Ну, ну, успокойся!
Они были одного роста, и разница в двенадцать лет никак не сказывалась на их дружеских отношениях. Он все понимал. Но чем помочь?! Одно он точно знал: выгнать одинокого, доведенного до отчаяния ребенка он никогда не сможет, но и прокормить ему тоже будет не по силам. Пусть решает сама.
Размазывая слезы по щекам, Лена села на стул, вздохнула, глядя озабоченно на дядю, и улыбнулась.
–Понимаешь, я всем приношу несчастье, всем, – всхлипнула опять она, – они все ругаются и ругаются из-за меня.
Гена ласково улыбнулся:
– С чего это ты взяла?
И Лена, шмыгая и плача, рассказала о драках, о постоянных спорах, как надо ее воспитывать. Лилась затаенная боль и обида, страх и презрение.
Всю зиму отец с маниакальной настойчивостью воспитывал в ней, козе высокомерной, как он говорил, человека. Каждый вечер одно и то же: «Учись, ни на кого не надейся! И на мужа тоже! Будь Человеком!»
Она и так старается, но причем здесь муж? Непонятно. Она не собирается замуж. Даже смешно. К ней часто приходят мальчишки и девчонки. Так ведь это же друзья! А после того как вечером пришел Сережка Параскевов за заданием по алгебре, баба Катя, ехидно смеясь, спросила, уж не собирается ли она замуж за грека? Погрозила пальцем: « Бачишь, яка шустра! Не спеши, казаков, слава Богу, хватает.»
После слов бабушки Лена долго стояла перед зеркалом. За последний год она действительно выросла. Фигура, как у мамы, только размер ноги меньше, и верхняя губа не такая красивая, а глаза смотрят слишком по-детски прямодушно и наивно. Вроде и взрослая, и все-таки ребенок. Но отец все пилит и пилит и ее, и Геру.
–Ну, вот скажи, зачем он так!
Геннадий слушал, не перебивая, кивал или опускал голову, будто ему было стыдно перед этим ребенком, а когда поток излияний иссяк, взял ее дрожащие руки в свои, покрытые крупными конопушками, и тихо сказал:
–Ну, все, поплакала и будет. Что с Ивана возьмешь?!
Лена удивленно посмотрела, будто спрашивая, что это значит.
–Да он матерщинником был, наверное, с пеленок, – засмеялся Геннадий, – Ну, да, хулиган. Верховодил в городе шайкой беспризорников после войны. Держал в страхе пацанов всей округи. Герке он сначала не нравился: задиристый, всех женихов у нее поотбивал. Как увидит, что она танцует с парнем, так после танцев накостыляет ему и пригрозит, чтобы и близко не подходил к Гере.
–А потом?
–А потом ей, девчонке, надоело надрываться, мешки на току таскать, куда определила ее мачеха по знакомству, и удрала в Ростов учиться.
Лена недоуменно подняла брови:
– Разве мама училась?
– Месяц или два в школе продавцов. Бросила. Голодала. Ей восемнадцать, а она в кирзовых сапогах и фронтовой фуфайке. Пошла работать.
– А отец?
– А что, Иван… Он ее и там нашел… Правда не сразу.
–Вот и хорошо. Значит, они опять помирятся без меня, и все у них будет отлично. Да?
Геннадий с готовностью кивнул и скривился: острая режущая боль пронзила живот. Он согнулся, обхватив себя руками.
– Геночка, что с тобой? – забеспокоилась Лена, – Опять живот?
Часто дыша, он кивнул головой, Наконец, бледный, он сел и, вздохнув полной грудью, через силу улыбнулся, чтобы не пугать племянницу.
– Все нормально. Все хорошо.
Лена наконец-то внимательно посмотрела на бледного с впалыми щеками друга и ахнула:
– У тебя же чуб… седой!
Геннадий развел руками и виновато улыбнулся.
– Ну, ты даешь! Нервничаешь, что ли? Да? И куда это Нинка смотрит? Тоже мне, жена называется!
Лена входила в роль хозяйки.
– А где она, кстати? Может, покушаем? Так чего-нибудь хочется перекусить.
– Мне тоже, – уныло ответил дядя.
В эти зимние каникулы, проведенные с Геннадием, Лена повзрослела и поняла: специальность – ключ к хорошей жизни и независимости. Мало быть хорошим человеком, надо еще уметь себя обеспечить. И, поддаваясь юношескому максимализму, тут же вынесла другу приговор: слабак. Такой же слабак, как и его отец, деда Тима Ежов. Видно, Геннадий почувствовал эти нотки сдерживаемого презрения, и прощание на вокзале было быстрым и прохладным.
Теперь, вспоминая свое поведение, Лена покраснела от стыда: бить лежачего отвратительно. Она не протянула руку помощи другу, вернее, протянула и тут же осудила, но, вернувшись, уговорила Геру тайно отсылать дяде хоть пять рублей с зарплаты, пообещав носить старые платья и не просить конфет. Должен же Гена когда-нибудь встать на ноги.
А лето она провела дома, не ездила в Новочеркасск в гости, потому что ясно поняла: все заняты своими делами, у всех своя жизнь. Ее встретили, дали угол, еду, а развлекать… это уж сама! Она была свободна, как ветер, но почему-то именно эта свобода обижала больнее всего. Правильнее было бы назвать ее равнодушием.
Только с Геной она чувствовала себя нужной и любимой. Правда, после армии он немного изменился и отдалился. То единение, которое было раньше, исчезло. Что-то непонятное Лене встало между ними. Нет, нельзя ставить человека в безвыходное положение: он и отказать не сможет, и помочь не в состоянии. Так что ехать не к кому, да и незачем. «Справляйся сама. Думай!» – шептала про себя девочка, засыпая.
Одинокая слеза выкатилась из-под густых, белесых ресниц. Так жалко себя, так жалко, что Лена еще ближе подтянула коленки к голове. Мелкие и крупные неприятности, которые сыпались на нее, как огнем выжгли, высушили все желания, кроме одного: спать.
Тяжелые веки смыкались, мысли путались. Спать, очень хотелось спать, но спасительный сон лишь на некоторое время отодвинул еще один жестокий удар по неокрепшей детской душе.
Глава 7
В сонную зимнюю ночь врывается оглушительный стук кулаком по столу и матерный ор. Лена просыпается и с испугом открывает глаза. Через дверной проем, завешенный холщовыми выбитыми занавесками, виден свет в кухне, половик и стол, накрытый цветастой клеенкой. За ним сидит отец. Его черты лица искажены опьянением: уголки полных губ опущены, в них пенится слюна, нижняя губа презрительно вывернута и оттопырена; глаза, будто подернутые пеленой, смотрят бессмысленно; на влажный липкий лоб свисают кудри темно-русых волос. Перед его лицом назойливо мелькают худые длинные руки жены. Яростно жестикулируя, она кричит:
– А ты! Ты не виноват! Каждый вечер пьяный!
–Опять… опять выясняют отношения диким способом! – мелькает мысль, и девочка засовывает голову под подушку, плотнее заворачивается в одеяло. Все равно слышно.
« Как это Людка умудряется спать рядом при таком грохоте!» – успела подумать Лена о младшей сестре, как вдруг визгливые, обвиняющие нотки матери оборвались хлопком звонкой пощечины. Минута – и звериный рев с матом взорвал тишину в доме. Лена испуганно вскочила с постели в предчувствии чего-то страшного и бросилась в кухню.
Ни разнять, ни помочь не успевает. Она видит, как мама с перекошенным от страха и злости лицом падает на теплую печь, как она машет руками в надежде зацепиться за что-нибудь, но хватает пальцами лишь пространство, как, ударившись боком об угол, и, наверное, не ощутив боли, хватает утюг с загнетки и с силой швыряет им через всю комнату в стоящего в бычьей позе отца. Его пьяные глаза расширяются, руки дергаются вверх, он хватается за голову и падает навзничь, сбивая домотканую разноцветную дорожку рядом с девочкой.
– А-а-а! – в ужасе кричит она и смотрит, как у лежащего без движения отца между пальцами течет кровь и капает на тяжелый утюг, лежащий около головы. Ее трясет.
Гера растеряно смотрит, то на распростертого на полу мужа, то на трясущуюся дочь. Крик девочки отрезвляет женщину. Она застонала, качнувшись, потом подбежала к дочери, судорожно обняла, потом отстранила, встряхнула:
– Не бойся, все прошло. Он живой! Такие не умирают быстро. Не бойся! – гладила она дочку по волосам, по спине трясущимися липкими от крови руками. – Сейчас он очнется, вот увидишь! Сейчас! Успокойся!
Подошла к Ивану, перевернула его:
– Жив, слава Богу! – со вздохом облегчения пробормотала она.– Не будем его трогать, пусть лежит до утра.
Опять обняла трясущуюся дочь.
– Не бойся! Да что ж ты такая вся белая – испугалась она. – Пойдем спать, да?
Лежащий на полу Иван что-то буркнул, будто продолжал ругаться, еле ворочая языком, затем перевернулся на бок, застонал, повозился, устраиваясь поудобнее, положил ладони под голову, поджал ноги и как ни в чем не бывало мирно захрапел. Женщина бросила на него осуждающий взгляд и повторила:
– Пойдем спать, дочка.
Но ноги девочку не слушались. Обхватив Лену за талию, Гера повела дочь медленно, как больную. Морщась от боли в боку, уложила рядом с сестрой, села на край постели. Кровь струйкой ползла по ее разбитой щеке. Новая белоснежная ночная рубашка с васильками измазана сажей и кровью.
– Мам, давай уйдем от него, – умоляющим голосом произнесла Лена,– ведь он не любит нас.
Она гладила руку матери и, ободренная ее молчанием продолжила:
– Только пьет, дерется и ругается! Он злой! Злой!
– Тише, тише! – забеспокоилась Гера и посмотрела в сторону кухни. – Он не злой. Я тоже виновата. Он добрый и не жадный. А это очень важно в жизни. Он пьяный, а что с пьяного возьмешь! Не понимает, что творит!
– Да какой же он добрый, если тебя бьет, а меня обзывает постоянно до тех пор, пока я не заплачу! – воскликнула девочка.
Но Гера любила его таким, каким он был и хорошим, и плохим. Очень часто это хорошее исчезало под натиском необразованности, природной разнузданности, невоспитанности. А откуда взяться хорошим манерам?! Безотцовщина! Воспитывала война и улица. Отсюда желание покутить, с размахом, покуролесить, блеснуть удалью, и поразить всех щедростью, бросая последнюю мелочь на чаевые, чтобы потом всю жизнь помнить эти задушевные моменты неистового богатства.
–Ну, ну! Всякое бывает. Это он куражится,– примирительно сказала Гера и ойкнула, проведя по лбу рукой. Видно, ссадина на лбу была довольно глубокой, но больше всего болела скула и нижняя челюсть.
– Ну, куда нам идти? Опять на вокзал?!
Сказала и вздрогнула, а внутри все сжалось, замерло, будто жизнь остановилась
–Почему опять!– не задумываясь, спросила Лена, не заметив перемену в матери.
–Да, это я так. Идти-то куда?! Строили, строили, столько сил, здоровья вложила, а теперь бросай, да! Нет, это не выход.
Она помолчала и твердо сказала, как о чем-то решенном раз и навсегда:
– Из дома я не уйду. Спи.
–Тебе больно! – спросила девочка и опять хотела погладить мать, но рука почему-то не поднималась. слабость сковывала тело, подташнивало. Но она не стала жаловаться.
–Нет, нет, ничего. Я сейчас умоюсь, и все пройдет, – ответила Гера.
Она потрогала свой лоб и щеку, сморщилась, попыталась вздохнуть, но охнула и схватилась за бок. "Надо бы приложить холод, – подумала она, еще раз погладила волосы дочки, поднялась:
–Спи, все прошло. Завтра рано вставать. Спи!
Ей было больно и стыдно и за себя, и за свою несдержанность, и за пьянство мужа. которое она никак не могла остановить. Знала ведь, что воспитывать его надо трезвым, а не выяснять отношения с пьяным. Вот и получила! Бессилие раздражало.
–Куражится? – переспросила Лена, – Как баба Катя? Да?
Гера улыбнулась, скривившись от боли, вспомнив, как Екатерина Дмитриевна, свекровь, гостившая у них месяцами, избавилась от назойливых цыган, постоянно заглядывавших во двор за милостынею, а заодно наказала непослушную внучку.
Увидев издали ватагу цыган, она подозвала Лену и предложила подразнить попрошаек.
– А как? – спросил девочка, с радостью вступив в игру.
Ребенок сделал так, как научила бабуля: открыла калитку настежь, сняла трусишки и выставила наружу голенькую попку проходившим мимо цыганам. Оскорбленные женщины возмущенно кричали, цыганята возбужденно орали на всю улицу, смеялись и прыгали, как обезьянки, соседи, выглядывая, хохотали, качали головами, а подбежавшая бабушка схватила Лену за руку и легонько отшлепала перед всеми. Слезы обиды брызнули из глаз ребенка, она вырвалась и убежала в сад, где играла в дочки-матери между кустами смородины.
Вечером пришла мама, привела дочку в дом. А за ужином было еще хуже, потому что бабушка рассказывала, как их непослушная невоспитанная дочь дразнила проходивших по улице цыган, сидя на заборе без трусов.
Все смеялись. А ей и сейчас не смешно, а обидно.
Лена, конечно, тогда не поняла, что произошло, но чувство несправедливости запомнилось, и бабушкины распоряжения с тех пор подвергались обязательному молчаливому обсуждению.
Гера провела рукой по гладким волосам дочери и сказала:
–Ну, что теперь об этом вспоминать!? Забудь и живи дальше. А на бабушку не держи зла. Она три войны пережила, горя хлебнула, голодом закусила. Не любит попрошаек и лентяев.
–Но зачем же меня использовать?!
Гера с трудом встала и, ничего не ответив, вышла.
Лена слышала стук дверей в холодный коридор, потом шелест одежды. Погас свет. Но глаза не закрывались. Не спалось. Казалось, все мешало уснуть: и огромная полная луна, назойливо освещающая спящий дом, и удушливый пьяный перегар, и бесстыдный храп на холодном полу, и назойливый запах крови на подушке. Девочка сняла испачканную наволочку и долго терла ею волосы. Устав, уронила ее и забылась.
Глава 8
Геннадий в это время шел по заснеженной улице родного города, где бегал в школу, потом каждое утро спешил в трамвайное депо на работу, а однажды плелся в военкомат. Ну, какой из него солдат?! Весил на половину меньше нормы и в обмороки падал. Иногда. До сих пор непонятно, почему его признали годным к строевой! Годы службы в армии изменили и его, и улицу.
Дома стали ниже, крыши посерели, а крашеный штакетник он может теперь перепрыгнуть без проблем. Он теперь не хилый, беззащитный ребенок, которого шпиговали лекарствами, как кишку мясом, закрывали на ночь в хлев вместе с коровой, чтоб не замерз один, и лишали еды на целый день. Сейчас он может все! Ни мачеха, ни жена ему не указ! И Серый тоже! Как на дело идти, так горы обещал, а после – шиш с маком! Гена со злостью поддал камень, лежащий на дорожке. Сколько можно держать его на привязи?!
Простоял на улице целый час, сторожил и смотрел, как мечутся в окнах люди, как взметнулась чья-то рука, и тень поползла вниз, обрывая занавеску.
Выходили по одному, располневшие, пряча под плащами шубы, отрезы, хрусталь… Серый всегда исчезал неожиданно, и уносил самое легкое и ценное: золото и деньги.
Но Геннадию, онемевшему от сказочных богатств, рассыпанных на столе, он опять сунул несколько бумажек, застрявших в сверкающей куче драгоценностей. Он по-мальчишески шмыгнул носом и вытерся ладонью. Ничего, Серый еще его оценит!
И вдруг яркий свет ослепил Геннадия, все вокруг вспыхнуло. Он испуганно закрыл лицо руками и сжался. Сквозь тревожный звон в ушах послышался знакомый трамвайный перестук колес. Страх, перехвативший дыхание, отпустил, и мужчина, глядя на неподвижно сидящих людей в проходящем вагоне, со злостью подумал: »Чего им дома не сидится!? Шляются тут по ночам!»
А трамвайчик убегал, разгоняя темноту перезвоном, перестуком и мощными фарами. Чувство злости сменилось тоской, безысходностью, и он подумал: «Дом… А у меня он есть?! С мамой был, даже с Геркой тоже был. С ними связано ощущение тепла, покоя, любви. Иногда эти чувства охватывали его в доме тетки, сестры отца, где он проводил немало времени с двоюродными братьями, но не мог играть так же безмятежно и радостно, как они, инстинктивно чувствуя отсутствие матери, не мог взахлеб, счастливо смеясь, уплетать вкуснейший борщ за столом. Не мог… Вечером плелся домой к вечно занятому работой отцу. Как хотелось подбежать, обнять его, или помочь спустить сено с чердака, или просто постоять рядом… Но и это не получалось: тут же неожиданно появлялась Томуся, и перед глазами будто черный занавес падал. Отец исчезал…