Философ и война. О русской военной философии
«Другие доктора возвращались с войны, нажившись от воровства и экономии; – я возвращался зимою, без денег, без вещей, без шубы, без крестов и чинов»[104] – так будет вспоминать Леонтьев о своей войне спустя годы.
Отечественный историк С. В. Хатунцев пишет в своей монографии «Константин Леонтьев: интеллектуальная биография»: «Настоящая, большая война, например Отечественная война 1812 года, казалась ему сильным, эстетически насыщенным экзистенциальным переживанием, уникальной возможностью броситься в гущу жизни, и когда такая возможность Леонтьеву представилась, он, и по велению собственной души, и по совету своих литературных друзей, М. Н. Каткова и И. С. Тургенева, рекомендовавших ему попробовать „широкой действительной жизни“, ею воспользовался: отправился в Крым, которому угрожала высадка англо-французский войск»[105]… Хатунцев пишет об эстетических мотивах Леонтьева отправиться на войну, замечая при этом, что «и патриотических мотивов этого поступка помимо эстетико-романтических соображений, со счетов сбрасывать не следует»[106].
О своей жизни полковым лекарем Леонтьев вспоминает так: «Я был бодр и деятелен в этой „серой“ среде, вблизи от этой великой исторической драмы, которой отзывы беспрестанно доходили и до нас; в беспрестанном ожидании, что вот-вот и мы все здешние – керченские – будем вовлечены в поток этой кровавой борьбы…»[107]
Леонтьев противопоставляет своей военной жизни жизнь московскую, когда он «Болезненно любил, болезненно мыслил, беспокойно страдал, все высокими и тонкими страданиями…». Обо всем этом теперь философ вспоминает с отвращением: «…гляделся в зеркало, видел, до чего эта простая, грубая и деятельная жизнь даже телесно переродила меня: здесь я стал свеж, румян и даже помолодел в лице до того, что мне давали все не больше 20-ти, а иные даже не больше 19 лет… И я был от этого в восторге»[108].
Леонтьев пробудет в Крыму до самого окончания войны, до 30 марта 1856 года. Здесь он задумал писать роман «Война и Юг» (sic!), почти «Война и мир». К сожалению, роман написан не был. Написаны были лишь отрывки, которые стали отдельными повестями, например, «Сутки в ауле Биюк-Дортэ». Здесь он, например, описывает начало войны – глазами одного из персонажей, который «еще задолго до войны озлобился на французов и англичан»: «Он говорил, что французы и англичане отжили и сузились, что их надо освежить, окропить живой водою, и грозился при этих словах кулаком». Со временем ненависть Муратова, леонтьевского персонажа, «стала переменять характер отвлеченности на более живой… Он стал поговаривать, пугая жену, о военной службе… слух о тяжелей битве при Альме окончательно и искренно потряс его… тогда ни слезы милой Лизы… ни агрономия, ни оранжерея, ни диван – ничто не могло удержать его. И вот он наконец ополченец!»[109] Как и сам автор, персонаж бросается в жизнь, несмотря ни на что.
Не секрет, что все персонажи Леонтьева списаны им с себя самого или, по крайней мере, раскрывают какую-то его сторону, реализованную или не реализованную, быть может, мечтание о себе будущем. Поэтому совершенно логично будет заключить, что это самого Леонтьева потряс слух о битве при Альме, которая явилась первым крупным сражением 1854 года около Севастополя и в котором Россия потерпела жестокое поражение с большими потерями.
Правда, в письме к матери Леонтьев писал, что его подвигло на поездку «любопытство видеть войну, если можно, чего два раза в жизнь, пожалуй, не случится; да и не дай Бог, а один раз посмотреть недурно»[110], но думается, что кроме любопытства были и иные мотивы у молодого философа.
Леонтьев посмотрел на войну, поучаствовал в войне, внес свою посильную лепту в военное дело, помогая раненым в керчинском госпитале. Быть может, окажись Леонтьев не в тыловом госпитале, а в самом Севастополе, услышь он гром пушек, увидь он знаменитый четвертый Бастион!.. Быть может, смог бы проявить себя иначе, и иначе сложилась бы его судьба на войне, и, быть может, тогда его эстетическое сознание дало бы не только очерк о сдачи Керчи[111]. Но говорят, что история не любит сослагательного наклонения. Леонтьев вернется в центральную Россию, впереди его будет ждать дипломатическая служба, консервативный и религиозный поворот, литературно-философская деятельность и литературно-философская борьба.
Специального труда о войне у Леонтьева мы не найдем, однако в его письмах встречаются интересные замечания. Так, например, в 1869 году в письме к Н. Н. Страхову из Царьграда Леонтьев возмущается одной женской брошюрой, в которой русские названы варварами «за то, что они толкуют о Стюарте Милле и Бокле, не понимая их». «Незаслуженный комплимент! – восклицает Леонтьев. – К несчастью, именно эти заграничные путешественники нисколько не варвары, а, вероятно, люди пошлые! Пускай бы они были варварами, но такими, какими были Суворов, Потемкин и другие „екатерининские орлы“, какими суть наши крестьяне, иные герои Островского и казаки Толстого. Нация больше выигрывает от подобных варваров, чем от многих наших европеистов и писателей»[112]. И далее философ пишет, что, если бы человечество внимало не варварам, но этим самым европеистам и писателям, то «через несколько десятилетий не стало бы ни религии, ни поэзии, ни искусства, ни славы, ни природы». Варвары с их войнами необходимы именно культуре, поэзии, искусству, ибо, разъясняет Леонтьев, «войны развивают индивидуальность, как наций, так и лиц, они прямо и косвенно подают людям повод обнаружить творческие силы: например, одно Ватерлоо дало множество превосходных страниц искусству, и давно ли еще напечатано было удивительное произведение Эркмана-Шатриана „Waterloo“, от которого и слезы готовы литься, и волосы встают дыбом у самого закоснелого в чтении человека»[113].
Таковы были отношения с войной и мысли о войне у Константина Леонтьева. Военный эпизод жизни Леонтьева раскрывает в целом интерес русских философов к феномену войны. Интерес этот раскрывался в разных измерениях: эстетическом (который в случае Леонтьева проявился особенно ярко), этическом (на войну зовет совесть), экзистенциальном (война раскрывает иные стороны жизни, как «отец всех вещей» – раскрывает иные горизонты существования и умозрения), метафизическом, историософском и т. д. Константин Леонтьев – яркий пример этого профессионального интереса философа к войне как экзистенциалу и событию.
Владимир Сергеевич Соловьев
(1853–1900)
«…Можно допускать употребление человеком оружия для войны и все, что с этим связано, нисколько при этом не изменяя духу Христову, а, напротив, одушевляясь им, – и точно так же можно на словах и на деле безусловно отрицать всякое вооруженное или вообще принудительное действие и в самом этом отрицании бессознательно и даже сознательно изменять духу Христову и отчуждаться от него».
Владимир Соловьев, как и многие другие герои этой книги, не воевал, однако он, во-первых, был свидетелем нескольких войн, и на одной из них даже побывал в качестве военного корреспондента (в 1877 году от «Московских ведомостей» он побывал на театре русско-турецкой войны); во-вторых, всю свою жизнь Владимир Соловьев – это философский воин, философия – его поле боя; в-третьих, философ внимательно следил за тем, что происходило на мировой арене, и живо откликался на военные события; и, наконец, в-четвертых, Соловьев очень много рассуждений посвятил теме войны, ее нравственному значению и оправданию[114]. Как, впрочем, и осуждению.
Восемнадцатая глава его главного сочинения «Оправдание добра» посвящена разбору вопроса о войне. Здесь философ приходит к выводу, что хотя война и есть зло, однако это зло неизбежное в наших условиях, т. е. в условиях земного бытия. Война – это первый шаг к миру. Между прочим, эту главу из труда Соловьева в разгар Первой мировой войны издавали отдельной брошюрой. Военный теоретик генерал А. Е. Снесарев писал о Соловьеве, что он в своем труде дал системный анализ феномена войны «с присущей ему искренностью и, скажем от себя, большой смелостью, подчеркнул большое значение войны как созидательницы культурного прогресса народов, создательницы путей к грядущему миру и даже провозвестницы христианства»[115].
В главе «Смысл войны» Соловьев пишет так: «При нравственном расстройстве внутри человечества внешние войны бывали и еще могут быть необходимы и полезны, как при глубоком физическом расстройстве бывают необходимы и полезны такие болезненные явления, как жар или рвота»[116]. В письме по поводу испано-американской войны Соловьев выскажет всю суть своего отношения к войне и к насилию: «…Можно допускать употребление человеком оружия для войны и все, что с этим связано, нисколько при этом не изменяя духу Христову, а, напротив, одушевляясь им, – и точно так же можно на словах и на деле безусловно отрицать всякое вооруженное или вообще принудительное действие и в самом этом отрицании бессознательно и даже сознательно изменять духу Христову и отчуждаться от него»[117].
Соловьев пишет в «Оправдании добра», что относительно войны следует ставить не один, а три вопроса, причем ни в коем случае не стоит их смешивать. Первый вопрос – о нравственном значении войны, второй – о ее значении в истории человечества, и третий вопрос – это вопрос личный, вопрос о том, как конкретный человек должен относиться к конкретной войне. Неправильное разделение этих вопросов, пишет Соловьев, является главной причиной всех недоразумений по поводу войны.
Процитируем Владимира Сергеевича: «Между исторической необходимостью войны и ее отвлеченным отрицанием со стороны отдельного человека становится обязанность этого человека относительно того организованного целого (государства), которым до конца истории обуславливается не только существование, но и прогресс человечества». И далее: «Единичное лицо обязано в пределах своих сил и способностей деятельно участвовать в этом общем политическом прогрессе»[118]. Более того, для нравственного человека, утверждает философ, существует прямая положительная обязанность «содействовать государству словом убеждения или проповедью, в смысле наилучшего исполнения им его предварительной задачи, после исполнения которой, но не раньше, и само государство, разумеется, станет излишним». Под задачей религиозный мыслитель понимает построение Царства Божьего, которое не может быть осуществлено без подготовительной работы государства.
«Зло войны есть крайняя вражда между частями распавшегося человечества»[119]. Война же всегда была, утверждает Соловьев, «прямым средством для внешнего и косвенным средством для внутреннего объединения человечества»[120]. Сам человеческий Разум, пишет Соловьев, запрещает пока что отбрасывать это орудие, ибо пока что без него, увы, не обойтись, однако совесть «обязывает стараться, чтобы оно перестало быть нужным»[121].
К вопросу о необходимости и смысле войны Соловьев вернется на поздних этапах своего творчества, а именно в знаменитом своем тексте «Три разговора о войне, прогрессе, и конце всемирной истории», и особенно в приложении к этим трем разговорам – Краткой повести об Антихристе. Причем в предисловии Соловьев напишет, что прекращение войны как таковой вообще он считает невозможным «раньше окончательной катастрофы»[122].
В первом же из трех разговоров сталкиваются князь (толстовец) и некий г-н Z, который по ходу всех разговоров будет в немалой степени выражать точку зрения самого Соловьева. Г-н Z говорит, что «война не есть безусловное зло и что мир не есть безусловное добро, или, говоря проще, что возможна и бывает хорошая война, возможен бывает и дурной мир»[123]. Князь, разумеется, с ним не согласен. Начинается же разговор с вопроса о том, прекратится ли когда-нибудь война в человечестве или нет. Естественно, в споре находятся и прогрессисты, которые считают, что рано или поздно война будет искоренена в человечестве по ходу его неминуемого прогресса, и милитаристы (условно), которые считают, что окончательное искоренение войны из истории человечества, пока эта история не окончилась, невозможно, более того, война иной раз может служить даже благим целям. Этой последней точки зрения придерживался и сам Соловьев, что он предельно ясно выразил в статье «Смысл войны».
Соловьевские «Три разговора» представляют собой полемику автора со Львом Толстым и толстовцами и их идеей непротивления злу силой. Соловьев для иллюстрации своего положения о том, что война не может быть искоренена из истории человечества до тех пор, пока эта история не подойдет к завершению, прилагает к трем своим разговорам краткую повесть об Антихристе, в которой как раз изображается последняя война в истории и которая оканчивается встречей двух армий.
Читатель, поверхностно знакомый с русской философией, непременно заметит в разговоре ошибку Соловьева, а именно, что он ждал угрозы с Востока, страшился панмонголизма, тогда как в действительности в XXI веке «главную угрозу» представляет исламский терроризм и американский милитаризм. Однако Соловьев предупреждал, что «успех панмонголизма будет заранее облегчен тою упорною и изнурительною борьбою, которую некоторым европейским государствам придется выдержать против пробудившегося Ислама в Западной Азии, Северной и Средней Африке». Поэтому заявлять об ошибочности предсказаний философа пока еще слишком рано.
Соловьев ожидал русско-японскую войну, в милитаристском подъеме Японии он видел большую опасность для России, даже считал, что грядущие военные события станут предтечей антихриста. Еще в 1890 году в статье «Китай и Европа» Соловьев главную роль агрессора отводил Китаю, однако уже в «Трех разговорах» изображает японцев главными агрессорами и создателями «дикого слова» панмонголизм. Между статьей 1890 года и последней работой Соловьева случилась японо-китайская война (1894–1895). Исследователи пишут, что Соловьев пренебрег политической реальностью ради историософской, утверждал, что окончание истории сойдется с ее началом, и последнее слово, якобы, должно быть за Китаем. Но Япония разгромила Китай и ясно обозначила себя в регионе как нового коварного и опасного гегемона.
К миротворческой инициативе российского императора философ отнесся скептически. Николай Второй призывал к всеобщему разоружению, Соловьев же считал, что этот внешний гуманизм никак не подкреплен внутренним духовным деланием, ему не предшествуют внутренние преобразования в самой России, и потому у российского монарха нет права на такие призывы.
В последнем своем труде Соловьев изображает антихриста именно миротворцем, великим гуманистом, который подкупает человечество обещанием всеобщего мира. Эти обещания всеобщего мира на деле должны привести к всеобщему рабству у дьявола, и альтернатива этому, по Соловьеву, лишь одна – окончательная катастрофа, последняя война. Историософскими прозрениями об этой последней войне были наполнены последние творческие годы философа.
Первая Мировая война
Первая мировая война поистине стала и войной национальных философий. Русские философы бросились в бой в первые же дни войны. Количество статей в печати и докладов на собраниях Московского религиозно-философского общества им. В. С. Соловьева исчисляется десятками. К ним прибавьте еще сотни исследовательских статей, кандидатских и докторских диссертаций по этой теме[124]. Вяч. Иванов, В. В. Розанов, Н. А. Бердяев, С. Н. Булгаков, С. Л. Франк, В. Ф. Эрн, И. А. Ильин, П. А. Флоренский и многие другие русские мыслители очень живо откликнулись на событие войны.
Сергей Николаевич Трубецкой
(1862–1905)
Как и его старший товарищ и в некотором роде учитель философии Владимир Соловьев, Сергей Николаевич Трубецкой очень переживал по поводу панмонголизма, надвигающейся угрозы с Востока. Эта опасность занимала его даже во время болезни. После событий 1900 года в Китае, когда русская армия была втянута в военный конфликт, философ заявил, что восточный вопрос может быть решен только путем раздела Китая. «Желтые полчища» должны быть разбиты, Россию (и Европу) следует оградить от Китая. Как и Соловьев, главную угрозу панмонголизма Трубецкой поначалу видел в Китае. Весть о начале русско-японской войны Трубецкой воспринял крайне болезненно.
Философ в это время находился в Европе на лечении. Несмотря на расстроенное здоровье и болезненное восприятие войны, философ старался хоть как-то поддержать боевой дух русской армии (и, вероятно, свой собственный), он писал в частном письме: «Наша армия, в которой такой дух, какой проявился при Чемульпо, и такой порядок, какой проявился при мобилизации, – может не бояться японцев»[125].
После успешной мобилизации 1904 года душевное состояние Сергея Николаевича действительно сильно улучшилось, тревога сменилась оптимизмом, который, впрочем, не оправдался дальнейшими событиями. Трубецкой, внимательно наблюдавший за тем, что происходило на полях сражений, приходит к выводу, что русская армия не была готова к войне. В письмах его читаем такие строки: «С тех пор как защитникам Порт-Артура месяц службы стал засчитываться за год, все русское общество живет по целому году в месяц. Никогда оно еще не жило столь напряженною жизнью, не думало, не чувствовало столь напряженно»[126]. Подобные соображения будут высказывать многие русские философы в годы Первой мировой войны.
Падение Порт-Артура Сергей Николаевич воспринял с глубокой скорбью. Затем последовало поражение русских войск под Мукденом – для философа новая скорбь. Он напишет: «Мы пережили уничтожение тихоокеанской эскадры, но у нас оставался еще наш флот. Мы пережили Лаоян, но у нас оставалась еще наша армия. Когда пал Порт-Артур, русским людям стало ясно, что Россия должна стать иною, иначе она прекратит свое историческое существование, будет недостойной существования… И затем произошел разгром нашей армии под Мукденом, – разгром, подробности которого продолжают доходить до нас во всем своем потрясающем значении»[127].
К концу войны Сергей Николаевич напишет: «Теперь совершилось последнее: у России нет флота, он уничтожен, погиб весь в безумном предприятии, исход которого был ясен всем. Умер ли русский патриотизм, умерла ли Россия? Где ее живые силы, ее исполинские силы, ее гнев и негодование? Или она разлагающийся труп, падаль, раздираемая хищниками и червями… Час пробил. И если Россия не воспрянет теперь, она никогда не подымется, потому что нельзя жить народу, равнодушному к ужасу и позору!.. Полгода назад еще раздавались голоса, говорившие, что поражения на Дальнем Востоке не наши поражения, а поражения нашей бюрократии. Но можем ли мы, имеем ли мы право успокаиваться на этом, особенно теперь, когда наша армия разбита, когда русский флот уничтожен, когда сотни тысяч людей погибли и гибнут? Мы-то русские или нет? Армия наша русская или нет? И, наконец, миллиарды, которые тратят, принадлежат России или бюрократии? И, наконец, самая бюрократия, самый строй наш, который во всем обвиняют, есть ли он нечто случайное и внешнее нам, независящее от нас приключение? Если причина в нем, то снимает ли это с нас наш стыд, нашу вину, наше горе, наш долг и нашу ответственность?..»[128]
…Отчего-то когда говорят о философском восприятии, то всегда имеют в виду восприятие отстраненное от событий действительности. «Воспринимая по-философски» отчего-то непременно значит «дистанцируйся». Отчего-то такая слабая позиция считается философской. Платон так не воспринимал происходящее со своим полисом, да редкий философ отстранялся о действительности настолько, чтобы – с точки зрения обывательского сознания – воспринимать «по-философски». У имитаторов философии, у ученых и историков философии часто отсутствуют те глубокие переживания, которые свойственны философам. Пример таких глубоких переживаний – это переживания Сергея Николаевича Трубецкого во время русско-японской войны. Скольким современным русским философам эти переживания близки? Как хорошо мы помним отстраненность современных отечественных «философов» от происходящего! Недавно вспыхнувшая русская война в Донбассе это прекрасно обличила. Спрятавшие головы в свои «платоновские» академические пещеры, они продолжили заниматься своими историческими исследованиями, пропуская самое главное мимо ушей, мимо глаз и мимо ума. Сергей Николаевич Трубецкой понимал, что как философ он не имеет права на такое, и пристально, честно и по-философски всматривался в события, стараясь не только переживать их, но и, вопреки переживаниям, осмыслить.
То же самое следует сказать о его младшем брате – Евгении Николаевиче Трубецком.
Евгений Николаевич Трубецкой
(1863–1920)
«Россия обретает свое духовное единство и целость в освободительной войне».
Евгений Николаевич Трубецкой переживал поражение России в русско-японской войне не менее остро, чем его брат. О начавшейся войне он написал позже так: «Нас разбудил удар грома на Дальнем Востоке – несчастная война, перешедшая в кровавую смуту»[129]. А в 1905 году вышла его статья «Война и бюрократия» в журнале «Правда». Статья эта произвела большое впечатление на все русское общество. В этой статье впервые будет ясно указано, что причиной неудач России в войне является состояние общества, которое живет «по произволу всевластной бюрократии, словно в дортуаре участка»[130]. Кроме того, и это намного более важная причина, у русских просто не хватает воли к победе, поэтому русская армия терпит поражения: «Никто не верил в победу, более того, немногие верили в ее смысл, многие сомневались в желаемости ее для России. И не было необходимой огневой энергии в стремлении к ней… Маловерие, вот что вырывало у него (у командующего русской армии в Маньчжурии – прим. А. К.-Л.) из рук успех, столько раз близкий и возможный. Поражение его армии, в конце концов, оказалось поражением народа, не в достаточной мере хотевшего, а потому и не могшего победить»[131]
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
Примечания
1
Эрн В. Ф. Сочинения. М.: Издательство Правда, 1991.
2
Достоевский Ф. М. Дневник писателя. 1876. Апрель. Глава вторая. II. Парадоксалист. // Ф. М. Достоевский. Собрание сочинений в 15 томах. СПб.: Наука, 1994. Т. 13. С. 142–146.
3
Достоевский Ф. М. Парадоксалист // Русские философ о войне: Ф. М. Достоевский, Вл. Соловьев, Н. А. Бердяев, С. Н. Булгаков, Е. Н. Трубецкой, С. Л. Франк. В. Ф. Эрн. М.: Жуковский: Кучково поле, 2005. С. 11.
4
Там же. С. 12.
5
Там же.
6
Там же. С. 13.
7
Там же.
8
Там же. С. 14.
9
Там же. С. 15.
10
Там же. С. 17.
11
Там же. С. 16.
12
Там же. С. 17.
13
Леонтьев К. Н. Сдача Керчи в 55-м году (Воспоминания военного врача). [Электронный ресурс]. URL: http://dugward.ru/library/leontjev/leontyev_sdacha_kerchi.html
14
Жихарев М. И. П. Я. Чаадаев. Из воспоминаний современника // Вестник Европы, 1871. Июль. С. 188.
15
Прилепин З. Взвод. Офицеры и ополченцы русской литературы / Захар Прилепин. Москва: Издательство АСТ: редакция Елены Шубиной, 2017. С. 530.
16
Чаадаев П. Я. Полное собрание сочинений и избранные письма. Т. 2. М.: Наука, 1991. С. 136.
17
Левицкий С. А. Трагедия свободы: избранные произведения / Сергей Александрович Левицкий; вступ. статья, сост. и комментарии В. В. Сапова. М.: Астрель, 2008. С. 581.
18
Шпет Г. Г. Очерк развития русской философии. II. Материалы. Реконструкция Т. Г. Щедриной / Г. Г. Шпет; [реконструкция, науч. ред., коммент., археограф работа Т. Г. Щедрина]. М.: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН), 2009. 848 с.
19
Там же. С. 58–60.
20
Там же. С. 76.
21
Там же. С. 85–89.
22
Чаадаев П. Я. Сочинения. М.: Издательство «Правда», 1989. С. 15–16.
23
Там же. С. 17.
24
Там же. С. 18.
25
Там же.
26
Там же.
27
Там же. С. 19.
28
Там же. С. 230.
29
Там же. С. 245.
30
Чаадаев П. Я. Полное собрание сочинений и избранные письма. Т. 2. М.: Наука, 1991. С. 227.