Наше неушедшее время

Я реабилитирован

Из Министерства мне написали, что (простите за длинную цитату) «в соответствии с определением Конституционного суда Российской Федерации от 18 апреля 2000 г. и Законом Российской Федерации от 18 октября 1991 г. “О реабилитации жертв политических репрессий” заключением ГУВД Санкт-Петербурга и Ленинградской области от 26 марта 2003 г. Давидсон Аполлон Борисович как оставшийся в несовершеннолетнем возрасте без попечения отца, необоснованно репрессированного по политическим мотивам, признан подвергшимся политической репрессии и реабилитирован»[2].

Так что, оказывается, я «признан подвергшимся политической репрессии и реабилитирован».

До 2003 года, когда получил такой документ, я этого не знал. А получив, пытался понять его смысл.

Что значит: «подвергся политической репрессии»?

Да, я жил в ссылке. Там и родился. В сибирской тайге, в деревне Ермаково. Я там находился как сын сосланного в 1928 году.

Значит, это признали политической репрессией.

А что значит «реабилитирован»? Меня никогда ни в чем не обвиняли.

В том же 2003 году я получил и другой документ: «Свидетельство». В нем сказано: «Предъявитель настоящего свидетельства имеет право на льготы, установленные статьей 16 Закона РСФСР “О реабилитации жертв политических репрессий”».

Получив эти документы, я их не сразу понял. Когда вдумался, увидел, как тесно их содержание связано с моей судьбой.

Чтобы не быть многословным, скажу только об одном, довольно явном.

Я, говоря языком советского времени, был «невыездным» – до декабря 1981 года, когда пошел уже 53-й год моей жизни. Не мог бывать не только на Западе, но и в Африке, историю которой изучал со студенческих лет, с 1948 года.

Накопленные мною знания оказались нужны нашим властям.

В конце 1950-х в Министерстве иностранных дел создали отдел Африки. Набрали дипломатов, опытных, но никогда не занимавшихся проблемами Африки. Мне поручили читать им курс лекций. Преподавал и в Дипломатической академии (тогда она называлась иначе).

Если мои знания оказались нужны, то, казалось бы, необходимо дать мне возможность увидеть Африку своими глазами. Но этот путь мне был заказан – не разрешали.

Почему? Ответ – не в том ли документе из МВД? Одно лишь упоминание о «политической репрессии» – сами эти два слова, уверен, определяли отношение ко мне.

И в вопросе о поездках за рубеж, и вообще.

Загубленная жизнь

А как мой отец стал ссыльным?

В 1928 году Сталин утвердился у власти: покончил с ленинским НЭПом, изгнал Троцкого, расправился с «оппозицией»… И поднялся новый шквал арестов среди интеллигенции. Под это и попал мой отец – отправили в ссылку. К нему поехала моя мама – они сдружились, когда еще их семьи жили под Самарой, в городе Бузулук.

Побывал отец и в тюрьме. Там умер, не выдержав тюремных условий, человек по имени Аполлон. Отцу он очень нравился. И когда я родился, меня назвал Аполлоном – в память о нем.

Отец был в ссылке в сибирской глуши с 1928 года до 1934-го. Затем несколько лет не имел права жить в больших городах. Смог вернуться в Ленинград в 1937-м. В середине марта 1942-го – новая ссылка. Из голодающего Ленинграда высылали тех, кто уже подвергался репрессиям. До середины 1950-х отец был на самом севере, в Салехарде, за Воркутой. В Ленинград не мог вернуться после ссылки еще несколько лет: надо было заработать «северные», чтобы купить жилье в Ленинграде. Вернувшись, ушел на пенсию – ему было за шестьдесят. Так в ссылках и прошла жизнь отца.

Справку о реабилитации мне, его единственному сыну, прислали из МВД через три десятилетия после его кончины, в 2000 году[3]. В ней сказано, что он «был выслан в административном порядке из Ленинграда без указания срока высылки как социально-опасный элемент (сын крупного фабриканта)». И что реабилитирован на основании статьи закона Российской Федерации от 18 октября 1991 года «О реабилитации жертв политических репрессий». Так что реабилитировали его через много лет после его кончины – уже после распада Советского Союза.

Никакими заводами и фабриками мой дед, конечно, никогда не владел. А именно это и было предлогом, чтобы отцу поломали жизнь.

И какое же еще оскорбление! В верхней части присланной мне справки о нем: «Выдается один раз, пользоваться копиями». Человеку ломали всю жизнь – и такой высокомерный окрик!

Так погубили жизнь отцу.

Отразилось это и на моей судьбе.

«Какие же там были интересные люди!»

Так часто повторяла эти слова моя мама.

О каких местах она говорила: «там»? О сибирских таежных деревнях, где оказались она, отец и я.

А интересные люди – кто это?

Прежде всего, та петербургская интеллигенция, которую Сталин сослал в Сибирь в конце 1920-х. Как известно, Ленин писал Горькому, что интеллигенция считает себя мозгом нации, а «…на деле это не мозг, а говно»[4]. Сталин относился к ней еще жестче.

Сосланная интеллигенция, естественно, возмущалась репрессиями, которым ее подвергали. Относиться с симпатией к сталинскому, да и вообще советскому режиму, ей было нелегко. Но вслух выразить свое возмущение – опасно.

Послушать бы, о чем говорили ссыльные в тех таежных деревнях! Что говорил мой отец? Но я был слишком мал, чтобы это понять.

Все же понял, но только через несколько лет, когда вернулся в Ленинград, вместе с мамой (отца еще долго держали в ссылке).

К маме приходили ее друзья. Приходили и те, у кого ссылка кончилась.

Все разговоры велись при мне, в нашей комнате. Я их понимал – стал уже старше. Важнейшей темой бесед были репрессии. Ведь ни один из приходивших к маме их не избежал. Даже наши соседи по коммунальной квартире.

Я стал спрашивать маму и ее друзей:

– А какие люди судят о Сталине так же, как вы?

Мне ответили:

– Таких немало. Но открыто говорить боятся.

Добавили:

– Академик Иван Петрович Павлов говорил то, что думаем мы.

И рассказали мне, что слышали о взглядах Павлова.

Это мне так запомнилось, что я потом много лет искал возможности найти документальные свидетельства об этих взглядах. Находил – по чуть-чуть. В Самиздате. А в печати – лишь через много лет.

Узнал, что Павлов писал в Совет народных комиссаров, Бухарину, да и Молотову: «Мы жили и живем под неослабевающим режимом террора и насилия… Мы живем под господством жестокого принципа: государство, власть – всё. Личность обывателя – ничто… Тем, которые злобно приговаривают к смерти массы себе подобных и с удовлетворением приводят это в исполнение, как и тем, насильственно приучаемым участвовать в этом, едва ли возможно остаться существами, чувствующими и думающими человечно».

Письмо в Совнарком он закончил так: «Не один же я так думаю и чувствую? Пощадите же родину и нас. Академик Иван Павлов. Ленинград. 21 декабря 1934 г.»[5].

Иван Петрович высказывал эти мысли и в лекциях студентам. «Первую лекцию я всегда читаю на общие темы в свидетельство того, что хотя и специалист, но все-таки живу и общими впечатлениями жизни, с ними считаюсь, их перерабатываю и на них реагирую… В последние годы я эту общую тему посвящаю внутреннему состоянию России…»[6]

Почему Павлова не арестовали? Уж больно знаменит он был. Но и ему, может быть, не избежать бы тюрьмы, если бы он дожил до ужасного 1937-го.

Конечно, в газетах и журналах эти письма академика Павлова не публиковались, но среди интеллигенции сведения о них тайком распространялись. Так что его слова «Не один же я так думаю и чувствую» брали за душу многих. И тех, кто был сослан в Сибирь.

Из сибирской тайги – в Ленинград

Вернувшись с мамой в Ленинград, я оказался среди людей, которым пришлось пройти через испытания сталинского времени:

И очень рано понял, что для советских властныx структур и всех зависящих от них учреждений на мне будет клеймо: «сын ссыльного».

Но не было бы счастья, да несчастье помогло. Я с детства мог общаться с интересными и очень хорошими людьми, слушать разговоры об их жизненном опыте, их взглядах, прислушиваться к их советам. Моя судьба вызывала доверие ко мне у тех, кто осуждал сталинизм. Люди, среди которых я рос, знали, что мой отец – в ссылке. Что я там родился. Это вызывало их сочувствие.

Так что я мог бы отнести к себе слова Евтушенко:

Так что во всех невзгодах была для меня и добрая сторона. Те, с кем я знакомился, встречался, понимали, что ко мне власть не будет благоволить. И это вызывало симпатию ко мне со стороны несогласных со сталинской политикой. Со мной держались откровеннее, чем это тогда было принято. А порой и душу открывали.

Вот и захотелось написать о них. Возможность появилась в годы перестройки и гласности: цензуру тогда отменили, и я написал о них в книге «Я вас люблю».

Но в 2017-м решил снова обратиться к воспоминаниям. Почему? В 2017-м исполнилось 80 лет с того злополучного 1937-го, когда страдали в лагерях миллионы россиян. Гибли от пыток, расстрелов.

Не скажу, что у нас совсем уж не отмечалась годовщина 1937-го. Но ведь эту трагедию нашего народа надо бы отмечать так, чтобы напомнить и всем нам, и властям, что такое не должно повториться. А эта годовщина прошла почти незаметной. Телевизор, радио и газеты сообщали о ней намного меньше, чем о спортивных соревнованиях.

Необходимо помнить о том, как судьбы тогда ломались! Владимир Высоцкий не был свидетелем 1937-го, он родился позднее. Но писал с отчаянием о тех, кто так несправедливо забыт:

К Вам – снова!

Достаточно ли мы знаем то время, в котором прошла бо́льшая часть моей жизни? «Советская Атлантида с огромной скоростью – неестественной, казалось бы, для ее безмерных пространств и долголетия, – погружается на дно, покрываясь океанической толщей забвения»[10].

Покрывается «толщей забвения»? Но ведь нынешние поколения, никуда не деться, – наследники «Советской Атлантиды». Так что знать ее нам обязательно надо. А легко ли это – знать ее, по-настоящему понимать? Можно ли вполне верить официальным документам? Пропаганде? Нужны честные признания тогдашних людей. Но они боялись вести дневники, писать воспоминания. Их мнения искренне выражались лишь в доверительных беседах друг с другом. Но эти разговоры не записывались. Так было не год или два, а много-много лет.

А разве то время совсем ушло? «Еще недавно казалось, что советские условия безвозвратно ушли в прошлое и мало кому интересны. Но сейчас наше общество все больше напоминает мне ту страну, в которой я прожил первые шестьдесят лет своей жизни… А коль скоро это так, прошлый опыт важен не только будущим историкам, о нем полезно знать и современным молодым людям, даже если они сами этого пока не осознают»[11].

В наше время сказано:

Да скалы могут меняться, волны – тоже. Но боль-то они продолжают приносить! Поэтому знать об этих годах надо. Забываем – и платим за это снова и снова. Да еще как!

А что забываем? Многие страны и народы помнят в своем прошлом прежде всего то, чем можно гордиться: успехи, достижения, победы. Не исключение тут и мы. В заметках поэта Роберта Рождественского есть такая фраза: «Долгое время мы говорили о своей стране, как принято говорить о покойниках: только хорошее»[13].

А государственные ошибки, промахи, преступления? Если их забыть, не вспоминать, они повторятся. В сталинские времена даже упоминать-то об этом было невозможно. Теперь появляются правдивые воспоминания. Но как же их мало!

В судьбе каждого из нас отражается время, на которое твоя судьба пришлась. Я вспоминаю, как повидал в своей жизни то, что важно и сегодня.

Мой жизненный путь не был усыпан розами. Но мне везло, я думаю, в главном: на встречи и дружбу с хорошими людьми. Везет и сейчас.

Слава Богу, у меня друзей немало.

К вам и обращаюсь!

«В нашей семье умирают от голода»

Воспоминания часто начинают с истории семьи – o дедах, бабушках, а то и прадедах и прабабушках. Увы, я так не могу. Дедов я не знал: они, как и еще несколько моих родных, за восемь лет до моего рождения умерли от голода, который в 1921–1922-м настиг Самарскую губернию, да и бо́льшую часть всего Поволжья. Одна из бабушек вскоре умерла. Вторая – во время эвакуации из блокадного Ленинграда, в апреле 1942-го.

Моя семья попала в два страшных голода: в Поволжье и ровно через двадцать лет – в Ленинграде.

В детстве, если бабушке казалось, что я чего-то не хочу есть, она говорила:

– Ты голода не видел.

О голоде в Поволжье я знал только по рассказам выживших. А о ленинградском… я сам каким-то чудом выжил.

Какие настроения я видел тогда в среде старой петербургской интеллигенции? Той, которую Сталин назвал «перепуганными интеллигентиками»[14]. Советская власть этим людям была чужда, они от нее пострадали. Но победы Гитлера никто не желал.

С горькой иронией отнеслись к посланию Калинина, «всесоюзного старосты». Обращаясь: «Ленинградцы, дети мои», – он призывал потуже затянуть пояса. А люди-то умирали.

«Перепуганные интеллигентики»! Их уже столько пугали, таскали по ссылкам, чего им еще бояться? Но, наверно, они-то и были бо́льшими патриотами, чем те, кто так себя гордо называл. Верили в Бога, хотя в церковь не ходили. Верили в конечный разгром немецкого фашизма, хотя и понимали, что нужны не «несколько месяцев, полгода, может быть, годик». И прилагали к этому все силы, которые у них еще оставались. Продолжали работать, каждый на своем месте. Во время бомбежек мама дежурила на чердаке и крыше: нужно было гасить зажигательные бомбы в ящиках с песком. Иногда ходил с ней и я.

Не верили укоренившемуся слуху, будто первопричиной голода стал пожар продовольственных Бадаевских складов после немецкой бомбежки. Могло ли все содержимое складов погибнуть от одной бомбежки? И вообще – неужели громадный город полностью зависел от одной лишь группы складов, даже если она большая? А не был ли этот слух выгоден ленинградским начальникам или властям, куда более высоким? Или – больше того – ими и «запущен»? Свалить страшный голод на немецкую бомбежку и на нерадивых хозяйственников, которые чуть ли не всё продовольствие для огромного города якобы собрали в одно место, положили все яйца в одну корзину…

Был и другой слух, но его передавали друг другу только шепотом и только самым близким: власти, не надеясь отстоять Ленинград, готовились заминировать важнейшие объекты, а в отношении продовольствия больше всего боялись, как бы оно не досталось врагу[15]. Не хотелось верить, что это – правда, хотя считали, что от властей можно ждать чего угодно. И впоследствии это, в сущности, признал даже А.И. Микоян. По его словам, Жданов, а за ним и Сталин, в начале войны отказались посылать в Ленинград дополнительное продовольствие – те составы, которые шли в Германию и должны были с началом германского вторжения повернуть обратно.

Вот воспоминания, которые Микоян опубликовал, уже отойдя от активной деятельности: «В самом начале войны, когда немецко-фашистские войска развертывали наступление, многие эшелоны с продовольствием, направляемые по утвержденному еще до войны мобилизационному плану на запад, не могли прибыть к месту назначения, поскольку одни адресаты оказались на захваченной врагом территории, а другие находились под угрозой оккупации. Я дал указание переправлять эти составы в Ленинград, учитывая, что там имелись большие складские емкости.

Полагая, что ленинградцы будут только рады такому решению, я вопрос этот с ними предварительно не согласовывал. Не знал об этом и Сталин до тех пор, пока ему из Ленинграда не позвонил А.А. Жданов. Он заявил, что все ленинградские склады забиты, и просил не направлять к ним сверх плана продовольствие.

Рассказав мне об этом телефонном разговоре, Сталин дал мне указание не засылать ленинградцам продовольствие сверх положенного без их согласия. Тщетно я пытался его убедить, что спортивные помещения, музеи, торговые, наконец, дворцовые сооружения могут быть использованы как склады»[16].

Правда, не было ли и лукавства в этом признании Микояна? Что это были за составы, которые везли продовольствие к западным границам в плодородные области, которые сами снабжали страну? Ведь это было то продовольствие, которое советское правительство поставляло Германии вплоть до первого дня войны.

А об отношении Сталина к ленинградцам – еще одно признание Микояна. «Транспортировка в Ленинград продовольствия по воздуху вначале осуществлялась бомбардировщиками “дуглас”, которые я мог направить туда, поскольку контролировал поставки от союзников.

Транспортных самолетов в современном понимании тогда у нас еще не было. Мне удалось сконцентрировать, за счет других направлений, под Ленинградом около 50 бомбардировщиков “дуглас” и перевозить на них грузы в Ленинград. Дошло до Сталина. Он спросил меня: “О чем ты думаешь? Зачем боевые самолеты используешь не по назначению?” Пришлось уступить. В конце декабря 1941 г. почти все самолеты, доставляющие продовольствие в Ленинград, были переведены на выполнение других заданий.

Кузнецов[17] имел по этому поводу продолжительный разговор с Поскрёбышевым, стараясь, чтобы тот внушил Сталину “необходимость ˝дугласов˝ для снабжения города”. Но Сталин не согласился их отдать на эти цели»[18]. Военный совет Ленинградского фронта просил маршала Кулика, командующего 54-й армией, находившейся между Мгой и Волховом, дать в помощь Ленинграду одну-две дивизии. «Имея такую возможность, Кулик этого не сделал»[19].

В Ленинграде с середины ноября 1941 года встречи между родственниками и друзьями – если они не жили рядом или поблизости, – почти прекратились. Не было сил. Раньше люди пригибались при свисте снарядов. Теперь уже – нет. Не потому, что стали храбрее, – просто не было сил.

С 20 ноября снова снизили нормы выдачи хлеба. Служащим, иждивенцам и детям – по 125 граммов, да и то с примесью целлюлозы. Вместо жиров, сахара и всего, что полагалось по карточкам, – немного яичного порошка, кусочек американского кокосового масла или что-то еще в этом роде. На месяц! Вода – из Фонтанки, куда десятилетиями сливали нечистоты. Нам-то еще повезло – жили рядом с Фонтанкой.

Кто умел – как-то доставал дуранду, так в Ленинграде называли жмых. Ни мы, ни наши близкие этого не умели. В какой-то мере нас выручило, что мама еще летом запаслась чечевицей. Пережив голод 1921 года в Поволжье, она всегда боялась его повторения. И когда чечевица еще была, пока еще работали коммерческие магазины и столовые, сделала запас. Но, конечно, этого хватило ненадолго. В одной из листовок, которые немцы бросали на город, были слова: «Чечевицу съедите – город сдадите». Долгое время после войны мне казалось – нет ничего вкуснее. И я до сих пор люблю чечевичную похлебку.

Декабрь 1941-го и январь 1942-го – настолько страшные, что рука не поднимается описывать. Да и не уверен, что так уж отчетливо все помню. От голода память, как и все чувства, притупляется. Восприятие становится не очень отчетливым.

Еще в декабре не стало человека, который тогда называл себя моим «дедом», и его жены. Им было около семидесяти лет. Такие люди в то время выдержать не могли. Они были обречены. «Дед» с женой ушли из дома. Может быть, надеялись на помощь санитарных машин. Замерзли на улице…

Не стало моего двоюродного брата и двоюродной сестры – им не было и восемнадцати. Никто не знал, когда наступит его черед. Обтянутые кожей лица, как черепа, серо-землистого цвета. Врачи говорили, что по губам можно определить, выживет человек или нет: если совсем серые – не жилец. Цинга – два коренных зуба у меня выпали. Оказалось, что хуже всего переносят голод мужчины. Большинство знакомых, умерших еще в декабре, – мужчины. Слышал о случаях людоедства, а свидетельство этого видел только один раз: в соседнем дворе лежали обструганные берцовые кости, похоже человеческие. В магазине видел, как вырывают друг у друга даже маленькие кусочки хлеба. Видел, что голод мог доводить до озверения, но в кругу близких такого не припомню. Скорее – самопожертвование. Помню, меня поразило: бабушка пришла к нам узнать, живы ли мы. Пришла с Васильевского острова к Пяти углам.

Однообразные дни… Без воды, без света, без тепла. Главное – без еды. Не раздевались ни днем, ни ночью. В пальто. В очередях за пайком, за хлебом – сырым, глинистым. Иногда его привозили только к полудню. А бывало, и на следующий день. Очереди занимали с раннего утра.

Я рубил топориком мебель для буржуйки. Начал с мелкой, потом дошел до дивана, но старинный дубовый сервант – не сумел. Не хватило сил. Это его спасло, он сохранился и по сей день стоит у меня в квартире.

«Теперь, через 50 лет после снятия блокады, часто приходится слышать от переживших ее, как они героически сражались с голодом и холодом, становились донорами из патриотических побуждений, дружно и вдохновенно расчищали разбомбленные дома и улицы, чистили и убирали любимый свой город. Все это верно. Только это полуправда. Героизм, конечно, был. Но его, скорее, можно отнести ко второму периоду блокады, когда стали более регулярно поступать в магазины и столовые продукты, появилась надежда на близкое снятие блокады, да и на фронтах обозначились реальные успехи Советской армии. Оставшихся в живых ленинградцев тогда действительно охватило желание скорее восстановить город, создать привычную обстановку прежней своей жизни. В тяжелейший же период, октябрь – декабрь 1941 г. и январь – март 1942 г., у погибающего от голода и холода населения была одна проблема: выжить и сохранить жизнь своим близким и родным»[20]. В этих словах блокадницы В.С. Гарбузовой немало правды.

На что надеялись? Что войска маршала Кулика, генерала Федюнинского возьмут Мгу, Тихвин, прорвут, наконец, кольцо.

К началу марта подвоз продовольствия немного вырос. Чуть прибавили хлебные нормы. Развивался черный рынок: можно было обменять какие-то вещи на хлеб, конечно, нелегально. В нашем доме был продовольственный магазин. Туда – продавцам – ушло многое из того ценного, что мы имели.

Но это были лишь крохотные послабления. Голод продолжался. Люди по-прежнему умирали.

Шла эвакуация по Дороге жизни, по льду Ладоги. Решиться или нет? Надо ли? И хватит ли сил? Желающих – множество, хотя еще в середине февраля пошел слух, что эвакуированные могут лишиться права на свою жилплощадь. Но жизнь – дороже жилплощади. К тому же извечная надежда: авось, не отберут.

В марте 1942-го началась принудительная высылка из Ленинграда. Людям присылали повестки: выселяетесь, такого-то числа обязаны быть на Финляндском вокзале. По какому признаку выселяли? Никто ничего не объяснял. Говорили о якобы трех категориях населения: немцах, эстонцах и тех, кто уже раньше был репрессирован.