Ангел русской культуры или Хроники онгона

Тот всё так же спокойно стоял посреди двора, не обращая внимания на сцену «узнавания». О его волнении можно было судить лишь по заходившим желвакам на скулах. Но арестованный выдержал упорный взгляд бывших товарищей по оружию. Шутка сказать, многие годы они служили в одном полку и расстались, лишь когда Полунина откомандировали в ставку государя Российской Державы.

– Хорунжий! Какого чёрта! – голос генерала вдруг стал жёстким. – Тьфу ты, – он посмотрел на вытянувшегося в струнку казака. – Ладно, давайте его сюда. И руки развяжите, право слово!

Збруев подскочил к пленнику, одним махом кинжала разрезал путы на руках, подтолкнул арестованного рукояткой нагайки в спину, и пленный сделал несколько шагов к крыльцу, растирая на ходу запястья.

– Мишель, что стоите, уберите девочку, – сделал рукой жест генерал. – Дети никогда не должны отвечать за грехи родителей. Тем более, войну эту не мы затевали. В который раз Россию поганят ублюдки! И этот изувер тоже к ним примазался! Воистину, ничего святого в стране не осталось!

Адъютант махнул казакам. Двое подбежали к девочке и стали отдирать её от офицера. Та молча сопротивлялась, вцепившись в рукав отца мёртвой хваткой.

– Отпусти, Кэти, отпусти, – тихо выдохнул он, – иди, тебе не сделают ничего плохого.

Она послушалась, отпустила рукав, но из глаз её на подмороженный песок упали две прозрачные капли, ничуть не похожие на слёзы, поскольку были они крупные, как предвестники тёплого тропического ливня.

Но с тропическими ливнями приходилось подождать, если не вовсе забыть. Два года уже как Полунин обещался показать дочери сказочную страну Японию, да всё служба, служба. А сейчас вовсе не до отдыха, когда Родину раздирают на части, когда приходится браться за оружие. Арестант встряхнул головой, будто избавляясь от воспоминаний.

Девочку увели и заперли в сарай на скотном дворе, а пленный красно-белый офицер, всё так же подталкиваемый в спину тупым концом збруевской нагайки, поднялся на крыльцо. Он стоял перед генералом, внимательно разглядывающим его, не отводя глаз. Собственно, смотрел он не на генерала, а сквозь него, в какое-то своё, неведомое, куда нет ни дорог, ни тропинок, но где живёт, присутствует то светлое будущее, которому он вымечтал посвятить всё своё воинское уменье, за которое и жизни не жалко.

– Господин Полунин? – спросил генерал, словно всё ещё сомневаясь: не обман ли зрения?

– Да, вы не ошиблись, Алексей Максимович, – отозвался тот. – Бывший полковник царской армии Преображенского полка, потомственный казак.

Генерал помолчал немного, пожевал губами, словно орешек разгрызая ещё не произнесённое слово, потом снова остро посмотрел в лицо пленнику:

– Вы меня помните?

– Кому ж не известен автор знаменательной казачьей Декларации, ваша честь? – вопросом на вопрос ответил арестованный. – Да и вы меня, смею надеяться, припомнили. Нам не раз приходилось сталкиваться в ставке Главнокомандующего. Ведь так?

На это генерал ничего не ответил, лишь склонил голову, как бы задумавшись о том, какие фортели выкидывает судьба.

– Как вы могли?! – генерал снова в упор посмотрел на пленника. – Столбовой дворянин, потомственный казак, отличный штабист, сам государь был о вас высокого мнения – и к красным, к бунтовщикам, к нигилистам? К полупьяным подзаборным люмпен-пролетариям? Ведь насколько надо не любить свою Родину, чтобы отдать её на растерзание жидам и лавочникам? Да вы в своём ли уме, милейший?

Полунин пожал плечами. Потом раздумчиво, как бы сам с собой, проговорил:

– Россия, моя бедная Россия! Она столько раз выставлялась на аукцион перед иностранным капиталом, столько раз её, как породистого ахалтекинца, хлопали по крупу, слюняво причмокивая, столько раз заглядывали в зубы, мол, хорош ли русский мерин, что мне, право, стало досадным: почему одно из богатейших в мире государств не имеет хозяина? Почему большинство правительственных чиновников, если не весь государственный аппарат, смотрят на Россию только как на сырьевую базу для развития Европы и какой-то там занюханной Америки? Ведь на корню продавали, на корню! Единственный из немногих, кто радел о могуществе России – Пётр Аркадьевич Столыпин. Но и того убили! А вот увидите: ваша любезная Европа или Америка вскоре использует систему хуторского хозяйства, изобретённую Столыпиным, и в короткое время станет богатейшей из богатейших.

– Вы забываетесь, господин Полунин, – глаза у генерала сузились. – Столыпин был убит нигилистом, примерно так же, как эсер Блюмкин застрелил Мирбаха.

– Ошибаетесь, Алексей Максимович, – возразил пленный. – Это прекрасно организованное провокационное убийство, как, скажем, убийство упомянутого вами Мирбаха. Западу и масонам не нужна сильная Россия. Гражданская война и такие, как вы, им на руку. Предатель Алексеев, арестовавший и сдавший государя в ваши руки, по моим данным, находится сейчас у вас в ставке, в Новочеркасске. Там же и господин Милюков, и Родзянко. Я не ошибся?

Генерал вспомнил, как в Новочеркасске, на соборной площади, у памятника Ермаку Тимофеевичу, было устроено торжественное чествование означенным персонам атаманами Всевеликого Войска Донского. Тогда собрались казаки со всего Дона, Терека, Кубани. Были боевые офицеры, прошедшие закалку на полях Первой Мировой – прямо скажем, цвет русской армии. Все, искренне любящие Родину. О каком же предательстве толкует господин Полунин?

Скорее, кучка непохмелённых люмпенов согласились за стакан устроить для жидов ещё один весёлый праздник Пурим [6], где главный приз – страна непуганых идиотов. Но никогда ни один настоящий русский не примет такую власть. И что же? Перед ним офицер ставки, имевший когда-то полковничий чин, человек нетрусливого десятка! И этот бывший боевой офицер ныне утверждал, что только большевики – истинное будущее России, только под жидовские марши страна придёт к светлому будущему! Весь вопрос – какому светлому? И насколько этот свет поможет жизненному развитию России.

– Смею заметить, что полупьяные, как вы только что отметили, лавочники и пролетарии выиграют у вас войну, – веско заметил Полунин. – Не знаю, легко ли, но выиграют. Да-да, у регулярной армии, прошедшей закалку на полях Первой Мировой. Хотите знать, в чём секрет? А никакого секрета здесь нет. Предателей наказывает Сам Господь. Кстати, вы веруете? Если да, то вам не мешало бы исповедоваться [7]. Поверьте, нам всем уже недолго осталось.

Полковник на мгновенье замолчал, оглянулся на седое клочковатое небо в рыжих подпалинах. Такое бывает только зимой в донских степях. Потом снова обернулся к генералу:

– А в ставке государя беспечально мог себя чувствовать только какой-нибудь интриган-заговорщик. Вам не хуже меня известно, что учинил с государем генерал Алексеев со своими офицерами. Предательство! Что вследствие всего этого ждало Россию? Английское владычество? Или же колониальное подчинение объединённой Антанте? Причём вы бы первый развели руками, мол, les caprices de la fortune [8]! Нет, ваше превосходительство, фортуна здесь ни причём. Это прямое предательство Родины и русского народа. Измена клятве, данной государю. Что же касается большевиков, то за ними будущее. Они сыновья этой несчастной страны, хоть многие из них действительно инородцы. Они сделают всё, чтобы Россия стала богатой, могущественной, чтобы её боялись ваши голубезные англичане, французы, Сионистские Штаты Америки и иже с ними.

Во время тирады лицо его превосходительства меняло окраску от белого с чуть заметной желтизной до малинового, как грозовой августовский закат, глаза сверкали, но голос остался на удивление спокоен.

– Вы, милостивый государь, забыли присягу, долг, честь, – слова Каледина, как оплеухи, попадали в лицо пленному. – Вы преступили обет не только перед государем, но даже пред Богом! Вы и ваша рвань убиваете ни в чём не повинных стариков, женщин, детей, оправдываете это борьбой за светлое будущее, где все осчастливятся голодом и будут вынуждены нищенствовать? Мне кажется, что такое счастье отпечатается отчётливым кровавым оттенком. Вас не смущает возведение храма на крови своих соотечественников?

– Собственно, так же, как и вас, ваше превосходительство, – пожал плечами Полунин. – Нам обоим доподлинно известно, что об одном и том же событии одни говорят: – бес попутал! Другие: – Бог благословил! Насколько вы считаете меня предателем, настолько же я отношу вас к данной пресловутой категории. Будущее покажет кто из нас прав. Но смею повторить, что за надругательство над Помазанником Божьим всё ваше белое «освободительное» движение очень скоро поплатится. У вас даже Родины не будет. А я верю в Россию, служу ей. Вы же с вашим консерватизмом просто заблуждаетесь. Заблуждаетесь, и готовы поставить к стенке каждого, кто с вами не согласен. А на чём основана эта правота? На убеждениях упрямца? Так здесь вы недалеко ушли от того русского мужика, против которого подняли оружие. «Мужик, что бык: втемяшится ему какая блажь…».

– Хватит! – взорвался наконец Каледин. Его ладонь с такой силой опустилась на стол, что подпрыгнула и опрокинулась чашка с недопитым чаем, а из хрустального вазона на пол веранды посыпались сухарики с маком. С навеса над крылечком беззаботный ветерок сдул клок свежих, не слипшихся ещё снежинок, а жующий, томно вздыхающий, кудахтающий скотный двор вдруг затих, как бы боясь пропустить главное.

Мишель, стоявший за спиной его превосходительства, при крике генерала даже дёрнулся от неожиданности, а хорунжий непроизвольно ухватился за темляк шашки.

Каледин стоял на ногах и тяжело смотрел на пленника. Глаза генерала потемнели, стали похожи на два расстрельных ствола.

– Вы изменили присяге, вы пошли против государства и государственности, прикрывая прекрасными словами о счастливом будущем самое банальное предательство, – каждое слово генерала звучало как неотвратимый ружейный залп. – Неужели вы рассчитываете на то, что ваши нынешние хозяева вас помилуют? Оставят в своём «светлом будущем», которое вы им преподнесёте на блюдечке? Вы согласились на роль безответственной рабочей скотинки, добывающей хозяевам нужное, которую потом за ненадобностью непременно отправляют на бойню. Но я избавлю ваших доблестных хозяев от лишнего труда. Я не Господь Бог и предательства никогда не прощаю.

Он сделал движение рукой, смысл которого понять можно было только однозначно.

Над двором давно уже повисла пещерная тишина. Даже со скотного двора не доносилось обычных вздохов и возни крупнорогатых, суеты и кудахтанья кур. Казалось, сама природа прислушивается к негромкому голосу боевого генерала, не бравшего пленных, не прощавшего ошибок ни себе, ни тем более другим.

– В расход, – это слово было произнесено с видимым спокойствием, но с чётким выговором согласных, каждая из которых прогремела, как выстрел.

Пленник кивнул, как будто только этого добивался от противника.

– Одна просьба, ваше высокоблагородие…

Поскольку генерал молчал, всё так же неподвижно глядя перед собой, как будто застыл под тяжестью отданного им же приказа, пленник продолжил:

– Со мною дочь. Я хотел отвезти её к сестре в Батайск, да не учёл, что территория под вашим контролем, вот и не доехали. Отвезите девочку туда. Ребёнок не виноват в наших разногласиях, в этом мы одного мнения. Честь имею.

Он щёлкнул каблуками, поклонился и неспешно спустился с крыльца, кивнув хорунжему: веди, мол. Тот сделал знак казакам, и они подбежали с винтовками на изготовку. Скрип песка с гравием под сапогами разносился в морозном воздухе особенно явственно, а на старой липе за скотным двором обрадованно запел ворон. Вот уж воистину собачий нюх у этих траурных птиц.

Дверь сарая натужно закряхтела, в образовавшейся щели возникла голова Мишеля. Он настороженно осмотрел сарай, как будто в запертом помещении могла находиться какая-то досадная неурядица. Кэти сидела на колоде для рубки дров, подперев головку маленькими кулачками. Глаза настороженно и недоверчиво следили за адъютантом.

Но в следующее мгновение вся настороженность исчезла, испарилась, растаяла. Да и могло ли быть иначе: у Мишеля в руках покоилась большая кукла. Волосы у неё были забраны в мелкую золотую сеточку, которая вполне могла сойти за головной убор царицы Савской. Обмётка белого атласного платья, с пущенными вдоль подола вензелями из толстых парчовых ниток, также была золотой, а по кружевным прорезям рукавов сверкали драгоценные камушки.

Кэти заворожено смотрела на куклу. В это чудо невозможно, казалось, поверить, но кукла не исчезала. Напротив, Мишель с картинно беспечным видом подошёл к девочке и протянул ей игрушку.

– Это вам, мадемуазель.

– Мне? – Кэти всё ещё боялась поверить своему счастью.

– Да-да, берите, – он вручил девочке куклу, и та осторожно, как хрупкий цветок, приняла её на руки, тут же поправляя оборки роскошного платья и золотую сеточку на волосах.

– Это мне? – снова пролепетала Кэти, как бы ещё не веря в реальность игрушки.

– Да, конечно. Но у меня к вам небольшая просьба. Надеюсь, вы не откажетесь проехаться со мною к вашей тёте в Батайск? Здесь недалеко.

– А где papan [9]? – глаза девочки тревожно блеснули.

– Ему необходимо задержаться, – Мишель попытался снова изобразить беспечность и повертел в воздухе рукой, затянутой в тонкую чёрную перчатку. – Но ваш papan задержится здесь ненадолго. Он непременно нас нагонит, вы даже не успеете по нему соскучится.

Кэти недоверчиво посмотрела в глаза корнету.

И тут морозную тишину, повисшую стеклянным занавесом над станицей, раздробил нестройный винтовочный залп. Мишель оглянулся на дверь, передёрнул плечами. А когда снова посмотрел на свою юную собеседницу, ещё раз зябко передёрнул плечами. И было отчего: девочка, крохотная хрупкая девочка исчезла. Перед ним стояла маленькая старушка. Вмиг посеревшее, покрывшееся скорбными морщинками личико ничуть не походило на детское.

– Папочка… – всхлипнула она.

Мишель подыскивал слова, чтобы успокоить девочку, разуверить, обмануть, но она вдруг с размаху бросила красавицу куклу на пол и исступлённо принялась топтать её.

– Папочка! Папочка! – истерически вскрикнула она. – Я тоже стану настоящим большевиком! Я обязательно отомщу за тебя!..

«Струились лучистые дали, окурки и кровь на полу, ногами топтала я куклу, что дал мне Каледин в тылу…», – вспомнил Никита бабушкино стихотворение.

Плюшевый зайка в его руках смотрел жалобно, как бы говоря:

– Почему мы, игрушки, чаще всего страдаем от ваших взрослых игр? В чём мы виноваты?

Все пять лет супружества Никита прятал на даче игрушечного зайца и фотографии, с которыми расстаться почему-то было жаль, а Ляльке показывать не хотелось. Здесь же, в секретере, обретались стихи, писаные тоже давно, тоже не жене. Да и заяц серенький… Если б его увидела Лялька, то наверняка обиделась, ведь женщина, особенно русская, всегда болеет единоличностью.

Заяц плюхнулся на поленья, его серая плюшевая шёрст-ка сначала подёрнулась дымком, потом по ней пробежал лёгкий, едва заметный огонёк. Заяц жалобно пискнул, правая лапка игрушки откинулась в сторону, будто посылая воздушный поцелуй своему инквизитору. От неё. Прощальный. А была ли любовь, если обыкновенный плюшевый заяц превратился в фетиш?

Сверху на сгорающего в любовном онгоновом [10] огне зайца легли стихи, фотографии. И ещё стихи. И ещё. Чёрная пенка сгоревшей бумаги покрывала поленья, словно траурная кайма вокруг живого портрета огня. Сжигать себя – дело, оказывается, совсем непростое. Пусть стихи, написанные когда-то другой девушке, не имели никакого отношения к сегодняшней жизни, только это была неотделимая часть человеческой души. Так стоило ли сжигать память, уничтожать прошлое, из которого вылепилось существующее сегодня?

– Лавры Гоголя спать не дают? – тихий голос, похожий на лепет ветерка в листве осины, вернул его к камину, к холодному летнему вечеру.

Никита скосил глаза. Рядом в другом каминном кресле уютно устроилась Лялька.

Вот так всегда! Она умела приходить незаметно, напоминать о себе в самые нежелательные минуты. Все годы их семейной жизни протекали вроде бы ровно и гладко, по авторитетному заявлению тёщи, женщины своенравной и своевольной до боли в печёнке. Впрочем, других тёщ в природе ещё не замечали, поэтому они и зовутся любимыми.

И всё же бывали такие вот минуты, когда жизненно необходимо было остаться один на один с одиночеством. Говорят, что одиночество – хорошая вещь, только в то же время, как воздух, необходим человек, которому можно сообщить по секрету, что одиночество – хорошая вещь! Таким незаменимым человеком постоянно прикидывалась Лялька, подкрадываясь, возникала, материализовалась, вытаскивала мужа из всех тяжких настроенческих пропадений и пропаданий.

Интересно, заметила ли она зайца, вот в чём вопрос? Может, он успел сгореть до?.. Объясняться не хотелось, тем более врать.

Никита ничего не ответил, лишь нахохлился и ещё больше стал похож на сердитого ёжика, фырчащего под осенними листьями.

– Зря ты это затеял, – опять подала голос Лялька. – Знаешь, из твоего романа можно было сделать очень даже неплохую повестушку. Я тебе и раньше говорила, помнишь?

Это была правда. При чтении отдельных глав его жена становилась самым незаменимым, самым беспощадным редактором: сначала слушала внимательно, затем отбирала рукопись, вычитывала чуть ли не каждое слово, набрасывалась на рукопись с карандашом, отстаивая и утверждая свою правку.

Надо сказать, такое редакторское вмешательство было довольно плодотворным, даже стало незаменимым для Никиты. Но сейчас важно другое: Лялька не заметила казни зайца! А сгоревшие стихи посчитала сгоревшей рукописью законченного романа.

Верно, потому, что один раз Никита уже порывался на грязное дело сжигания ещё недописанной рукописи. Тем лучше. Пусть пока думает, дескать, опус сгорел и всё тут. Тем более, чтобы походить на Гоголя, для начала необходимо научиться сжигать!

– Послушай, Елена, – полным именем он называл жену только при серьёзном разговоре, ну, разве что на людях иногда. – Послушай, покойный Николай Васильевич тут ни при чём. Да и не только у него одного литературная жизнь состоит из сожжённых рукописей.

– Разве? – съехидничала Лялька.

– Дело в том, – назидательным и противным скрипучим голосом принялся объяснять Никита. – Дело в том, таких вот постмодернистских публицистических романов, как мой, написано столько, что их критическая масса скоро взорвёт самоё себя. Я опух от этого! Цитаты, цитаты, цитаты. Коды, перекоды, словари перекодов. Комментарии к словарям. Комментарии к комментариям. Пропала собака! Маленькая! Беленькая! Пушистенькая! Вернись поскорее, мой маленький друг! Всё! Не хочу! Надоело!

– Да что с тобой сегодня? – Лялька скользнула к нему в кресло, пощупала лоб. – Перегрелся у камина, бедненький? Или действительно Гоголя вспомнил? И коды какие-то. Ты ещё Дэна Брауна с «Кодом да Винчи» вспомни. Берёшь пример неизвестно с какого неруся, вот и получается американское неизвестно что. Русская литература живёт только в России, а не в Сионистских Штатах.

– Елена! Как ты не поймёшь? – попытался объяснить жене Никита. – Перемалывание чужих текстов, чужих рукописей! Это вовсе не разгадывание кодов, не плагиат американского разгадывания загадок, где ключ в ключе и ключом погоняет! Я последнее время чувствую себя не археологом. Отнюдь нет! Я чувствую себя грабителем могил. Несуществующих могил. Этаким новым русским некрофилом! Только трупный яд всё равно проникает в кровь, в мозг, в сознание. Превращает меня из человеческой личности в личину!

Ни у одного из моих героев нет любви не только к ближнему, но и к самому себе. Они же живые мертвецы! Да живые ли? Они не могут сказать ничего нового, а довольствуются лишь обыденными заезженными сентенциями, обтрёпанными шаблонами, только результат в любом случае плачевный. Такая книга никому не принесла бы радости. Просто досужая игра слов. Слово от слова, для слова, но не для человека, не для Любви. Кому это нужно?! Потрёпанное, умирающее или неживое словоблудие?!

– А у Иоанна Богослова сказано, между прочим, что вначале было Слово и Слово было у Бога, – вставила жена.

– Но Слово было Бог, – перебил Никита. – Слово должно быть Богом и по энергетике, и по смыслу, и по содержанию!

– Кто ж тебе мешает научить своих героев любить ближнего? – хмыкнула Лялька. – Любить не потасканными словами, а как Господь заповедовал? И общаться не книжным языком, как положено, а делиться с читателем мыслями, догнавшими пустую голову, с уверенностью, что тебя обязательно поймут?

– Именно этого я и хочу! – Никита рубанул воздух ладонью. – Надо суметь донести людям не только свои соображения, а Божественную мудрость, огонь Высшей Любви…

– Такая книга уже давно написана, Патетей ты мой Прометический, – не унималась жена, – это Библия. Но поскольку создавать маленькую Библию, когда есть большая, глупо, то сжигать по меньшей мере любопытное произведение – это тоже не от духовной мудрости, а очень даже наоборот.

– Блаженны нищие духом, яко тех есть Царствие Небесное, – грустно улыбнулся Никита.

– Ну, как знаешь, – Лялька легко встала с кресла и отправилась к себе, на второй этаж.

Только странное дело: сюда Лялька пробралась тише тишины, незаметней тени, а назад… Деревянная лестница под её ногами стонала на все лады, даже пару раз пискнула, совсем как сгоревший плюшевый заяц. Тяжёлые шаги никак не походили на привычную лёгкую поступь жены. Скорее всего, можно было подумать, что Костяная Нога, укутавшись в длиннополую ягу [11], подымается в свой девический терем.

Никита опять уставился в камин, пошевелил кочергой уголья. Те отозвались весёлым треском, рапортуя, что не было ни стихов, ни первых поцелуев, ни бессонных ночей, ни ощущения вселенского счастья, когда можно с ума сойти от одного взгляда, от мимолётной улыбки… да и зайца тоже не было.

Что было? Что будет? Чем сердце успокоится? Романом. Или в романе. Но ведь он тоже сгорел?! Никита даже оглянулся на секретер. Кажется, всё в порядке. Деревянный толстяк всем своим видом показывал, мол, не извольте сомневаться, молодой хозяин, рукопись ваша в целости и сохранности. А, может быть, сжечь его всё-таки, и дело с концом? Нет. Это будет самая большая глупость в жизни. Надо закончить работу, всенепременнейше с блестящим результатом. Это будет его победа, его гордость!

Примечания