То, что вы хотели
Иван не выдержал, хмыкнул, вспомнил свои абсурдные мысли, посмотрел на хохочущую Линду, попытался сдержаться, потому что грешно ведь, грешно смеяться над таким… Но чем больше он с собой боролся, тем сильнее его разбирало.
– А я… я… ха-ха-ха… думал, инопланетянка… – зашелся он в смеховой истерике, – трансвестит, думал… ха-ха-ха… а тут… тут… матка всего лишь… ха-ха-ха… операция…
Постороннему их прерываемый хохотом диалог мог, наверное, показаться приступом безумия. Но они ничего странного в нем не находили. Ведь правда смешно… Это было похоже на обмен сигналами “свой – чужой” между двумя нечаянно встретившимися самолетами. Они оказались друг другу своими. Как потом рассказывала Линда, именно в этот момент, заливаясь смехом и вытирая текущие из глаз слезы, она его полюбила.
* * *Они сидели на камне у водопада и никак не могли наговориться. Шумели, разбиваясь о скользкие валуны, бесконечные ледяные струи, жара постепенно сменилась прохладой, а потом холодом. Короткие сумерки поглотила ночь. В небе всплыли особенно крупные в горах звезды. Они не замечали абсолютно ничего. Хороший, конечно, фон для первого романтического свидания, но с таким же успехом могли и в “Макдональдсе” сидеть. Или посреди ревущей автострады. Без разницы им было. Только друг на друге концентрировались. Сливались, проникали в жизнь друг друга, делали ее общей, одной на двоих жизнью.
…Линда родилась в Болгарии. Четырьмя годами старше его. Тридцать один недавно исполнился. Папа – болгарин с примесью сербской крови. Мама – наполовину француженка, наполовину турчанка. Французская бабушка, приехав в девичестве на отдых в Турцию, влюбилась без памяти в статного турецкого офицера. А тот в семидесятых, во время очередного военного переворота, был вынужден бежать с женой и маленькой дочкой (будущей матерью Линды) в соседнюю Болгарию. Бабушка, конечно, предпочла бы Францию, но обстоятельства сложились так, что Болгария была и ближе, и доступнее. Маленькая Линда жила в трехъязычной семье и, кроме болгарского, в совершенстве владела турецким и французским. Русский она выучила значительно позже, оказавшись с папой-дипломатом в Москве и проучившись три года в самой обычной средней общеобразовательной школе. С семи до двенадцати лет жила в семье бабки-француженки и турецкого деда. Отца послали работать куда-то в Африку, взять дочку в малярийную саванну он не рискнул. А мать умерла, когда ей едва исполнилось шесть. Из-за нее.
– Она умерла из-за меня, – сказала Линда.
А Иван, увидев и услышав, как она это сказала, вдруг прошептал:
– Не надо…
– Из-за меня, из-за меня… – повторила она несколько раз. Помолчала недолго и продолжила: – Летом мы поехали к бабушке и дедушке на море в Созополь. Я и мама, отец остался в Софии по работе. Ну, обычный отпуск, фрукты, море, просторный деревенский дом. Почти у каждого ребенка есть своя идиллическая деревня. Она на всю жизнь с ним остается. Этакий потерянный рай. Вот и у меня он остался…
– Не надо, – еще раз повторил Иван.
– Да, остался, – глядя прямо ему в глаза и игнорируя мольбу, произнесла Линда. – К сожалению… Все в моей идиллической деревеньке было прекрасно, кроме пляжа. Ближайший благоустроенный был в Созополе, а рядом находился дикий, но главное – только наш с мамой пляж, такая небольшая полоска песка среди живописных белых скал. И вот однажды в очень жаркий день мы, как всегда, сидели у моря. Мама запретила купаться из-за больших волн. А купаться мне очень хотелось, жара же… Вообще-то я послушной была, но в тот раз… Жарко было… Очень… Я маме сказала, что камешки пойду собирать за скалой, а сама… сама…
– Я понял, не надо!
– Да, она утонула. Сначала тонула я, волны утащили меня в небольшой грот и били об острые камни. Я кричала, мама кинулась на помощь, каким-то чудом выбросила меня на берег, а сама, сама…
Иван обнял Линду, она уткнулась ему в грудь, но не заплакала, а продолжила свою быструю и страшную скороговорку, только голос понизила почти до шепота:
– Несколько минут я, истекая кровью, вся в ссадинах, стояла на коленках и смотрела под скалу. Мне казалось, что мама просто решила поиграть со мной, сейчас появится из грота и скажет: “Шутка, шутка, доченька, а ты и испугалась, глупышка”. Такое уже прежде бывало. А потом я поняла – не выплывет. Очень хорошо помню, когда поняла. Посмотрела на гладкие белые камни, увидела на них прихотливой формы лужицы своей крови, поразилась красивому сочетанию цветов – красное на белом стекает в лазоревое. И поняла вдруг – не выплывет. Никогда. Так страшно стало… Я побежала прочь, к людям, к бабушке и дедушке, лишь бы не видеть, как красное на белом стекает в лазоревое… И орала, все время орала: “Это не я, она сама, сама попросила меня искупаться, не я…”. Такую орущую, всю в крови, меня и привели в деревню случайно встреченные прохожие. Я орала эту фразу несколько часов, пока не приехала скорая и не вколола мне успокоительное. Тогда я заснула, но и во сне, как потом рассказывала бабушка, шептала: “Не я, не я, она сама попросила, сама…”. Мне поверили, ведь я была очень послушная девочка, а мама, судя по рассказам близких, отличалась некоторой легкомысленностью, что ли… Но я-то все про себя знала, мучилась, ощущала себя убийцей… Я замкнулась, плохо училась, не ладила со сверстниками. Меня все жалели – еще бы, такое потрясение для ребенка… И только в Москве, лет в тринадцать, я не выдержала и рассказала отцу. Он так и не женился, всю жизнь любил свою полутурку (так он ее ласково называл). А когда услышал от меня правду, поначалу не поверил. Стал говорить, что это ложное воспоминание от стресса, жалел меня, как и все. Но к тому времени я уже была подкованной девочкой, прочитавшей кучу литературы по психологии. Я точно знала, что не ложное, приводила аргументы, доказательства. И он поверил. И расплакался. И я вместе с ним. А потом он сказал, что это не важно, что судьба… И что я очень смелая, а главное, честная девочка. Что все беды людей от лжи, но у меня их не будет, потому что я честная и сильная. И что он мною гордится. В тот вечер я решила, когда вырасту, стать психологом. И стала.
* * *Иван держал в объятиях удивительную Девочку на шаре и боялся ее выпустить хоть на секунду. Она проникала в него, как воздух, которым он дышал, но, в отличие от воздуха, оставалась в нем навсегда. Текла по жилам, проходила через сердце, совершала круг за кругом, становилась им. Они были очень похожи, оба помешаны на честности, только ее рана была и больше, и страшнее. До нее он, считай, и не жил, благополучный мальчик из хорошей семьи, без особых трагедий и приключений. Летел, куда ветер нес. Ну не дурак, конечно, потому худо-бедно выруливал в бурных циклонах. А она… она всегда шла против ветра – настоящая потому что. В восемнадцать лет, никому ничего не сказав, без копейки денег сорвалась в Париж и поступила в Сорбонну учиться на психолога, в двадцать выскочила замуж за какого-то местного мажора. В двадцать один забеременела, а он сказал, что не готов еще к детям. Она сделала аборт, но не потому, что боялась ослушаться мужа, – просто это ведь нечестно: рожать, когда мужчина не хочет. Аборт прошел с осложнениями, удалили все, что могли удалить, и она бросила своего мажора. И опять – не потому, что по его вине детей иметь не могла. А потому, что нечестно, нечестно жить с человеком, пожелавшим от нее не детей, а аборта.
Линда была настоящая, упрямая, радикальная и очень живая. Жизни интеллигентному закомплексованному мальчику Ивану не хватало, и он вцепился в Девочку на шаре, как аквалангист в баллон с кислородом. А она вцепилась в него, потому что человека, готового терпеть ее радикализм, живость и упрямство, найти было практически невозможно. Да еще такого симпатичного человека, с гагаринской улыбкой, блестящими мозгами и, подобно ей, двинувшегося на честности. Степень откровенности между ними была запредельная. В любой момент они могли задать друг другу любой вопрос. И честно на него отвечали. Абсолютно честно. И умудрялись при этом любить друг друга. И считали, что им сильно повезло.
После Кипра они уехали каждый в свою страну, но часами разговаривали по Скайпу, а через две недели Иван, не выдержав, без предупреждения прилетел в Париж. Там они окончательно поняли, что жизнь порознь для них уже невозможна. А как жить вместе, они не знали. К удивлению Ивана, Линда оказалась намного успешнее его. Училась в докторантуре Сорбонны, была модным практикующим психоаналитиком. Отлично зарабатывала, имела прекрасную квартиру недалеко от музея д’Орсе и огромное количество знакомых из парижского высшего света. Будущее ее было безоблачным и хорошо прогнозируемым. А он, кто он в этом замечательном городе? Всего лишь мелкий предприниматель из дикой северной страны. Можно было, конечно, устроиться в какую-нибудь небольшую компанию, например, сисадмином, но до этого предстояло хотя бы выучить французский, которого он совершенно не знал. Что делать? Линда знала, что.
– Понимаешь, – сказала она ему решительно, – я русским владею, а ты пока еще французский выучишь… А на родине у тебя бизнес, какой-никакой статус. Не возражай, я знаю: для мужчин статус – это важно. Не сможешь ты здесь за мой счет жить, или даже не за мой, а просто меньше моего зарабатывать. Сожрешь сам себя и меня возненавидишь. Давай-ка лучше я к тебе поеду. Так будет честно.
И поехала, плюнув на свою докторантуру, успешную практику модного психоаналитика и безоблачное будущее. Первое время трудилась за копейки в государственной психологической консультации. Но потом пообвыклась, заработала себе имя, клиентуру и даже защитила в МГУ докторскую диссертацию. Вся психологическая Москва в свое время гудела от ее работы “Роль навязанной социумом ложной нравственности при психопатических расстройствах личности”. Да и не только Москва – ее статью опубликовали ведущие научные журналы мира. Награждали какими-то премиями и даже сравнивали с Фрейдом.
Единственными, кто омрачал их московский период жизни, были родители Ивана. Отец еще ничего, а мать приняла Линду в штыки. На четыре года старше, детей иметь не может (о чем Линда, конечно, сообщила при первой же встрече), заедает, сучка иностранная, век их единственного сыночка. Добрая, мягкая, верующая мама Ивана, срываясь на крик, сообщила ей, что это как минимум не по-христиански.
– Я знаю, – тихо согласилась Линда. – Не по-христиански, не по-женски и даже не по-человечески. Я бы сама так сказала, если бы могла иметь детей и мой сын такую в дом привел. Поэтому даю вам слово: никогда я за Ивана замуж не выйду. И как только он найдет молодую здоровую девушку себе по вкусу, я отойду в сторону. Клянусь. Я так с самого начала решила, хотите верьте, хотите нет. Ну а пока… пока разрешите нам полюбить друг друга немножко. Вы же видите, мы правда любим…
Мать Ивана в ответ только заплакала и молча ее перекрестила. Смирилась. С годами она даже подружилась с Линдой. Но все равно, все равно… Слова были сказаны, услышаны и все время стояли между ними. Иван точно знал: их счастье не навсегда – как только Линда почувствует себя старой или, не дай бог, страшной, уйдет от него, не задумываясь. Только вот молодой и красивой удивительная Девочка на шаре оставалась до самого последнего дня… А наступил он по его, Ивана, вине намного раньше отведенного Линдой срока.
Глава пятая
Компромисс
Вот никогда не понимал людей, которые живут, чтобы было что вспомнить перед смертью. Допустим даже, останутся у них одни положительные воспоминания. Тем обиднее: вспомнил – и адью, не будет уже кайфа. Гораздо легче, когда одно дерьмо в бэкграунде: терять нечего, а приобрести можно как минимум спокойствие. Наверное, поэтому перед смертью большинство людей болеет и мучается. Чтобы не жалко было с жизнью расставаться. Беда в том, что я совершенно здоров и до определенного момента жил весело и счастливо. У меня любовь была. Большая. Вспоминать ее невыносимо, особенно после того, что я с этой любовью сделал. А главное, зачем они меня заставили вспоминать? То, что без своей гражданской жены я бы Sekretex не создал, факт общеизвестный. Вон, даже в Википедии написано, не говоря уже о многочисленных интервью, где я всегда это подчеркивал. Ну, и чего они от меня хотят? Чтобы я сказал, что Линда меня науськивала, что она засланный казачок? Так это ложь голимая. Кем она могла быть заслана? Инопланетянами с Альфы Центавра? Ну да, была помешана на честности, и что с того? Она всего лишь боролась с тривиальным лицемерием. Докторскую об этом написала. Считала, что все неврозы человека и человечества от обмана самих себя. Но ведь так не она одна считала, древние вон еще до нашей эры догадались. И потом, у нее были веские причины – детская травма с утонувшей матерью и все такое. Да я и сам был помешан на честности задолго до нашей встречи. Нет, Линду они не получат!
* * *Как только я определился, стены-экраны ожили и на них появился Капитан Немо. Мне показалось, что он сильно нервничает. Следит за мной, словно я шарик рулетки, прыгающий по красным и черным циферкам, ждет, затаив дыхание, куда упаду. Поставил он на меня, много поставил, ва-банк пошел, бедняга.
– Ну что, Айван, решил? – поинтересовался Немо срывающимся голосом. Мне даже жалко его стало.
– Давно хотел спросить, Капитан, – сказал я, издевательски растягивая слова, – вот как вы узнаёте, решил я или нет, бодрствую или сплю? Нет, я понимаю, датчики слежения разные, но сейчас же темно, как вы узнали?
– Под кожей они у тебя, под кожей, – раздраженно отмахнулся Капитан. – Ты скажи лучше, что решил?
– Значит, ваши датчики понять этого еще не могут. Хоть и под кожей… А знаете, почему? Потому что под кожей я, Иван Градов, и никогда вам меня до конца не просчитать. На флейте играть умеете, Капитан?
– Нет, а причем здесь флейта?
– Вот видишь, ты даже на простой дудочке играть не умеешь. Так почему ты, чучело картонное, думаешь, что сможешь сыграть на таком сложном инструменте, как я?!
– Флейта – это аллегория твоей гениальности, да? – после долгих консультаций с наушником в ухе спросил Капитан. – Мол, куда нам, обыкновенным людям, тебя просчитывать, не получится, как бы ни старались, да?
– Ага, – ответил я, развеселившись, – точно, далеко вам до меня. И тебе, и аналитикам твоим, и искусственному, такому же тупому, как вы все, интеллекту. Вы даже “Гамлета” не читали, дурачки сельские. Все, отстаньте от меня. Можете начинать пытать.
– Ну зачем так грубо, Князь. Физически пытают простых смертных, а интеллектуалов голубых кровей, читавших “Гамлета”, мучают намного изысканней. Я тебе обещал показать нынешнюю жизнь Линды? А отца хочешь? А мать?
– Нет!!! – заорал я в ужасе. – Не надо!!! Пожалуйста!!!
– Раньше нужно было думать, ваше сиятельство…
Капитан мстительно улыбнулся, щелкнул красивыми тонкими пальцами, и вместо него на стенах-экранах появилась… появилась…
* * *Пушкинская площадь в Москве, точнее сквер с фонтаном в самом начале Тверского бульвара, тот, что напротив “Макдональдса”. У фонтана собрались несколько десятков человек с красными флагами. Очередной коммунистический митинг. Довольно обычное дело для тех мест. Ничего интересного, но я ощущаю какой-то дискомфорт… Взгляд цепляется за неприметного старика на возвышении, где виднеется красное полотнище с надписью “Настоящая коммунистическая партия имени В. И. Ленина”, и сразу отпрыгивает в сторону, утыкается в витрину магазина “Армения” через дорогу. Будто пружина натянулась между мною и вскользь замеченным стариком. Куда бы я ни смотрел, она только сильнее натягивалась. Я не хотел, не хотел на него смотреть, чувствовал, что не нужно, больно, неприятно… Но не смотреть я не мог, пружина натянулась до предела, а потом вдруг схлопнулась, и меня буквально ударило о показываемое крупным планом лицо старика. От боли и неожиданности я стал тереть ладонями глаза. На меня смотрел известный физик, академик и теперь, видимо, настоящий коммунист из настоящей коммунистической партии – мой отец, Константин Иванович Градов.
Он постарел. Нет, не так. Он превратился в скрюченного злобного старикашку. Нет… Он вообще не был собою. Есть такой банальный литературный оборот: “только глаза выдавали в нем прежнего человека…” Так вот, в нем и глаза не выдавали. Но я был твердо уверен – это мой отец. Что-то в движении склоненной набок головы, во взмахе кисти и повороте шеи совместилось с навечно отпечатанным во мне образом, и я понял – он. Ведущий митинга как раз предоставлял ему слово.
– А сейчас, товарищи, перед нами выступит заслуженный советский ученый, академик, член президиума ЦК нашей партии и отец главного революционера нашей эпохи Ивана Градова, Константин Иванович Градов!!!
Ого, я еще и главный революционер, ничего себе! Вот уж не думал… Я даже начинаю смеяться в голос, но тут же замолкаю и второй раз ударяюсь о лицо злобного старика, когда-то бывшего моим отцом. Больно, опять больно… Лицо открывает страшный, беззубый, опустившийся от старости рот и начинает говорить. Становится еще больнее. Голос знаком мне с детства. Он неожиданно молод, он родной, он любимый. Контраст голоса и отвратительного, чужого лица сводит меня с ума. Я царапаю в кровь руки, чтобы не впасть в истерику. Слушаю. Смотрю. Царапаю.
– Товарищи, мир рушится! Каждый день мы видим это собственными глазами. Всех этих православнутых, либеральнутых, всех этих сторонников однополой любви, многоженства, многомужества, всех этих радикальных исламистов, империалистов, фашистов, фетишистов, педофилов и других уродов. Нам кажется, что мир сошел с ума и наступает конец света. Многие от безнадежности бегут в самые дальние и глухие уголки нашей родины, многие ударяются в религию, некоторые кончают жизнь самоубийством. Я не умнее и не лучше других. Я тоже хотел сбежать, я тоже молился, а потом решил свести счеты с этой поганой опостылевшей жизнью. Я проклял собственного сына, которого часто обвиняют в том, что произошло. Я развелся со впавшей в христианскую ересь женой. А потом я понял. Да, мир гибнет! Но не весь. Гибнет мир буржуазии, эксплуатации и капитала. Он зашел в тупик, ему некуда больше развиваться, ему нечего больше предложить человечеству. Мало того, что людей закабалили и лишили радости свободного труда, так капитал в погоне за прибылью еще и навязывает им самые низменные, фальшивые и противоестественные потребности. Люди сидят по двенадцать часов в душных офисах, мучаются в горячих цехах и большую часть своей скудной зарплаты отдают за никому не нужные игрушки, вроде смартфонов с пятью камерами и вибратором. Но и их становится все тяжелее придумывать, и тогда людям навязываются новые потребности – лишь для того, чтобы открыть новые рынки сбыта. Мода для геев, генное конструирование детей, операции по смене пола… Для капитала нет ничего святого и запретного, ради прибыли он готов на все! Теперь наконец стал понятен революционный замысел моего сына. Его поисковик помог вскрыть всю подлую сущность капитализма. Разводя людей по разные стороны баррикад, он только ускоряет неизбежный крах мира бессовестных эксплуататоров. Эта гидра уже пожирает сама себя, и наш с вами, товарищи, долг, не дать ей пожрать вместе с собою весь мир! Я правильно говорю, товарищи?!
– Верно! Правильно! Старик дело говорит… Даешь революцию! – послышались выкрики из толпы.
– А если я говорю правильно, – продолжил после паузы человек с голосом моего отца, – то возникает вопрос “что делать?”, на который Владимир Ильич давно дал однозначный ответ. Нужно брать власть в свои руки! Причем не откладывая в долгий ящик. Вот мы стоим здесь, в центре Москвы, сотрясаем воздух, а напротив нас, в каких-нибудь нескольких десятках метров, располагается оплот мирового капитала.
– Где? Где? Покажи нам, где эта погань? – возмущенно загудела толпа.
– Да вот же она, прямо перед вами! – бодро взмахнул рукой возбужденный старик и показал в сторону “Макдональдса”. – Вот они, пионеры навязанных потребностей. Они пичкают нас всякой химической гадостью. Добавляют усилители вкуса, подсаживают на свои тухлые гамбургеры наших детей. Травят их, превращают в безвольных разжиревших баранов – и все ради миллиардных прибылей, ради того, чтобы всякие Ротшильды и Рокфеллеры жили по сто тридцать лет с восьмым пересаженным сердцем! Можем мы это терпеть?!
– Нет… Долой! Не дадим! Не можем!
– А если не можем, то вперед, товарищи! Начнем с малого, закончим мировой революцией! Я стар, мне нечего терять, не бойтесь и вы. ОМОН – это обманутые слуги капитала, рано или поздно они будут с нами. Не бойтесь, отдать жизнь за революцию не страшно. Страшно жить скотом, стоя на коленях! Вперед!!!
Старику помогли спуститься с трибуны. По всей видимости, он хотел возглавить шествие, но возбужденная его речью толпа уже рванула в сторону ненавистного “Макдональдса”. Путь ей перекрывала немногочисленная цепочка ОМОНа. Менты особенно не сопротивлялись. Наверное, тоже ненавидели гамбургеры или получили приказ от начальства не препятствовать погрому. То, что это погром, стало ясно при первых звуках разлетающихся от брошенных камней витрин. Митингующие переворачивали столы и били посуду, но посетителей не трогали – те сами, выплюнув недоеденные котлеты, разбежались в разные стороны. Некоторые из них, поддавшись революционной стихии, присоединились к погромщикам. Зато работникам “Макдональдса” не поздоровилось: тех, кто не успел убежать, жестоко избивали. К моменту, когда мой бывший либеральный папочка, а ныне предводитель погромщиков доковылял до места событий, все было кончено. На полу валялись осколки посуды, переломанная мебель и несколько окровавленных сотрудников ресторана. Непонятно было, живы они или нет. Потирая руки, довольный старик, бодро похохатывая, обходил поле боя.
– Хорошо… хорошо… Вот это правильно, по-ленински, так и нужно – давить их, гадов, отжировали свое, сволочи!
В его речи проклюнулась какая-то картавая, раскаленно-истеричная интонация. Это было бы даже смешно, если б не было так грустно. И если б он не был моим отцом. И если бы это не я со своим долбаным изобретением превратил его в чудовище. И не только его, а большую часть человечества…
– Товарищ Градов, – сказал на экране неприметный парень в майке с портретом Ленина, – вот, наймита нашли. В холодильнике прятался, дурачок.
За спиной неприметного парня появились несколько человек, которые тащили упирающегося, дрожащего от холода и страха мальчишку лет шестнадцати. Он плакал и повторял как заведенный:
– Нет, нет, я больше не буду, не буду, не буду…
– Отпустите пацана, – по-доброму улыбнувшись беззубым ртом, сказал отец. Улыбка получилась страшной, и мальчик захлебнулся в рыданиях. – Вот, товарищи, – обратился к соратникам старик, – эти негодяи не стесняются эксплуатировать детский труд. Не бойся, малыш, – сказал он мальчику, – все уже позади, мы тебя не тронем, только расспросим немножко и отпустим.
И погладил его по голове. Пацан сразу успокоился, даже потянулся доверчиво к доброму на вид дедушке. Он и меня так гладил, когда я был маленьким, и я тоже всегда успокаивался. Сейчас смотреть на это было невыносимо.
– Ну расскажите, юноша, зачем вы пошли работать в это гнусное заведение? – ласково поинтересовался мой отец. – Только честно расскажите, за честность вам ничего не будет, обещаю.
Ободренный его словами, мальчик на выдохе, словно бросаясь в омут, ответил:
– На айфон восстановленный заработать хотел. Мы с мамкой одни живем, без отца, денег мало, а айфон хочется. – Он помолчал немного, отдышался и торопливо добавил. – Но вы не подумайте, я в свободное от учебы время, строго по КЗоТу, четыре часа в день…
– Это хорошо, что по КЗоТу, и что из бедной семьи хорошо – значит, наш ты парень, рабочий. А вот айфон – плохо, есть же хорошие дешевые телефоны производства китайских товарищей. Ну это ладно, реклама голову задурила, бывает… Ты мне, юноша, лучше вот что скажи. Чего в “Макдональдс”-то пошел, много же работ есть и более высокооплачиваемых? Ну там, вагоны разгружать, или в доставке еды… Я и сам в юности вагоны разгружал. Ты не бойся, главное, честно скажи.
Мальчик, казалось, засомневался. Он посмотрел на окровавленные тела коллег, оглянулся на держащих его здоровенных, мрачных мужиков, потом бросил взгляд на допрашивающего его ласкового деда. И все-таки решился.
– Я это… бигмак очень люблю… с картошечкой и колой… и коктейль еще ванильный. А здесь… здесь бесплатно для сотрудников…
С отцом произошла быстрая и страшная перемена. Из почти благообразного старичка он мгновенно вновь превратился в злобного гоблина. Лицо его побагровело, глаза выпучились, а из беззубого рта посыпались проклятия:
– Сука, тварь, тварь продажная! Картошечка, значит?! За картошечку, за гамбургеры и ванильный коктейль, за колу их поганую родину продал? Мать свою несчастную, одинокую продал, да?! Хорошо, гаденыш, получишь ты сейчас у меня свои печеньки, жрать будешь, пока не лопнешь, сука! А ну-ка, ребята, принесите ему этих вонючих бигмаков.
На кассах оставались еще теплые, не розданные покупателям бургеры. Молчаливые, мрачные мужики притащили несколько подносов и встали с ними перед парнем.