Школа для девочек
– Ну что ты, Ангелина, не грусти, – словно услышав её мысли, сказала одна из попутчиц. – Бог не оставит тебя…
– Да, я знаю, – сказала Ангелина, ощутив в её голосе какую-то то ли жалость, то ли снисхождение. – Я знаю. Бог не оставит.
И вздохнула. Она не сомневалась, Бог не оставит. Только она сама себя, похоже, уже оставила где-то.
– Сколько здесь таких, как ты, да ещё хуже, сколько людей от своих бед и проблем приехали сюда, и смотри, все находят утешение…
Эти слова всегда утешают, она знает. Что у кого-то хуже, чем у тебя. Если может быть хуже, значит, всё не так плохо. А хуже всегда может быть.
Она закрыла глаза и снова погрузилась в сон.
* * *Когда Ангелина узнала, где находится приход будущего служения отца Виталия и куда предстоит поехать и ей, она едва не ахнула. Оказалось, что это богом забытая деревня совсем недалеко от её родного города, где жили её родители и родственники. Но всё равно это была глушь. Потому что рейсовые автобусы в эту деревню ходили только раз в день, и доехать можно было с пересадкой часа за три. А в дождливую погоду и вообще не могли проехать. Строить туда дороги никто не хотел. Незачем было. Никто не воспринимал всерьёз ни эти деревни, ни живущих в них зачем-то людей.
Но на машине было проще – час-полтора в сухую погоду, и ты в деревне.
Тем не менее несколько преданных отцу Виталию семей высказали желание перебраться туда и купили полуразваленные дома, завели хозяйство, коз и кур, и начали новую жизнь.
Одна из приехавших семей – Володя, Таня, Костик – была с машиной, со старым «Жигулёнком», который тотчас был подвергнут жестокой эксплуатации, быстрому ремонту и снова эксплуатации. Володя привозил доски, развозил людей, доставлял отца Виталия в соседнюю деревню. Иногда застревал по дороге, и тогда они оба – водитель в выцветшей рубашке и священник в подряснике – выталкивали автомобиль из колеи, призывая кого-нибудь на подмогу.
Ангелина должна была готовить обеды, мыть посуду, ходить в магазин, гулять с детьми, выполнять всякие поручения по дому, не разбирая, какие именно.
Вставали рано, читали длинное утреннее правило, жития святых на этот день, написанные сусально и архаично, главу из Евангелия. Завтраков не было, даже у детей. После утреннего молитвенного правила можно было съесть просфору и запить её святой водой. А потом Ангелина готовила обед. Обед был в двенадцать. Всё было строго, как в монастыре. У отца Виталия появилось много дел по храму, который надо было приводить в порядок, а он не знал, с чего начать. Ангелина варила суп, а матушка Тамара занималась рукоделием или учила церковнославянскому языку детей.
Правда, принятый распорядок жизни всё же менялся. Гулять с детьми уже было необязательно – их просто выпускали на улицу, и они гуляли сами. Отец Виталий сетовал, что нет привычного забора, есть только изгородь, и то лишь с одной стороны, а поставить его нет времени, а потом смирился, махнул рукой и сделал низкую изгородь, как у всех.
* * *Он писал проповеди и поучения. Популярные разъяснения вероучения бестолковым советским людям. Как надо креститься, как надо в храм заходить, как надо одеваться. И больше писал о том, чего нельзя – в секты, например к баптистам или к старообрядцам. Всё это он излагал как будто для детей, для глупых, хотя писал для взрослых. И всё время обращался в прошлое – когда всё было правильно, всё шло хорошо, а потом пришла группа безбожников и всё разрушила. Всю страну. Всю жизнь. Так просто, одним махом.
И ей вдруг показалось – её жизнь пошла назад. Куда-то в какое-то идеальное красивое прошлое, в великую Россию или сказочную Русь, где люди были все православными, духовными, правильными. Оказывается, надо идти назад. Вероятно, с духовной точки зрения вообще хорошо быть неграмотным – от этого твоя душа будет чище, потому что «знания надмевают», говорил отец Виталий, цитируя Новый Завет. А то, чему тебя учили в школе, лучше всего поскорее забыть.
И глава этого полумонастырского сообщества тоже был строг. Правда, он стал мягче на какое-то время, первое время после рукоположения был спокоен и умиротворён, но потом вдруг стал таким, как обычно, даже ещё более строгим и отдалённым, потому что принял для себя какие-то особые правила жизни и отношений с людьми. Близкие – это вроде уже как не близкие, а те домашние, которые «враги человеку», источник искушений на его поприще.
И Тамара уже была не жена, а матушка Тамара. Сестра.
* * *Ангелина делала всё, что ей поручали, только теперь она стала больше уставать. Появилось больше дел. Воду надо было носить из колодца на другом конце деревни, туалет был на улице, огород был большой, и там надо было обязательно что-то сажать, прежде всего – картошку, а потом пропалывать её. Надо было готовить обеды и греть воду в ведре, чтобы помыть посуду.
Дом был большой, бревенчатый, немного покосившийся со стороны клети, и крыльцо съехало куда-то вбок. Но зато был большой огород, в пространстве которого в полной мере воплощалась мечта о правильной жизни «на земле».
Ангелина всё не переставала удивляться, как это деревня оказалась так недалеко от её родного городка. И даже вспомнила – с отцом проезжала где-то здесь. «Вот как, значит, круг», – сказала она себе, удивившись, как странно замыкается он, ведь никогда бы не подумала, уезжая из дома, что потом будет жить вот так, совсем близко.
Но только совсем в другом качестве. Никто из друзей не узнал бы её в чёрном платке и длинной, почти до пят, юбке. И она не хотела, чтобы её узнали.
* * *И всё же однажды узнали.
Семейство, в котором дети были одеты строго по-монастырски, – девочка в длинную юбку, мальчик – в строгую рубашку с длинным рукавом, а их мама была сурова и неприступна, не могло не привлечь внимания, если появлялось в городе. В город поехали по делам и зашли в храм недалеко от сквера.
Ангелина незадолго до конца службы вышла прогуляться в сквер с Серафимом, раскричавшимся в церкви. Ему захотелось покачаться на качелях. И она поймала на себе взгляд откуда-то издалека. Оглядывалась, пытаясь понять, кто смотрит на неё, откуда, и обнаружила: за деревом стоит человек и наблюдает за ней.
Сначала она решила поскорее бежать. Взяла за руку Серафима и пошла прочь. Но снова обнаружила: незнакомец идёт за ней и даже догоняет. Она оглянулась и приготовилась строго сказать, что не надо её преследовать, и даже перекрестить тайком, только вдруг поняла: она знает его.
– Что случилось с тобой, Ангелина? – сказал молодой человек. – Я долго шёл за тобой, прежде чем убедился, что это ты.
Саша, одноклассник и приятель, потом – студент строительного техникума, стоял перед ней.
– Неужели это ты, – говорил он, рассматривая её, словно какой-то редкий экспонат, образец из краеведческого музея.
Ангелине так хотелось сказать «нет, не я», но уже было поздно. Он узнал её.
– Я сначала думал, это старушка какая-то. Сутулая, в платке… Подумал, так на тебя похожа, может, родственница твоя. Или мама. Но ведь это ты. Что это за ребёнок? Это твой?
– Нет, не мой, – ответила она.
– Да уж, – ответил он. – И даже ребёнок не твой, а ты уже около него. Я видел, я слышал, как эти люди с тобой разговаривали. Ты у них в служанках? Как они с тобой разговаривали! Даже дома у тебя, а там не сахар, конечно, свои проблемы, но с тобой так не разговаривали. Зачем ты позволяешь такое?.. Как ты…
Он собирался, очевидно, произнести слова «дошла до жизни такой», но не произнёс из жалости к Ангелине.
– У нас почти все нашли работу, – продолжал он, следуя за Ангелиной, которая направлялась тем временем к выходу из сквера, держа за руку Серафима. – Некоторые пошли в торговлю. С жильём проблемы, но я вот снимаю…
Он не спрашивал про Славика. Он всё знал.
Ангелина шла молча, стараясь поскорее отвязаться от него.
– Приходи завтра сюда же, – сказал он. – Может, тебе помощь нужна?..
– Ничего не надо, – ответила она. – У меня всё хорошо.
– Да уж, конечно, хорошо, – задумчиво ответил Саша и продолжил: – Ты только скажи, и я помогу тебе… Может, тебе денег дать?
– Не ходи за мной! – крикнула она ему. – Не ходи!
И быстро пошла, представляя, как всё это объяснят её «хозяева». Что они скажут и что теперь подумают про неё.
Ей, конечно же, потом объяснили, почему это случилось.
Ничего не бывает просто так. И если явился человек из прошлого, значит, она накликала этого беса на свою голову своим поведением, своими мыслями. А с чего бы ему появиться здесь?..
Ангелина потом проплакала весь вечер и уже знала точно, что завтра в тот сквер, куда её звал Саша, она не пойдёт, в город не поедет и гулять там никогда не будет.
А лучше вообще не гулять нигде. Ни к чему это. Надо сидеть дома, заниматься хозяйством, а ходить только по делам, куда скажут.
Потом она часто вспоминала тот случай. И позже думала о том, что если бы она тогда согласилась и послушала его, всё было бы по-другому в её жизни. Ведь тогда ещё было не поздно всё изменить.
* * *Тем временем из дома, как будто там чувствовали её близкое присутствие, стали приходить письма.
«Мы по тебе соскучились, – писала мама. – Приезжай, наконец. Мы тебя ждём… Хотим тебя увидеть… Просто увидеть…»
Письмо из монастыря, где Ангелина прожила почти год, добросовестно переслала ей на новый адрес матушка Степанида. Так оно шло до неё – таким кругом, через отдалённый монастырь. И Ангелина поняла, что хочет побывать дома.
Но этот вопрос здесь вызвал странную реакцию. Напоминание о том, что у неё где-то есть дом, никого не обрадовало. А что кто-то по ней соскучился – это даже вызвало раздражение и глухое чувство недовольства. Кто по ней может соскучиться? Ангелина изначально принадлежит к тем людям, по которым никто не скучает. Это, наверное, означало, что право собственности на этого человека у них неполное.
«Ну зачем тебе о них думать, – говорила Тамара. – Матушка, забудь, зачем нам нужны люди посторонние, вон как с улицы?..» (Ангелину она тоже почему-то называла матушкой.) Она уверяла, что Бог позаботится о них. Ангелина же должна нести своё послушание и не отвлекаться на ненужные дела и привязанности.
– У меня тоже есть сестра, – говорил отец Виталий. – Считаю, что похоронил. Поплакал, закопал, поставил крест… Вот так вот, мысленно, похоронил.
– Посторонние?.. Как же посторонние?.. – спрашивала Ангелина.
И ночью, закрыв глаза, мысленно ставила крест на могиле Славика, которой ещё не было, но она появилась в её сердце, и пыталась обрезать последние живые связи с бывшим мужем. Она представляла эту могилу, надеясь, что её воображаемое существование поможет ей вырвать из сердца остаток чувства к нему. Самое поразительное, что это помогало. Она стала забывать Славика. Он стал уходить из её мыслей.
Потом – родители. И сестра с братом. И так постепенно в её жизни появилось много крестов, а пространство жизни, в которой раньше было много людей, опустело. Люди в нём остались, но это были уже совсем другие люди.
А потом произошла ссора.
«Почему ты всё делаешь не так, как я тебе говорю, – кричала на неё матушка Тамара. – Ты должна чувствовать себя ниже всех, даже ниже наших детей, потому что они православные с рождения, а ты нет. Ты ещё младенец в вере и позволяешь себе иметь какое-то своё мнение… Нет, ты всё равно всё делаешь не так…».
Это было, скорее, похоже на истерику, и Ангелина не знала, что ответить. Она молчала. Она привыкла молчать, потому что возражать было бесполезно. И чем больше молчала, тем больше раздражения это иногда вызывало.
И отец Виталий на этот раз, как ни странно, не поддержал матушку Тамару, а только сказал Ангелине: «У неё много забот и хлопот… Дети не слушаются. Сначала слушались, а сейчас не хотят. Всё их тянет в мир, на улицу, к соблазнам…»
И вздохнул, потому что не знал, кто на этот раз виноват во всём этом.
* * *Энтузиазм и горячность отца Виталия скоро пошли на убыль. Так же как и мягкость и спокойствие, которые были в нём вскоре после рукоположения. Он раздражался на матушку и на Ангелину. Что-то не складывалось в его плане создания своей общины, и он нервничал. Уйти «в леса» не получилось, приходилось сидеть здесь, и его ожидания от священнической жизни разошлись с реальностью. Местные жители, проводившие больше времени в пьянстве и какой-то своей скучной малопонятной работе, участвовать в их жизни тоже не спешили. В храм приходили в основном женщины, стояли на службе, вытирали подсвечники, помогали убираться и наводить порядок.
Да и храма как такового пока не было. Ещё совсем недавно в нём размещался склад, а теперь было пусто. Предшественник отца Виталия за полгода своего служения здесь успел лишь вынести ненужные вещи, вставить выбитые стекла. Служили в маленьком северном приделе. Этого пока хватало, а главный храм отец Виталий закрыл на замок в ожидании лучших времен.
Ему приходилось признать, что людей он не понимает. Впрочем, говорил он, их и не надо понимать, что там понимать? Их надо учить, их надо приучать к церковной жизни, а понимать их греховные страсти, в которых они живут, совсем не обязательно. Он говорил про пост – а они, оказывается, мечтали об изобилии. Они были больные и усталые, они ещё не забыли советских полуголодных лет в провинциях бывшей страны, да и наступившие девяностые благополучия в их жизнь не принесли. Он говорил про покаяние, а они всё хлопотали про свои дома и огороды. Он говорил про нищету духовную – а они денег хотели. И ещё лекарств. И водки, водки! Он им про крест Христов – а они всё волновались, когда же машина с дровами приедет. И проведут ли к ним газ когда-нибудь? Он им про Царство Небесное, которое выше всего, – а они про то, как им жить дальше, если совхоз упразднят? Он им про терпение, а они – те из них, что женщины, – спрашивали, а что делать, когда муж бьёт?
Так и решил он, что это безнадёжное стадо никогда не увидит свет истины.
Потомки народа-богоносца не торопились идти в церковь, а если и шли, то только за своим интересом и с каким-то равнодушием. А ведь это они должны были помогать ему, а они искали чего-то другого. «Все своего ищут, – говорил он. – Все своего ищут, кто же спасётся из этого мира?..» И высокие порывы разбивались о скучную непроходимую реальность.
И сам он, недавно вырвавшийся из объятий советской идеологии, открывший для себя новое поприще, делал на нём много открытий. О которых, правда, иногда умалчивал. Например, с благочинным ни о чём не договоришься. Выпить любит, а ещё покомандовать. А в епархиальном управлении – чиновники, которые держатся за свои места…
Ему были нужны деньги на восстановление храма, а богатые новые русские, к которым можно было обратиться за пожертвованиями, в этих местах пока не появились. Паломники сюда не приезжали, и доход в церкви был небольшой. На клиросе пели в основном матушка и Ангелина, и ещё две женщины, что с окраины деревни, приходили и подпевали иногда.
Его последователи, приехавшие сюда, занялись своей жизнью, разбрелись по своим огородам и батюшкины указания выполняли всё неохотнее. Володя всё чаще отказывался куда-либо ехать, ссылаясь на неисправность машины и какие-то там свои обстоятельства. Как будто послушание, которому он учил их и на которое рассчитывал, стало для них обузой. Кроме некоторых – опять же местных – женщин, которые рады были хоть на время убежать из дома от мужей и домашнего хозяйства.
Так постепенно он становился всё более раздражённым. Кажется, ему уже перестала нравиться эта его миссионерская деятельность в отдалённой деревне. Хотя он понимал, что надо «отвергнуться себя и нести крест свой», но это было в теории, а в жизни всё оказалось не так романтично.
Детям, правда, здесь нравилось – они могли убежать из дома на речку и бегать там с местными детьми. И загнать их домой было невозможно. И в храм они уже шли неохотно, и заражались какой-то очевидно специфически местной болезнью непослушания. А потом – компании, какие-то дети постарше с безразличием и пустотой в глазах, и где она, «Святая Русь», когда она была в этих местах, как её отыскать? Отец Виталий, похоже, совсем запутался. Да, тысячу раз правы те, кто уходил подальше, в леса и горы.
Матушка отстранённо возилась в земле, сажая, по совету местных хозяек, лук и картошку. Работы прибавлялось. Её первоначальная решимость «жить на земле» и питаться плодами трудов своих тоже пошла на убыль. Копать огород, вбивая лопату в землю, а потом выворачивать её вместе с тяжёлыми комьями земли всё-таки оказалось делом однообразным и утомительным, хотя совсем недавно это представлялось ей спасительным благом. Она уже стала забывать о том, что прежде ей именно так представлялось идеальное православное прошлое, здоровая жизнь в деревнях, патриархальный быт и домострой. Теперь она понимала и с иронией признавалась Ангелине, что поэтичность такой жизни были ею явно преувеличены. Но упорно продолжала копать, сажать и полоть.
Ангелину же скоро перестали замечать. Как будто она предмет какой-то, какая-то вещь или механизм, приставленный к своему делу. Моет посуду, готовит, не спорит, не ругается. Некоторые даже считали её блаженной.
– Ангелина, возьми Серафима за руку! Ангелина, иди скорее домой, растопляй печь, грей обед, мы позже придём! Ангелина, зайди к Прасковье за квашеной капустой!.. Ангелина, возьми с собой Клаву! Ангелина, сходи, принеси мой платок цветной, я его подарить хочу!..
За стол она садилась с краю, чтобы быстро поесть, а потом встать и убирать, мыть посуду, подавать чай. К этому быстро привыкли, хотя матушка Тамара иногда говорила: «Не суетись, матушка, посиди немного…». И всё равно воспринимали, что так и должно быть.
А в минуты покоя она сидела на крылечке, вдыхая запахи деревянного дома и мокрых трав, слушала шум дождя. Казалось бы, хорошо и спокойно, но всё же было тревожно.
А слово «свобода» было здесь неприемлемо. Отец Виталий терпеть не мог это слово. От этой свободы, считал он, и произошли все беды в России.
Впрочем, у Ангелины и так не было никакой свободы, и говорить тут было не о чем.
* * *В целом же отец Виталий Ангелиной был доволен. Всё делает хорошо, и вера у неё искренняя. Что-то интересует, кроме того, чтобы исполнять свои послушания. И вроде книжки духовные читает – Игнатия Брянчанинова, Иоанна Кронштадтского. Всё правильно делает. А послушание её – мыть, стирать, убирать, – вот и всё. Помогать матушке Тамаре, которая едва справляется с двумя детьми. Словом, делать всё, что надо. И если надо, отправиться по его делам. Но достаточно ли ей этого? Захочет ли делать это всегда? Как будто о чём-то задумывается, в чём-то сомневается… И бывает грустной. «Не иначе, мужа бывшего вспоминает, – думал отец Виталий. – Вот тоже никак не выгонишь этого беса из её головы…».
И угадывал – не хочет ведь торчать на кухне, надоедает ей и готовить, и мыть, и выполнять все послушания, смотрит куда-то в сторону, думает о чём-то… Тоже, наверное, своего ищет… Все ищут своего.
Кто её знает, чего она хочет? Не ищите своего. Это можно сказать каждому второму, и себе в том числе, подумал он.
* * *Но только так не бывает, решил он однажды. Не бывает в жизни ангелин, она просто не видит своих грехов, то есть выдаёт себя за того, кого нет… А как заставить, чтобы увидела? Она должна чувствовать себя хуже всех, а чувствует ли?.. Видит ли грехи свои, «аки песок морской?»… Ну не может быть, чтобы у человека не было недостатков. Там, у Степаниды, она чему-то научилась, но невозможно научиться всему. Ангелов не бывает. Нельзя, чтобы у человека было всё хорошо, чтобы у него всё так благополучно складывалось. (По его представлениям, жизнь Ангелины была абсолютно безоблачной.) Да и не имеет она чувства благодарности – за то, что находится здесь, в этом спасительном месте, да ещё рядом с таким человеком, как он.
В конце концов, и Христос обличал. И даже выгонял из храма. И бичевал. А кто же, как не он, священник, замещает здесь Христа?
И он решил подвергнуть её испытаниям. Чтобы она узнала, наконец, что лёгкого спасения не бывает. И стал выражать недовольство всем, что она делала.
На неё посыпалось: она забыла добавить святую воду в суп; она плохо перебрала пшённую крупу для каши; она не в том порядке сложила тарелки; она не приготовила обед вовремя; она плохо помыла посуду; она много разговаривает с посторонними односельчанами; она смеётся иногда, что совершенно недопустимо; её пироги получаются невкусными; она не умеет молиться; она не видит своих грехов; у неё нет покаянного чувства; она заражена греховными привязанностями к своим родственникам; она часто вспоминает свою прежнюю греховную жизнь; у неё нет рвения ко храму; она плохо знает православие и недостаточно интересуется им; она не любит читать жития святых и т. д. Словом, она такая… такая, и всё. И он каждый раз находил повод, чтобы сделать ей замечание. Упрекнуть её хоть в чём-то – унизить для смирения, чтобы не возгордилась своим ангельским характером. И чтобы все поняли – не такой уж он у неё ангельский.
Казалось бы – он всё делал правильно, только что-то изменилось. Вдруг дети, усвоив его отношение к ней, стали повторять те же уничижительные слова. Они уже не хотели оставаться с ней – просто потому, что она была плохая.
А она не понимала, что случилось. Что такого она сделала, почему так изменилось отношение к ней? От неё требовали какого-то колоссального перерождения, которое должно произойти в короткое время, как будто она действительно должна стать ангелом. Она пыталась всё делать лучше. Она старалась делать всё, чтобы вернуть к себе прежнее расположение. Но однажды поняла: что бы она ни сделала, всё будет плохо. И как бы она ни старалась, всё бесполезно.
Ангелина сначала молчала, потом смущалась, потом начала расстраиваться, потом раздражаться, а потом действительно стала всё делать плохо. И чем больше он её порицал, тем хуже у неё всё получалось. Он возмущался уже всерьёз. И она всерьёз воспринимала всё. Однажды она бросила полотенце на стол и ушла куда-то. На улицу, в деревню. А дальше идти некуда. Ходила вдоль берега. Сидела на скамейке у храма. Так не хотелось возвращаться в дом. Как будто всё там было чужое, и она там была чужая. И вот теперь – не было у неё дома, и нигде теперь его не было. Оказалось, что и здесь так же, как и в монастыре у матушки Степаниды. Никакой защищённости. Всё зависит от настроения того, кто здесь главный.
А отец Виталий сказал: вот и открылось всё. Вот она какая на самом деле, Ангелина. Когда она вернулась, он говорил о том, что в реальности нет у неё ни смирения, ни терпения, ничему не научилась она, ничего не приобрела. И ситуация у неё тяжелая, прямо скажем, не ангельская. Он говорил – и чем больше говорил, тем больше сам раздражался, злился, и не мог уже остановиться. А оттого, что потерял спокойствие, винил её же, Ангелину.
* * *И всё-таки были благодатные дни. После службы, после всенощной, отец Виталий возвращался домой, останавливался у колодца и смотрел на звёздное небо. Иногда смотрел, как отражается луна в реке. Было темно и тихо, и не хотелось идти в дом, а стоять вот так и смотреть на этот простор вокруг и едва различать силуэты домов, слушать тишину, ощущать покой и понимать вдруг до самой глубины слова «Царствие Божие внутрь вас есть». И казалось – не надо никуда идти, не надо ничего искать, всё есть.
И он не хотел быть суровым и требовательным, а наоборот – проникался тёплым чувством ко всем окружающим, и начинал всех любить, и даже готов был, если надо, пожертвовать собой ради всех.
Ангелина тоже находила осколок Царства Божия. После всех своих дел, убрав, сложив тарелки и кастрюли, вытерев клеёнку на столе, вылив помойное ведро, развесив сушиться полотенца, накормив двух кошек и собаку, замочив на завтра фасоль, прочитав вечернее правило, она лежала на своей узкой кровати-скамейке и смотрела на огонёк лампады. И было хорошо и спокойно в эти минуты. На неё сходил тот небесный мир, который вечен и который до конца непостижим. Она закрывала глаза, и ей хотелось ещё сильнее закутаться, укрыться в этом душевном покое, стать частью этой тишины. И казалось в этот момент – ничего не надо, всё хорошо, всё правильно, всё так и должно быть.
Но наступало утро, она начинала греметь кастрюлями, матушка кричала на детей, ворчала на Ангелину, отец Виталий шёл в храм или садился за книги, дети огрызались, кухня наполнялась запахами тушёных овощей, и уходила тишина, и начиналась обычная жизнь.
* * *Ей стало казаться, что она живёт в параллельном мире, обитатели которого стараются как можно меньше соприкасаться с миром привычным. Не существует книг и кино, и всё, что её интересовало когда-то, здесь никакой ценности не имело. Даже то, что казалось вполне безобидным и естественным. И сама она как человек, у которого когда-то были свои интересы, не имела никакой ценности.
Тем не менее из этого мира всё же приходилось выбираться в обычный, «греховный», стараясь держаться в нём очень осторожно, с оглядкой, чтобы не заразиться какой-нибудь болезнью. Она даже ездила в город, чтобы приобрести какие-нибудь вещи для хозяйства или книги для работы. Она проезжала на автобусе знакомыми маршрутами, когда ей нужно было куда-то по послушанию, и узнавала улицы. Так она проехала мимо своей школы. Показалось вдруг, что эта школа была в её жизни очень давно, и даже не в её жизни, а в жизни другого человека, который жил на другой планете в далёком прошлом. Проехала мимо библиотеки, куда ходила читать «греховные мирские книги». Мимо поликлиники, куда всё ещё могла обратиться за помощью, если бы нужно было, но обращаться за медицинской помощью в её кругу было принято в самом крайнем случае. Надо терпеть и переносить все болезни.