Причудница: Русская стихотворная сказка

Сборник

Сказка – ложь, да в ней намек…

Читать чужие письма как бы и нехорошо, но занятно, а иногда и полезно, если авторы этих писем – классики, писавшие о всяком повседневном и мелком в расчете на вечность.

Например, из письма А.С. Пушкина к брату можно узнать, что в Михайловском от безделья мерился он с пятнадцатилетней девушкой, выясняя, у кого талия тоньше. Да и то результаты оказались равными. Странное, вроде бы, времяпрепровождение, но чего не сделаешь, спасаясь от деревенской скуки?

Жизнь размеренна и нетороплива: «…до обеда пишу записки, обедаю поздно; после обеда езжу верьхом, вечером слушаю сказки – и вознаграждаю тем недостатки проклятого своего воспитания. Что за прелесть эти сказки! каждая есть поэма!»

Предусмотрительность молодого человека двадцати пяти годов удивляет. Уже тогда наметил он материал, достойный быть переложенным в стихи, хотя взялся за это не через год и не через два. Зато и материала, почерпнутого из рассказов няни Арины Родионовны, было столько, что хватило и самому поэту, и добрым его приятелям, менее запасливым или менее счастливым на встречи с носителями фольклорных традиций.

Так, сюжетом, заимствованным все из тех же нянюшкиных рассказов, пришлось поделиться с В.А. Жуковским, несмотря на старания – перебирал сказки французские, штудировал немецкие – нуждавшегося в новых сюжетах для сказок в стихах: «Дмитриев, думая критиковать Жуковского, дал ему прездравый совет. Жуковский, говорил он, в своей деревне заставляет старух себе ноги гладить и рассказывать сказки и потом перекладывает их в стихи».

Однако ж сказки крепостных старух из деревни старшего собрата по литературе со сказками Арины Родионовны не сравнишь, пусть и тут не без странностей.

Поражает глубокая, можно сказать, изощренная литературность слышанных от няни сказок. Создается впечатление, что вострая на ум и выдумку Арина Родионовна прочитала объемистый фолиант со сказками каких-нибудь братьев Гримм, или изящный томик сказок Шарля Перро, а потом обстоятельно пересказала взятое из первоисточника, расцветив повествования от себя, а кое-что и приукрасив, согласно собственному пониманию такой эстетической категории, как прекрасное.

Прибавлено было, согласимся, то, что полностью отсутствовало и у французов, и у немцев. Для пушкинских сказок характерны двусмысленности, намеки, а то и прямая скабрезность. Если уж царь желает, чтобы ему родили богатыря-сына, то и устанавливает конкретный срок – к исходу сентября. Если уж мудрец и звездочет требует себе шамаханскую царицу, то будет тут же подчеркнуто – требование это абсурдное, поскольку звездочет скопец.

И даже в неоконченной сказке, где, вроде бы, скабрезностям и места нет, медведица говорит своим малым детушкам:

Становитесь, хоронитесь за меня,Уж как я вас мужику не выдамИ сама мужику…. выем.

Традиция, связанная со сказкой в стихах, заложенная А.С. Пушкиным, как и прочие заложенные им традиции, прижилась. И теперь об этом жанре, известном и ранее, судят по «Сказке о попе и о работнике его Балде», а то и по сказке «Царь Никита и сорок его дочерей». Традиция эта оказалась сильней традиций сказки в стихах А.Ф. Богдановича, И.И. Дмитриева, Н.М. Карамзина.

Перечитайте П.П. Ершова и увидите: не вполне скрытые намеки, опасная игра смыслами присутствуют и здесь. И дело не в том, что роль изворотливого и разворотливого менеджера, которая в сказке иностранного происхождения отдана коту, здесь выполняет конек-горбунок, чрезвычайно похожий на русского зайца.

Дело в намеках, перифразах. Старый царь ныряет в кипящее молоко и тут-то ему и приходит конец. Ибо он, старый козел, позабыл давнюю мудрость: не вари козленка в молоке. Вот и результат.

Единственный вопрос, который возникнет у любого пытливого читателя, внимательно – заново или впервые – прочитавшего те же пушкинские сказки, что за дьявольская фантазия была у милейшей Арины Родионовны, чем руководствовалась она, расцвечивая явно не народные сюжеты, пересказываемые ею, всеми этими намеками и непристойностями?

Ответ без труда можно отыскать у того же А.С. Пушкина, в стихах хрестоматийных, но превратно, по-школьному толкуемых.

Выпьем, добрая подружкаБедной юности моей…Далее – по тексту.И. Осипов

Иван Дмитриев

Причудница

В Москве, которая и в древни временаПрелестными была обильна и славна, —Не знаю подлинно, при коем государе,А только слышал я, что русские бояреТогда уж бросили запоры и замки,Не запирали жен в высоки чердаки,Но, следуя немецкой моде,Уж позволяли им в приятной жить свободе;И светская тогда женаМогла без опасеньяС домашним другом, иль одна,И на качелях быть в день Светла Воскресенья,И в кукольный театр от скуки завернуть,И в роще Марьиной под тенью отдохнуть, —В Москве, я говорю, Ветрана процветала.Она пригожеством лица,Здоровьем и умом блистала;Имела мать, отца;Имела лестну власть щелчки давать супругу;Имела, словом, все: большой тесовый дом,С берлинами сарай, изрядную услугу,Гуслиста, карлицу, шутов и дур содомИ даже двух сорок, которые болталиТак точно, как она, – однако ж меньше знали.Ветрана куколкой всегда разряженаИ каждый день окруженаЗнакомыми, родней и нежными сердцами;Но все они при ней казались быть льстецами,Затем что всяк из них завидовал то ей,То цугу вороных коней,То парчевому ее платью,И всяк хотел бы жить с такою благодатью.Одна Ветрана лишь не ведала ценыВсех благ, какие ей фортуною даны;Ни блеск, ни дружество, ни пляски, ни забавы,Ни самая любовь – ведь есть же на светуТакие чудны нравы! —Не трогали мою надменну красоту.Ей царствующий град казался пуст и скучен,И всяк, кто ни был ей знаком,С каким-нибудь да был пятном:«Тот глуп, другой урод; тот ужасть[1] неразлучен;Сердечкин ноет все, вздыханьем гонит вон;Такой-то все молчит и погружает в сон;Та все чинится, та болтлива;А эта слишком зла, горда, самолюбива».Такой отзыв ее знакомых всех отбил!Родня и друг ее забыл;Любовник разлюбил;Приезд к пригоженькой невежеЧас от часу стал реже, реже —Осталась наконец лишь с гордостью одной:Утешно ли кому с подругой жить такой,Надутой, но пустой?Она лишь пучит в нас, а не питает душу!Пожалуй, я в глаза сказать ей то не струшу.Итак, Ветрана с ней сначала ну зевать,Потом уж и грустить, потом и тосковать,И плакать, и гонцов повсюду рассылатьЗа крестной матерью; а та, извольте знать,Чудесной силою неведомой наукиТворила на Руси неслыханные штуки! —О, если бы восстал из гроба ты в сей час,Драгунский витязь мой, о ротмистр Брамербас,Ты, бывший столько лет в Малороссийском краеИгралищем злых ведьм!.. Я помню как во сне,Что ты рассказывал еще ребенку мне,Как ведьма некая в сарае,Оборотя тебя в драгунского коня,Гуляла на хребте твоем до полуночи,Доколе ты уже не выбился из мочи;Каким ты ужасом разил тогда меня!С какой, бывало, ты рассказывал размашкой,В колете палевом и в длинных сапогах,За круглым столиком, дрожащим с чайной чашкой!Какой огонь тогда пылал в твоих глазах!Как волосы твои, седые с желтизною,В природной простоте взвевали по плечам!С каким безмолвием ты был внимаем мною!В подобном твоему я страхе был и сам,Стоял как вкопанный, тебя глазами мерилИ что уж ты не конь… еще тому не верил!О, если бы теперь ты, витязь мой, воскрес,Я б смелый был певец неслыханных чудес!Не стал бы истину я закрывать под маску, —Но, ах, тебя уж нет, и быль идет за сказку.Простите! виноват! немного отступил;Но, истинно, не я, восторг причиной был;Однако я клянусь моим Пермесским богом,Что буду продолжать обыкновенным слогом;Итак, дослушайте ж. Однажды, вечерком,Сидит, облокотясь, Ветрана под окномИ, возведя свои уныло-ясны очиК задумчивой луне, сестрице смуглой ночи,Грустит и думает: «Прекрасная луна!Скажи, не ты ли та счастливая страна,Где матушка моя ликует?Увы! Неужель ей, которой небесаВручили власть творить различны чудеса,Неведомо теперь, что дочь ее тоскует,Что крестница ее оставлена от всехИ в жизни никаких не чувствует утех?Ах, если бы она хоть глазки показала!»И с этой мыслью вдруг Всеведа ей предстала.«Здорово, дитятко! – Ветране говорит. —Как поживаешь ты?.. Но что твой кажет вид?Ты так стара! так похудела!И, бывши розою, как лилия бледна!Скажи мне, отчего так скоро ты созрела?Откройся…» – «Матушка! – ответствует она, —Я жизнь мою во скуке трачу;Настанет день – тоскую, плачу;Покроет ночь – опять грущуИ все чего-то я ищу». —«Чего же, светик мой? или ты нездорова?» —«О нет, грешно сказать». – «Иль дом ваш небогат?» —«Поверьте, не хочу ни мраморных палат». —«Иль муж обычая лихого?» —«Напротив, вряд найти другого,Который бы жену столь горячо любил». —«Иль он не нравится?» – «Нет, он довольно мил».«Так разве от своих знакомых неспокойна?» —«Я более от них любима, чем достойна». —«Чего же, глупенька, тебе недостает?» —«Признаться, матушка, мне так наскучил светИ так я все в нем ненавижу,Что то одно и сплю и вижу,Чтоб как-нибудь попасть отсельХотя за тридевять земель;Да только, чтобы все в глазах моих блистало,Все новостию поражалоИ редкостью мой ум и взор;Где б разных дивностей соборПредставил быль как небылицу…Короче: дай свою увидеть мне столицу!»Старуха хитрая, кивая головой,«Что делать, – мыслила, – мне с просьбою такой?Желанье дерзко… безрассудно,То правда; но его исполнить мне нетрудно;Зачем же дурочку отказом огорчить?..К тому ж, я тем могу ее и поучить».«Изрядно! – наконец сказала. —Исполнится, как ты желала».И вдруг, о чудеса!И крестница и мать взвились под небесаНа лучезарной колеснице,Подобной в быстроте синице,И меньше, нежель в три мига,Спустились в новый мир, от нашего отменный,В котором трон весне воздвигнут неизменный!В нем реки как хрусталь, как бархат берега,Деревья яблонны, кусточки ананасны,А горы все или янтарны иль топазны,Каков же феин был дворец – признаться вам,То вряд изобразит и Богданович[2] сам.Я только то скажу, что все материалы(А впрочем, выдаю я это вам за слух),Из коих феин кум, какой-то славный дух,Дворец сей сгромоздил, лишь изумруд, опалы,Порфир, лазурь, пироп, кристалл,Жемчуг и лал,Все, словом, редкости богатыя природы,Какими свадебны набиты русски оды;А сад – поверите ль? – не только описатьИль в сказке рассказать,Но даже и во сне его нам не видать.Пожалуй, выдумать нетрудно,Но все то будет мало, скудно,Иль много, много, что во тьме кудрявых словУдастся Сарское село себе представить,Армидин сад иль Петергоф;Так лучше этот труд оставитьИ дале продолжать. Ветрана, николиДиковинок таких не видя на земли,Со изумленьем все предметы озираетИ мыслит, что мечта во сне над ней играет;Войдя же в храмины чудесницы своей,И пуще щурится: то блеск от хрусталей,Сребристый луны сражаяся с лучами,Которые б почлись за солнечные нами,Как яркой молнией слепит Ветранин взор;То перламутр хрустит под ней или фарфор…Ахти! Опять понес великолепный вздор!Но быть уж так, когда пустился.Итак, переступя один, другой порог,Лишь к третьему пришли, богатый вдруг чертогНе ветерком, но сам собою растворился!«Ну, дочка, поживай и веселися здесь! —Всеведа говорит. – Не только двор мой весь,Но даже и духов подземных и воздушных,Велениям моим послушных,Даю во власть твою; сама же я, мой свет,Отправлюся на мало время —Ведь у меня забот беремя —К сестре, с которою не виделась сто лет;Она недалеко живет отсюда – в Коле;Да по дороге уж оттолеЗайду и к брату я,Камчатскому шаману.Прощай, душа моя!Надеюсь, что тебя довольнее застану».Тут коврик-самолет она подостлала,Ступила, свистнула и вмиг из глаз ушла,Как будто бы и не была.А удивленная Ветрана,Как новая Диана,Осталась между нимф, исполненных зараз;Они тотчас ее под ручки подхватили,Помчали и за стол роскошный посадили,Какого и видом не видано у нас.Ветрана кушает, а девушки прекрасны,Из коих каждая почти как ты… мила,Поджавши руки вкруг стола,Поют ей арии веселые и страстны,Стараясь слух ее и сердце услаждать.Потом, она едва задумала вставать,Вдруг – девушек, стола не стало,И залы будто не бывало:Уж спальней сделалась она!Ветрана чувствует приятну томность сна,Спускается на пух из роз в сплетенном нише;И в тот же миг смычок невидимый запел,Как будто бы сам Диц за пологом сидел;Смычок час от часу пел тише, тише, тишеИ вместе наконец с Ветраною уснул.Прошла спокойна ночь; натура пробудилась;Зефир вспорхнул,И жертва от цветов душистых воскурилась;Взыграл и солнца луч, и голос соловья,Слиянный с сладостным журчанием ручьяИ с шумом резвого фонтана,Воспел: «Проснись, проснись, счастливая Ветрана!»Она проснулася – и спальная уж сад,Жилище райское веселий и прохлад!Повсюду чудеса Ветрана обретала:Где только ступит лишь, тут роза расцветала;Здесь рядом перед ней лимонны дерева,Там миртовый кусток, там нежна мураваОт солнечных лучей, как бархат, отливает;Там речка по песку златому протекает;Там светлого пруда на днеМелькают рыбки золотые;Там птички гимн поют природе и весне,И попугаи голубыеСо эхом взапуски твердят:«Ветрана! насыщай свой взгляд!»А к полдням новая картина:Сад превратился в храм,Украшенный по сторонамСтолпами из рубина,И с сводом в виде облаковИз разных в хрустале цветов.И вдруг от свода опустилсяНа розовых цепях стол круглый из сребраС такою ж пищей, как вчера,И в воздухе остановился;А под Ветраной очутилсяС подушкой бархатною трон,Чтобы с него ей кушатьИ пение, каким гордился б Амфион,Тех нимф, которые вчера служили, слушать.«По чести, это рай! Ну, если бы теперь, —Ветрана думает, – подкрался в эту дверь…»И, слова не скончав, в трюмо она взглянула —Сошла со трона и вздохнула!Что делала потом она во весь тот день,Признаться, сказывать и лень,И не умеется, и было бы некстате;А только объявлю, что в этой же палате,Иль в храме, как угодно вам,Был и вечерний стол, приличный лишь богам,И что наутро был день новых превращенийИ новых восхищений;А на другой день то ж. «Но что это за мир? —Ветрана говорит, гармонии внимаяВисящих по стенам золотострунных лир, —Все эдак, то тоска возьмет и среди рая!Все чудо из чудес, куда ни поглядишь;Но что мне в том, когда товарища не вижу?Увы! я пуще жизнь мою возненавижу!Веселье веселит, когда его делишь».Лишь это вымолвить успела,Вдруг набежала тьма, встал вихорь, грянул гром,Ужасно буря заревела;Все рушится, падет вверх дном,Как не бывал волшебный дом;И бедная Ветрана,Бледна, безгласна, бездыханна,Стремглав летит, летит, летит —И где ж, вы мыслите, упала?Средь страшных Муромских лесов,Жилища ведьм, волков, разбойников и злых духов!Ветрана возрыдала,Когда, опомнившись, узнала,Куда попалася она;Все жилки с страха в ней дрожали!Ночь адская была! ни звезды, ни лунаСквозь черного ее покрова не мелькали;Все спит!Лишь воет ветр, лишь лист шумит,Да из дупла в дупло сова перелетает,И изредка в глуши кукушка занывает.Сиротка думает, идти ли ей иль нетИ ждать, когда луны забрезжит бледный свет?Но это час воров! Итак, она решилась,Не мешкая, идти; итак, перекрестилась,Вздохнула и пошла по вязкому пескуСо страхом и тоскою;Бледнеет и дрожит, лишь ступит шаг ногою;Там предвещает ей последний час куку!Там леший выставил из-за деревьев роги;То слышится ау; то вспыхнул огонек;То ведьма кошкою бросается с дороги,Иль кто-то скрылся за пенек;То по лесу раздался хохот,То вой волков, то конский топот.Но сердце в нас вещун: я сам то испытал,Когда мои стихи в журналы отдавал;Недаром и Ветрана плачет!Уж в самом деле кто-то скачетС рогатиной в руке, с пищалью за плечьми.«Стой! стой! – он гаркает, сверкаючи очьми, —Стой! кто бы ты ни шел, по воле иль неволе;Иль света не увидишь боле!..Кто ты?» – нагнав ее, он грозно продолжал;Но, видя, что у ней страх губы оковал,Берет ее в охапкуИ поперек кладет седла,А сам, надвинув шапку,Припав к луке, летит, как из лука стрела,Летит, исполненный отваги,Чрез холмы, горы и оврагиИ, Клязьмы доскакав высоких берегов,Бух прямо с них в реку, не говоря двух слов;Ветрана ж: ах!.. и пробудилась —Представьте, как она, взглянувши, удивилась!Вся горница полна людей:Муж в головах стоял у ней;Сестры и тетушки вокруг ее постелиВ безмолвии сидели;В углу приходский поп молился и читал;В другом углу колдун досужий[3] бормотал;У шкафа ж за столом, восчанкою накрытым,В старину их называли досужими.Прописывал рецепт хирургус из немчин,Который по Москве считался знаменитым,Затем что был один.И все собрание,Ветраны с первым взором:«Очнулась!» – возгласило хором;«Очнулась!» – повторяет хор;«Очнулась!» – и весь дворЗапрыгал, заплясал, воскликнул: «Слава богу!Боярыня жива! нет горя нам теперь!»А в эту самую тревогуВошла Всеведа в дверьИ бросилась к Ветране.«Ах, бабушка! зачем явилась ты не ране? —Ветрана говорит. – Где это я была?И что я видела?.. Страх… ужас!» – «Ты спала,А видела лишь бред, – Всеведа отвечает. —Прости, – развеселясь, старуха продолжает, —Прости мне, милая! Я видела, что тыПо молодости лет ударилась в мечты;И для того, когда ты с просьбой приступила,Трехсуточным тебя я сном обворожилаИ в сновидениях представила тебе,Что мы, всегда чужой завидуя судьбеИ новых благ желая,Из доброй воли в ад влечем себя из рая.Где лучше, как в своей родимой жить семье?Итак, вперед страшись ты покидать ее!Будь добрая жена и мать чадолюбива,И будешь всеми ты почтенна и счастлива».С сим словом бросилась Ветрана обниматьСупруга, всех родных и добрую Всеведу;Потом все сродники приглашены к обеду;Наехали, нашли и сели пировать.Уж липец зашипел, все стало веселее,Всяк пьет и говорит, любуясь на бокал:«Что матушки Москвы и краше и милее?» —Насилу досказал.

Василий Жуковский

Сказка о царе Берендее, о сыне его Иване-царевиче, о хитростях Кощея Бессмертного и о премудрости Марьи-царевны, кощеевой дочери

Жил-был царь Берендей до колен борода. Уж три годаБыл он женат и жил в согласье с женою; но все имБог детей не давал, и было царю то прискорбно.Нужда случилась царю осмотреть свое государство;Он простился с царицей и восемь месяцев ровноПробыл в отлучке. Девятый был месяц в исходе,когда он,К царской столице своей подъезжая, на поле чистомВ знойный день отдохнуть рассудил; разбили палатку;Душно стало царю под палаткой, и смерть захотелосьВыпить студеной воды. Но поле было безводно…Как быть, что делать? А плохо приходит; вот онрешилсяСам объехать все поле: авось, попадется на счастьеГде-нибудь ключ. Поехал и видит колодезь. ПоспешноСпрянув с коня, заглянул он в него: он полон водоюВплоть до самых краев; золотой на поверхности ковшикПлавает. Царь Берендей поспешно за ковшик —не тут-тоБыло: ковшик прочь от руки. За янтарную ручкуЦарь с нетерпеньем то правой рукою, то левой хватаетКовшик; но ручка, проворно виляя и вправо и влево,Только что дразнит царя и никак не дается.Что за причина? Вот он, выждавши время, чтоб ковшикСтал на место, хвать его разом справа и слева —Как бы не так! Из рук ускользнувши, как рыбканырнул онПрямо на дно колодца и снова потом на поверхностьВыплыл, как будто ни в чем не бывало. «Постой же!(подумалЦарь Берендей) я напьюсь без тебя», и, недолгосбираясь,Жадно прильнул он губами к воде и струю ключевуюНачал тянуть, не заботясь о том, что в воде утонулаВся его борода. Напившися вдоволь, поднять онГолову хочет… ан нет, погоди! не пускают; и кто-тоЦарскую бороду держит. Упершись в ограду колодца,Силится он оторваться, трясет, вертит головою —Держат его, да и только. «Кто там? пустите!» —кричит он.Нет ответа; лишь страшная смотрит со дна образина:Два огромные глаза горят, как два изумруда;Рот разинутый чудным смехом смеется; два рядаКрупных жемчужин светятся в нем, и язык, межзубамиВыставясь, дразнит царя; а в бороду впутались крепкоВместо пальцев клешни. И вот наконец сиповатыйГолос сказал из воды: «Не трудися, царь, понапрасну;Я тебя не пущу. Если же хочешь на волю,Дай мне то, что есть у тебя и чего ты не знаешь».Царь подумал: «Чего ж я не знаю? Я, кажется, знаюВсе!» И он отвечал образине: «Изволь, я согласен».«Ладно! – опять сиповатый послышался голос. —Смотри же,Слово сдержи, чтоб себе не нажить ни попрека,ни худа».С этим словом исчезли клешни; образина пропала.Честную выручив бороду, царь отряхнулся, как гоголь,Всех придворных обрызгал, и все царю поклонились.Сев на коня, он поехал; и долго ли, мало ли ехал,Только уж вот он близко столицы; навстречу толпамиСыплет народ, и пушки палят, и на всех колокольняхЗвон. И царь подъезжает к своим златоверхимпалатам —Там царица стоит на крыльце и ждет; и с царицейРядом первый министр; на руках он своих парчевуюДержит подушку; на ней же младенец, прекрасныйкак светлыйМесяц, в пеленках колышется. Царь догадался и ахнул.«Вот оно то, чего я не знал! Уморил ты, проклятыйДемон, меня!» Так он подумал и горько, горькозаплакал;Все удивились, но слова никто не промолвил.МладенцаНа руки взявши, царь Берендей любовался им долго,Сам его взнес на крыльцо, положил в колыбельку и,гореСкрыв про себя, по-прежнему царствовать начал.О тайнеЦарской никто не узнал; но все примечали, что крепкоЦарь был печален – он все дожидался; вот придутза сыном;Днем он покоя не знал, и сна не ведал он ночью.Время, однако, текло, а никто не являлся. ЦаревичРос не по дням – по часам; и сделался чудо-красавец.Вот наконец и царь Берендей о том, что случилось,Вовсе забыл… но другие не так забывчивы были.Раз царевич, охотой в лесу забавляясь, в густуюЧащу заехал один. Он смотрит: все дико; поляна;Черные сосны кругом; на поляне дуплистая липа.Вдруг зашумело в дупле; он глядит: вылезает оттудаЧудный какой-то старик, с бородою зеленой, с глазамиТакже зелеными. «Здравствуй, Иван-царевич, —сказал он. —Долго тебя дожидалися мы; пора бы нас вспомнить». —«Кто ты?» – царевич спросил. «Об этом после;теперь жеВот что ты сделай: отцу своему, царю Берендею,Мой поклон отнеси да скажи от меня: не пора ли,Царь Берендей, должок заплатить? Уж давноминовалосьВремя. Он сам остальное поймет. До свиданья».И с этимСловом исчез бородатый старик. Иван же царевичВ крепкой думе поехал обратно из темного леса.Вот он к отцу своему, царю Берендею, приходит.«Батюшка царь-государь, – говорит он, – со мноюслучилосьЧудо». И он рассказал о том, что видел и слышал.Царь Берендей побледнел как мертвец. «Беда, мойсердечныйДруг, Иван-царевич! – воскликнул он, горькозаплакав. —Видно, пришло нам расстаться!..» И страшнуютайну о даннойКлятве сыну открыл он. «Не плачь, не крушися,родитель, —Так отвечал Иван-царевич, – беда невелика.Дай мне коня; я поеду; а ты меня дожидайся;Тайну держи про себя, чтоб о ней здесь никтоне проведал,Даже сама государыня-матушка. Если ж назад яК вам по прошествии целого года не буду, тогда ужЗнайте, что нет на свете меня». Снарядили какдолжноВ путь Ивана-царевича. Дал ему царь золотыеЛаты, меч и коня вороного; царица с мощамиКрест на шею надела ему; отпели молебен;Нежно потом обнялися, поплакали… с богом! ПоехалВ путь Иван-царевич. Что-то с ним будет? Уж едетДень он, другой и третий; в исходе четвертого —солнцеТолько успело зайти – подъезжает он к озеру; гладкоОзеро то, как стекло; вода наравне с берегами;Все в окрестности пусто; румяным вечерним сияньемВоды покрытые гаснут, и в них отразился зеленыйБерег и частый тростник – и все как будто бы дремлет;Воздух не веет; тростинка не тронется; шорохав струйкахСветлых не слышно. Иван-царевич смотрит, и что жеВидит он? Тридцать хохлатых сереньких уточек подлеБерега плавают; рядом тридцать белых сорочекПодле воды на травке лежат. Осторожно поодальСлез Иван-царевич с коня; высокой травоюСкрытый, подполз и одну из белых сорочек тихонькоВзял; потом угнездился в кусте дожидаться, что будет.Уточки плавают, плещутся в струйках, играют,ныряют…Вот наконец, поиграв, поныряв, поплескавшись,подплылиК берегу; двадцать девять из них, побежав с перевалкойК белым сорочкам, оземь ударились, все обратилисьВ красных девиц, нарядились, порхнули и разомисчезли.Только тридцатая уточка, на берег выйти не смея,Взад и вперед одна-одинешенька с жалобным крикомОколо берега бьется; с робостью вытянув шейку,Смотрит туда и сюда, то вспорхнет, то снова присядет…Жалко стало Ивану-царевичу. Вот он выходитК ней из-за кустика; глядь, а она ему человечьимГолосом вслух говорит: «Иван-царевич, отдай мнеПлатье мое, я сама тебе пригожуся». Он с неюСпорить не стал, положил на травку сорочку и,скромноПрочь отошедши, стал за кустом. Вспорхнулана травкуУточка. Что же вдруг видит Иван-царевич? ДевицаВ белой одежде стоит перед ним, молода и прекраснаТак, что ни в сказке сказать, ни пером описать,и, краснея,Руку ему подает и, потупив стыдливые очи,Голосом звонким, как струны, ему говорит:«Благодарствуй,Добрый Иван-царевич, за то, что меня ты послушал;Тем ты себе самому услужил, но и мною доволенБудешь: я дочь Кощея бессмертного, Марья-царевна;Тридцать нас у него, дочерей молодых. ПодземельнымЦарством владеет Кощей. Он давно уж тебя поджидаетВ гости и очень сердит; но ты не пекись, не заботься,Сделай лишь то, что я тебе присоветую. Слушай:Только завидишь Кощея-царя, упади на колена,Прямо к нему поползи; затопает он – не пугайся;Станет ругаться – не слушай; ползи да и только;что послеБудет, увидишь; теперь пора нам». И Марья-царевнаВ землю ударила маленькой ножкой своей;расступиласьТотчас земля, и они вместе в подземное царствоспустились.Видят дворец Кощея бессмертного; высечен был онВесь из карбункула камня и ярче небесного солнцаВсе под землей освещал. Иван-царевич отважноВходит: Кощей сидит на престоле в светлой короне;Блещут глаза, как два изумруда; руки с клешнями.Только завидел его вдалеке, тотчас на колениСтал Иван-царевич. Кощей же затопал, сверкнулоСтрашно в зеленых глазах, и так закричал он, что сводыЦарства подземного дрогнули. Слово Марьи-царевныВспомня, пополз на карачках Иван-царевичк престолу;Царь шумит, а царевич ползет да ползет. НапоследокСтало царю и смешно. «Добро ты, проказник, —сказал он, —Если тебе удалося меня рассмешить, то с тобоюСсоры теперь заводить я не стану. Милости просимК нам в подземельное царство; но знай, за твоеослушаньеДолжен ты нам отслужить три службы; сочтемся мызавтра;Ныне уж поздно; поди». Тут два придворных проворноПод руки взяли Ивана-царевича очень учтиво,С ним пошли в покой, отведенный ему, отворилиДверь, поклонились царевичу в пояс, ушли, и осталсяТам он один. Беззаботно он лег на постелю и скороСном глубоким заснул. На другой день рано поутруЦарь Кощей к себе Ивана-царевича кликнул:«Ну, Иван-царевич, – сказал он, – теперь мыпосмотрим,Что-то искусен ты делать? Изволь, например, нампостроитьНынешней ночью дворец: чтоб кровля была золотая,Стены из мрамора, окна хрустальные, вкругрегулярныйСад, и в саду пруды с карасями; если построишьЭтот дворец, то нашу царскую милость заслужишь;Если же нет, то прошу не пенять… головыне удержишь!» —«Ах ты, Кощей окаянный, – Иван-царевич подумал, —Вот что затеял, смотри пожалуй!» С тяжелой кручинойОн возвратился к себе и сидит пригорюнясь; уж вечер;Вот блестящая пчелка к его подлетела окошку,Бьется об стекла – и слышит он голос: «Впусти!»Отворил онДверку окошка, пчелка влетела и вдруг обернуласьМарьей-царевной. «Здравствуй, Иван-царевич;о чем тыТак призадумался?» – «Нехотя будешь задумчив, —сказал он. —Батюшка твой до моей головы добирается». – «Что жеСделать решился ты?» – «Что? Ничего. Пускай егосниметГолову; двух смертей не видать, одной не минуешь». —«Нет, мой милый Иван-царевич, не должно терять намБодрости. То ли беда? Беда впереди; не печалься;Утро вечера, знаешь ты сам, мудренее: ложисяСпать; а завтра поранее встань; уж дворец твойпостроенБудет; ты ж только ходи с молотком да постукивайв стену».Так все и сделалось. Утром, ни свет ни заря, из каморкиВышел Иван-царевич… глядит, а дворец уж построен.Чудный такой, что сказать невозможно. Кощейизумился;Верить не хочет глазам. «Да ты хитрец не на шутку, —Так он сказал Ивану-царевичу, – вижу, ты ловокНа руку; вот мы посмотрим, так же ли будешь догадлив.Тридцать есть у меня дочерей, прекрасных царевен.Завтра я всех их рядом поставлю, и должен ты будешьТри раза мимо пройти и в третий мне раз без ошибкиМладшую дочь мою, Марью-царевну, узнать;не узнаешь —С плеч голова. Поди». – «Уж выдумал, чучела,мудрость, —Думал Иван-царевич, сидя под окном. – Не узнать мнеМарью-царевну… какая ж тут трудность?» —«А трудность такая, —Молвила Марья-царевна, пчелкой влетевши, —что еслиЯ не вступлюся, то быть беде неминуемой. Всех насТридцать сестер, и все на одно мы лицо; и такоеСходство меж нами, что сам отец наш только по платьюМожет нас различать». – «Ну что же мне делать?» —«А вот что:Буду я та, у которой на правой щеке ты заметишьМошку. Смотри же, будь осторожен, вглядисьхорошенько,Сделать ошибку легко. До свиданья». И пчелкаисчезла.Вот на другой день опять Ивана-царевича кличетЦарь Кощей. Царевны уж тут, и все в одинаковомПлатье рядом стоят, потупив глаза. «Ну, искусник, —Молвил Кощей, – изволь-ка пройтиться три разамимоЭтих красавиц, да в третий раз потрудись указать намМарью-царевну». Пошел Иван-царевич; глядит онВ оба глаза: уж подлинно сходство! И вот он проходитВ первый раз – мошки нет; проходит в другой раз —все мошкиНет; проходит в третий и видит – крадется мошка,Чуть заметно, по свежей щеке, а щека-то под неюТак и горит; загорелось и в нем, и с трепещущимсердцем:«Вот она, Марья-царевна!» – сказал он Кощею,подавшиРуку красавице с мошкой. «Э! э! да тут, примечаю,Что-то нечисто, – Кощей проворчал, на царевичас сердцемВыпучив оба зеленые глаза. – Правда, узнал тыМарью-царевну, но как узнал? Вот тут-то и хитрость;Верно, с грехом пополам. Погоди же, теперь доберусяЯ до тебя. Часа через три ты опять к нам пожалуй;Рады мы гостю, а ты нам свою премудрость на делеЗдесь покажи: зажгу я соломинку; ты же, покудаБудет гореть та соломинка, здесь, не трогаясь с места,Сшей мне пару сапог с оторочкой; не диво; да толькоЗнай наперед: не сошьешь – долой голова; до свиданья».Зол возвратился к себе Иван-царевич, а пчелкаМарья-царевна уж там. «Отчего опять так задумчив,Милый Иван-царевич?» – спросила она. «ПоневолеБудешь задумчив, – он ей отвечал. – Отец твой затеялНовую шутку: шей я ему сапоги с оторочкой;Разве какой я сапожник? Я царский сын; я не хужеРодом его. Кощей он бессмертный! видали мы многоЭтих бессмертных». – «Иван-царевич, да что же тыбудешьДелать?» – «Что мне тут делать? Шить сапогов яне стану.Снимет он голову – черт с ним, с собакой! какаямне нужда!» —«Нет, мой милый, ведь мы теперь жених и невеста;Я постараюсь избавить тебя; мы вместе спасемсяИли вместе погибнем. Нам должно бежать; уж другогоСпособа нет». Так сказав, на окошко Марья-царевнаПлюнула; слюнки в минуту примерзли к стеклу;из каморкиВышла она потом с Иваном-царевичем вместе,Двери ключом заперла и ключ далеко зашвырнула.За руки взявшись потом, они поднялися и мигомТам очутились, откуда сошли в подземельное царство:То же озеро, низкий берег, муравчатый, свежийЛуг, и, видят, по лугу свежему бодро гуляетКонь Ивана-царевича. Только почуял могучийКонь седока своего, как заржал, заплясал и помчалсяПрямо к нему и, примчавшись, как вкопанныйв землю,Стал перед ним. Иван-царевич, не думая долго,Сел на коня, царевна за ним, и пустились стрелою.Царь Кощей в назначенный час посылает придворныхСлуг доложить Ивану-царевичу: что-де так долгоМешкать изволите? Царь дожидается. Слуги приходят;Заперты двери. Стук! стук! и вот из-за двери имслюнки,Словно как сам Иван-царевич, ответствуют: буду.Этот ответ придворные слуги относят к Кощею;Ждать-подождать – царевич нейдет; посылаетв другой разТех же послов рассерженный Кощей, и та же всёпесня:Буду; а нет никого. Взбесился Кощей. «Насмехаться,Что ли, он вздумал? Бегите же; дверь разломатьи в минутуЗа ворот к нам притащить неучтивца!» Бросилисьслуги…Двери разломаны… вот тебе раз; никого там, а слюнкиТак и хохочут. Кощей едва от злости не лопнул.Ах! он вор окаянный! люди! люди! скорееВсе в погоню за ним!.. я всех перевешаю, еслиОн убежит!..» Помчалась погоня… «Мне слышитсятопот», —Шепчет Ивану-царевичу Марья-царевна, прижавшисьЖаркою грудью к нему. Он слезает с коня и, припавшиУхом к земле, говорит ей: «Скачут, и близко». —«Так медлитьНечего», – Марья-царевна сказала, и в ту же минутуСделалась речкой сама, Иван-царевич железнымМостиком, черным вороном конь, а большая дорогаНа три дороги разбилась за мостиком. Быстро погоняСкачет по свежему следу; но, к речке примчавшися,сталиВ пень Кощеевы слуги: след до мостика виден;Дале ж и след пропадает и делится на три дорога.Нечего делать – назад! Воротились разумники.СтрашноЦарь Кощей разозлился, о их неудаче услышав.«Черти! ведь мостик и речка были они! догадатьсяМожно бы вам, дуралеям! Назад! чтоб был непременноЗдесь он!..» Опять помчалась погоня…«Мне слышится топот», —Шепчет опять Ивану-царевичу Марья-царевна.Слез он с седла и, припавши ухом к земле, говорит ей:«Скачут, и близко». И в ту же минуту Марья-царевнаВместе с Иваном-царевичем, с ними и конь их,дремучимСделались лесом; в лесу том дорожек, тропинокчисла нет;По лесу ж, кажется, конь с двумя седоками несется.Вот по свежему следу гонцы примчалися к лесу;Видят в лесу скакунов и пустились вдогонку за ними.Лес же раскинулся вплоть до входа в Кощеево царство.Мчатся гонцы, а конь перед ними скачет да скачет;Кажется, близко; ну только б схватить; ан нет,не дается.Глядь! очутились они у входа в Кощеево царство,В самом том месте, откуда пустились в погоню;и скрылосьВсё: ни коня, ни дремучего лесу. С пустыми рукамиСнова явились к Кощею они. Как цепная собака,Начал метаться Кощей. «Вот я ж его, плута! Коня мне!Сам поеду, увидим мы, как от меня отвертится!»Снова Ивану-царевичу Марья-царевна тихонькоШепчет: «Мне слышится топот»; и снова он ей отвечает:«Скачут, и близко». «Беда нам! Ведь это Кощей,мой родительСам; но у первой церкви граница его государства;Далее ж церкви скакать он никак не посмеет.Подай мнеКрест твой с мощами». ПослушавшисьМарьи-царевны, снимаетС шеи свой крест золотой Иван-царевич и в рукиЕй подает, и в минуту она обратилася в церковь,Он в монаха, а конь в колокольню – и в ту же минутуС свитою к церкви Кощей прискакал. «Не видалли проезжих,Старец честной?» – он спросил у монаха. «СейчаспроезжалиЗдесь Иван-царевич с Марьей-царевной; входилиВ церковь они – святым помолились да мнеприказалиСвечку поставить за здравье твое и тебе поклониться,Если ко мне ты заедешь». – «Чтоб шею сломить им,проклятым!» —Крикнул Кощей и, коня повернув, как безумныйпомчалсяС свитой назад, а примчавшись домой, пересекбеспощадноВсех до единого слуг. Иван же царевич с своеюМарьей-царевной поехали дале, уже не боясяБоле погони. Вот они едут шажком; уж склонялосьСолнце к закату, и вдруг в вечерних лучах перед нимиГород прекрасный. Ивану-царевичу смерть захотелосьВ этот город заехать. «Иван-царевич, – сказалаМарья-царевна, – не езди; недаром вещее сердцеНоет во мне: беда приключится». – «Чего ты боишься,Марья-царевна? Заедем туда на минуту; посмотримГород, потом и назад». – «Заехать нетрудно, да трудноВыехать будет. Но быть так! ступай, а я здесь останусьБелым камнем лежать у дороги; смотри же, мой милый,Будь осторожен: царь, и царица, и дочь их царевнаВыдут навстречу тебе, и с ними прекрасный младенецБудет; младенца того не целуй: поцелуешь – забудешьТотчас меня; тогда и я не останусь на свете,С горя умру, и умру от тебя. Вот здесь, у дороги,Буду тебя дожидаться я три дни; когда же на третийДень не придешь… но прости, поезжай». И в городпоехал,С нею простяся, Иван-царевич один. У дорогиБелым камнем осталася Марья-царевна. ПроходитДень, проходит другой, напоследок проходити третий —Нет Ивана-царевича. Бедная Марья-царевна!Он не исполнил ее наставленья: в городе вышлиВстретить его и царь, и царица, и дочь их царевна;Выбежал с ними прекрасный младенец,мальчик-кудряшка,Живчик, глазенки как ясные звезды; и бросился прямоВ руки Ивану-царевичу; он же его красотоюТак был пленен, что, ум потерявши, в горячие щекиНачал его целовать; и в эту минуту затмиласьПамять его, и он позабыл о Марье-царевне.Горе взяло ее. «Ты покинул меня, так и жить мнеНезачем боле». И в то же мгновенье из белого камняМарья-царевна в лазоревый цвет полевойпревратилась.«Здесь, у дороги, останусь, авось мимоходом затопчетКто-нибудь в землю меня», – сказала она, и росинкиСлез на листках голубых заблистали. Дорогойв то времяШел старик; он цветок голубой у дороги увидел;Нежной его красотою пленясь, осторожно он вырылС корнем его, и в избушку свою перенес, и в корытцеТам посадил, и полил водой, и за милым цветочкомНачал ухаживать. Что же случилось? С той самойминутыВсё не по-старому стало в избушке; чудесное что-тоНачало деяться в ней: проснется старик – а в избушкеВсё уж как надобно прибрано; нет нигде ни пылинки.В полдень придет он домой – а обед уж состряпан,и чистойСкатертью стол уж накрыт: садися и ешь на здоровье.Он дивился, не знал, что подумать; ему напоследокСтало и страшно, и он у одной ворожейки-старушкиНачал совета просить, что делать. «А вот что тысделай, —Так отвечала ему ворожейка, – встань ты до первойРанней зари, пока петухи не пропели, и в обаГлаза гляди: что начнет в избушке твоей шевелиться,То ты вот этим платком и накрой. Что будет, увидишь».Целую ночь напролет старик пролежал на постеле,Глаз не смыкая. Заря занялася, и стало в избушкеВидно, и видит он вдруг, что цветок голубойвстрепенулся,С тонкого стебля спорхнул и начал летать по избушке;Все между тем по местам становилось, повсюдусметаласьПыль, и огонь разгорался в печурке. Проворнос постелиПрянул старик и накрыл цветочек платком, и явиласьВдруг пред глазами его красавица Марья-царевна.«Что ты сделал? – сказала она. – Зачем возвратил тыЖизнь мне мою? Жених мой, Иван-царевичпрекрасный,Бросил меня, и я им забыта». – «Иван твой царевичЖенится нынче. Уж свадебный пир приготовлен,и гостиСъехались все». Заплакала горько Марья-царевна;Слезы потом отерла; потом, в сарафан нарядившись,В город крестьянкой пошла. Приходит на царскуюкухню;Бегают там повара в колпаках и фартуках белых;Шум, возня, стукотня. Вот Марья-царевна, приближасьК старшему повару, с видом умильным и сладким,как флейта,Голосом молвила: «Повар, голубчик, послушай,позволь мнеСвадебный спечь пирог для Ивана-царевича». Повар,Занятый делом, с досады хотел огрызнуться; но словоЗамерло вдруг у него на губах, когда он увиделМарью-царевну; и ей отвечал он с приветливымвзглядом:«В добрый час, девица-красавица; все что угодноДелай; Ивану-царевичу сам поднесу я пирог твой».Вот пирог испечен; а званые гости, как должно,Все уж сидят за столом и пируют. Услужливый поварВажно огромный пирог на узорном серебряном блюдеСтавит на стол перед самым Иваном-царевичем;гостиВсе удивились, увидя пирог. Но лишь тольковерхушкуСрезал с него Иван-царевич – новое чудо!Сизый голубь с белой голубкой порхнули оттуда.Голубь по столу ходит; голубка за ним и воркует:«Голубь, мой голубь, постой, не беги; обо мне тызабудешьТак, как Иван-царевич забыл о Марье-царевне!»Ахнул Иван-царевич, то слово голубки услышав;Он вскочил как безумный и кинулся в дверь,а за дверьюМарья-царевна стоит уж и ждет. У крыльца жеКонь вороной с нетерпенья, оседланный, взнузданный,пляшет.Нечего медлить; поехал Иван-царевич с своеюМарьей-царевной; едут да едут, и вот приезжаютВ царство царя Берендея они. И царь и царицаПриняли их с весельем таким, что такого весельяВидом не видано, слыхом не слыхано. Долго не сталиДумать, честным пирком да за свадебку; съехалисьгости,Свадьбу сыграли; я там был, там мед я и пивоПил; по усам текло, да в рот не попало. И все тут.

1 2 3 Следующая

Авторизация