Спустившийся с гор

 К полудню Геннадий Михайлович привел на куш районного ветеринарного врача – специалиста по отгонному животноводству, чтобы тот осмотрел больного и сделал перевязку. Врач в желтом непромокаемом плаще с капюшоном ехал на коне, а профессор плелся за ним пешком. Он был в брезентовом плаще без капюшона и в папахе. Только очки и свежевыбритое лицо выдавали в нем горожанина-интеллигента. У ветврача под плащом была военных времен гимнастерка, а сбоку, на портупее, висела командирская кожаная сумка. Он зашел в палатку, осмотрел больного, вышел на воздух, прищуренно, сквозь моросящий дождь, окинул взглядом куш и наотрез отказался оказывать помощь Искандару, пока не удостоверится в личности больного и других, присутствующих тут, подозрительных лиц. Не слушая, что говорили ему мой отец Геннадий Михайлович, Кунма, Арчиял Кади, врач прикрыл полой плаща командирскую сумку, сделал какие-то записи, сел на коня и уехал, медленно исчезая в моросящей штриховке дождя и и серой дымке точно навсегда застрявшего здесь тумана. Чабаны ругались и плевали вслед ветврачу.

– Откуда ты выкопал этого гада? – спросил дядя Муртуз. Геннадий Михайлович нахмурился и ничего не отвеТИЛ. Послышались стоны из профессорской палатки. Искандар требовал, чтобы его вынесли под дождь. Он кричал, что хочет видеть Божий свет. Хотя профессор был категорически против, дядя Муртуз с Габибом вымыли больного. Он лежал, накрытый желтым клеенчатым плащом. Отказался от навеса, который мы хотели соорудить над ним из палок и бурки. Дождь хлестал его по белому, бескровному лицу и мокрым волосам. Он улыбался и радовался чему-то.

– Зеленая трава! – медленно произнес он. Потом, подняв руку, голую по локоть, тихо добавил: – Нежное тело дождя-матери! Рука, обессилев, упала на бурку. Губы Искандара безмолвно что-то шептали. Он заметил Галину и смотрел на нее просветленными, как дождевые капли, глазами. Чабаны во главе с профессором дружно решили, что Искандара немедля надо везти через перевал, в районную больницу.

– Хотя, вряд ли это поможет, – сокрушенно сказал профессор.– А жаль, умный парень.

Искандар попросил воды и хлеба. Воду ему дали, а хлеба не было.

– Что есть нечего – это даже хорошо. Голодом болезни лечат, – бодро сказал профессор.

– Какая обидная штука получается! – вдруг снова заговорил Искандар. – Жизнь кажется особенно желанной и сладкой, когда теряешь здоровье… способность нормально жить… Чем внезапней и горше твое горе, тем сильнее хочется жить…

Он откинул плащ и попытался подняться с носилок, сделанных из карликовых березок – единственных деревьев, растущих в этих краях. Дядя Муртуз с Габибом снова его уложили и занесли в палатку, он шумно сопротивлялся. Дождь становился холоднее. Иногда из туманных ущелий плаксиво завывал и кашлял шакал. Чабаны вместе с Геннадием Михайловичем готовились к отправке раненого в больницу: мастерили носилки, которые можно подвесить между двумя лошадьми. К вечеру приехал ветврач с двумя молодыми парнями. Ветврач начал допрашивать моего отца: кто эти люди, что с ними такое случилось? Отец выслушивал вопросы, поглядывая на рвущихся в бой Муртуза и Габиба и стараясь усмирить их суровым взглядом своих пепельных глаз. Потом, выдержав паузу, он покряхтел в кулак и сказал, что честно прожил жизнь и ответ за свои дела будет держать только перед одним Всевышним, а не перед каким-то проходимцем, отказавшим в помощи больному человеку. Ветврача такой ответ сильно рассердил, он сказал, что с отца спрос будет, как с коммуниста, на партийном бюро. Он продолжал угрожать, садясь на коня и уже поставив ногу в седельное стремя. Но тут отец уже не смог удержать Габиба и Муртуза, и те бросились бить врача. Двое сопровождавших врача парней поспешили ему на выручку – заодно досталось и им. Конь ветврача испугался и, шарахнувшись в сторону, поволок хозяина, нога которого застряла в стремени седла. Конь поскакал по тропинке, ведшей к ущелью, и скрылся в тумане. Его искали почти до полуночи. Чабаны вернулись разводя руками, испачканные грязью, измученные. Лил безжалостный дождь. Мучительная ночь была долгой и холодной. Издалека, откуда-то снизу, доносился клокочущий рев горной реки. В эту ночь особенно неприятны были завывания шакалов. Утро наступало томительно долго. Даже видавшие вид чабаны, проснувшись, ахнули. Везде, где из-за тумана виднелись горы, было белым-бело. Выпал снег! Хрустя по свежему насту, пришел гонец с соседнего куша. Это был сын Барзулава. Он сообщил, что ветврача, полуживого, конь притащил на родной куш. Парень еще добавил, что там собралось много возмущенного люда: в случившемся все обвиняют Махача – моего отца. Они пришли бы сюда, если бы не холода. Мой отец поблагодарил молодого чабана и, когда тот собрался в обратный путь, дал ему кусочек сушеного мяса. Весь просторный каньон Дультирата заполнился протяжным блеяньем голодных овечьих отар. Снег продолжал сыпать. Чабаны ворчали и на чем свет стоит кляли непогоду. Только одна Галина весело взвизгивала:

– Снег! Какой класс!

Приготовив коней и носилки, Габиб с Муртузом вынесли Искандара. Сопровождать их должен был знаток здешних гор Арчиял Кади. Когда чабаны начали читать дорожную молитву, Иллар, совершенно некстати, подошел к Габибу и на ломаном русском языке вызвал его драться один на один. Этот вызов был настолько неуместен, что все – кто с гневом, кто с удивлением – взглянули на Иллара. Все, кроме его отца Кунмы. Мой отец, Арчиял Кади и Геннадий Михайлович остановились как вкопанные. Всем своим видом они как бы спрашивали: «Что за бред?»

– Я своего сына на родниковой воде и на свежем мясе растил не для того, чтобы безродные оскорбляли его,– с угрозою в голосе заговорил Кунма.

Доселе дряхлый и невзрачный старик выпрямился во весь рост, на голове его высилась папаха с клеенчатым верхом. Произошла заминка. Все стояли в молчании. Габиб начал было говорить, что он разорвет хоть десятерых таких, как Иллар, но Муртуз грубо приказал ему заткнуться. Вдруг Иллар замахнулся на Габиба палкой. Тот среагировал молниеносно: с такой бешеной силой вырвал палку (тут же сломав ее о колено), что Иллар чуть было не клюнул носом в грязь. Мой отец сопел от возмущения и ругал Кунму, говоря, что тот нарочно все это подстроил. Кунма сказал, что у него одиннадцать сыновей и свыше пятидесяти двоюродных братьев, которые смогут собраться в нужном месте, если Габиб не извинится перед его сыном.

– Никогда! Тем более после таких слов, – немедленно отозвался Габиб.

Все попрощались с Искандером и его спутниками и пожелали им доброго пути – все, кроме Кунмы и его сына. Я провожал взглядом качающуюся в седле спину дяди Муртуза. Между его конем и конем Арчиял Кади были устроены носилки с Искандером. Когда больше уже не надо было заботиться о больном и все время переживать за него, муки голода вновь напомнили о себе. У сторожевых овчарок и кушевских волкодавов тоже не было сил ходить за отарами, и они стояли, как мокрые курицы, сиротливо глядя на своих хозяев. Старшие решили спуститься на ту сторону Кавказского хребта, где на границе Грузии с Азербайджаном расположились аулы цахуров и аварцев. Они могли по старой дружбе поделиться с нами хлебом и топливом. Глава вторая Голодные стада овец, словно взбесившиеся, блеяли и носились по снежным отрогам гор. Они, как беззубые драконы, от голода кусали друг другу уши и обрывали их маленькими кусочками. Бараны сами измазались кровью, и на свежем снегу оставались тонкие струйки крови. Спускаясь на ту сторону Кавказского хребта, мы шли по древней скалистой тропинке, по которой Европа общалась с Азией. Так сказал нам Геннадий Михайлович. В каменистых темных ущельях было туманно, словно там затаилась тьма веков. Цокот железных подков наших лошадей гулким эхом отдавался в скалах. Спускаясь по серпантину каменной тропы, мы видели, как редеет туман. Погода здесь была мягче, снег давно остался позади. Геннадий Михайлович рассказывал, что в этих местах наши мусульмане истребили последних христиан-горцев. Многие из выживших отступили в Грузию. Геннадий Михайлович сказал, что в этих скалах окаменело эхо истории. На одном из перевалов мы остановились отдохнуть и попить воды. Я решил пройтись и вышел в узкое каменное ущелье. За мной последовала Галина. Слыша за спиной ее упругие шаги, я заволновался. Она мне нравилась, хоть и была старше. Каково было мое удивление, когда передо мной вдруг открылся ряд чеканно высеченных в скале, круто ведущих вверх ступеней. В этом диком краю они производили впечатление чуда. Подоспевшая следом за мной Галя так и зашлась от восторга. Я почувствовал, как она дышит мне в затылок. Позабыв о бессилии голода,я понесся вверх по ступеням. Они стремительно уходили все выше и выше. То ли оттого, что из моего рта вырывалось облачко белого пара, то ли оттого, что эхо в скалах повторяло звук моего дыхания, мне чудилось, что впереди бежит какое-то невидимое существо. Живое, легкое и воздушное. На вершине салы, на маленькой площадке было высеченное из цельного камня христианское святилище. Я вошел в него, затаив дыхание. Чисто тесаные каменные стены освещались двумя тоненькими свечами. Их словно только что зажег какой-то праведный дух, бежавший впереди меня. Между свечами помещался образок христианского бога Исы. В святилище было чисто и покойно. Постояв, мы с Галиной молча повернули обратно. Казалось, будто за нами следят невидимые, но добрые существа – неприхотливые жители этих скалистых отрогов. Старший чабан Ассаб – проводник, взявшийся довести нас до Верхнего Кусура, – накричал и на меня, и на Галину. Он говорил, что здесь каждый шаг в сторону от тропы означает смерть. Здесь, помимо всего прочего, водятся джинны, потому эти горы так безлюдны. На следующееутро мы достигли Верхнего Кусура. Обессилевших от голода, нас там встретили радушно. Старики знали моего отца и спрашивали про него. Ассаб торговался с местными жителями: сколько голов овец мы будем им давать за один чувал хлеба. Он, вроде, без труда договорился с ними. Набрав несколько мешков свежеиспеченного хлеба и два хурджина сухого кизяка, мы тут же отправились в обратную дорогу. Несмотря на усталость, на обратном пути Галина достойно держалась в седле. Она ехала рядом с отцом и тихо переговаривалась с ним. Русские уже не улыбались, они, видимо, наелись экзотики досыта. Они устали от дождя, от хмурых гор и от черствых, небритых физиономий горцев. Вернувшись на куш, мы обнаружили, что снег перестал сыпать, туман рассеялся и сквозь облака стали проступать лоскуты голубого неба. Снег еще не растаял, но кое-где черными пятнами уныло выглядывали щебенистая земля и мокрые скалистые отроги гор. Стада баранов, точно войско на поле битвы после бомбежки, разбрелись врассыпную по горам. Появление свежего, душистого хлеба и только что разведенный из привозного кизяка огонь – эта двойная радость была омрачена новой вестью. Пришел гонец из-за перевала Лаказан и сообщил отцу, что умер Искандар. Вернее, не умер, а погиб. Гонец еще сообщил, что перед смертью Искандар произносил имя какой-то русской женщины. На перевале Лаказан Искандар отвлек внимание дяди Муртуза и бросился в пропасть. Отец немедля оседлал коней, и мы с ним тронулись в путь. Впереди, в темной пасти ночи, белесо улыбались костлявые челюсти далеких снежных отрогов. Лишь под утро, усталые от напряжения и бессонницы, мы добрались до места, где ждали нас дядя Муртуз, Габиб и Арчиял Кади. Свежий утренний туман клубился в глубоких впадинах и застилал горы. Муртуз сказал, что Искандара похоронили вчера, могила находится на холме среди березок. Когда они поднялись на перевал Лаказан, рассказывал Муртуз, Искандар снова начал бредить табуном красных копой. – Он так явственно описывал этих разгоряченных коней, что мы начали взглядом искать их на открытых склонах. Как только мы отвлеклись, Искандар поднялся на носилках и прыгнул вниз якобы за ними. На труп невозможно было глядеть, так сильно он был обезображен. Несмотря на густой, липкий туман, Муртуз повел нас к могиле. Когда мы поднимались на холм, нам навстречу из тумана, как призраки, выступали силуэты деревьев. Все было тихо, липкий туман шуршал, касаясь лица, и будто мелкими пузырьками лопался у ушей. Он словно что-то нежно нашептывал. Когда мы достигли вершины холма, выглянуло солнце, и туман начал медленно таять. Из рассеивающейся дымки стал проглядывать камень у надгробия Искандара. Мы отдали салам покойнику, стали полукругом и прочитали Алхам. Отец произнес:

– Если были у покойника долги, прошу о них сказать, а ближайшие друзья и родственники должны их оплатить. Отец сказал, что нельзя оставлять за покойником долги: это тяжкий грех для него!

Он также призвал не держать на покойника обиды и просил прощения ему у каждого присутствующего поочередно.

– Был ли покойный Искандар благочестивым мусульманином? – продолжал спрашивать отец у дяди Муртуза, как ближайшего друга.

– Не знаю, – как-то бестолково ответил дядя.

– Как не знаешь?

– Ну, как тебе сказать… – Быть благочестивым мусульманином – это не только читать Коран, молиться. Это поведение и поступки тоже. – Не знаю каким мусульманином, но он был настоящим мужчиной и отчаянным другом! – нашелся дядя Муртуз.

Хотя видно было, что отцу ответ не очень понравился, он совершил кулху и пожелал покойнику рая. Отец как-то сильно помрачнел. Видимо, на него разом навалились напряжение и усталость последних дней. Сетчатые морщины на его лице стали более глубокими, а выцветшие желтые усы и седоватая щетина еще более старили его. Мне показалось, что, кроме уважения к его морщинам, у меня нет никакой нежности к отцу. Серебристое утро высокогорья дрожало, словно звуки нежной флейты. На лицо отца легла густая тень кудлатой папахи. Он сказал, что почему-то эта смерть его задела, как никакая прежде. Хоть Искандар не был ему ни другом, ни родичем, эта смерть потрясла его. Потом добавил, что Искандар не цеплялся за жизнь и не сопротивлялся смерти. Дядя Муртуз вмешался, сказав, что у покойного остались враги и за него нужно будет мстить.

– Ты хоть сейчас не лезь! Не порти память о нем своим уголовным прошлым и будущим,– перебил отец.

Дядя ничего не ответил, не стал спорить, но взглянул на отца тяжело и сурово. Отец плеснул воду из родника себе в лицо, помочил затылок, совершил омовение и встал на бурку в молитвенной позе.

– Астапируллах, астапируллах, астапируллах, – начал он полушепотом.

– И чего он корчит из себя? – заворчал Муртуз. – От страха не знает, кем стать: коммунистом или исламистом, и в итоге ни то ни се. И ты не строй рожу, сопляк! Ишь, хмурится тут! – рявкнул на меня дядя.

Я выругался и нагнулся было за камнем, но дядя Муртуз сильной рукой поднял меня за шкирку и поставил рядом с собой. Совершая «Дуа», отец вновь повторил, что мы рабы Аллаха, что Аллах вновь явил власть смерти над человеком. Отец просил помощи у Аллаха, чтобы не заблудиться и не обмануться. Он говорил, что в последнее время много развелось язычников, поклоняющихся истуканам, и заблудший народ легко становится добычей чертей. Назло дяде Муртузу я держал перед собой, как полагается, раскрытые Совершая «Дуа», отец вновь повторил, что мы рабы Аллаха, что Аллах вновь явил власть смерти над человеком. Отец просил помощи у Аллаха, чтобы не заблудиться и не обмануться. Он говорил, что в последнее время много развелось язычников, поклоняющихся истуканам, и заблудший народ легко становится добычей чертей. Назло дяде Муртузу я держал перед собой, как полагается, раскрытые ладони и повторял «Амин! Аллахун амин!»

В сакле был сонный полумрак. Дядя Муртуз сидел не шевелясь, уставясь в каменный угол комнаты. Тетя Жари подала ему кружку воды. Не спуская с брата тревожного взгляда, она села рядом.

– Муртуз, тебя в доме боятся все, – тихо и неуверенно начала она. – Ты не умеешь прощать. Твоя беспощадность к родственникам угнетает и отталкивает всех. Тетя Жари, волнуясь, теребила бахрому своего платка.