Месть. Все включено

Глава 2

ПРАВИЛОВ

После разговора с Атасовым Правилов сидел какое-то время в кресле, с дымящейся сигаретой во рту, как завороженный глядя на бутылку «Абсолюта», будто она была языческим идолом, а не дешевым куском стекла, со смесью обыкновенной воды и ректифицированного этилового спирта внутри. С «огненной водой», как называли ее североамериканские индейцы. Той самой водой, пагубная страсть к которой, привитая белыми колонизаторами, впоследствии влетела им в копеечку, когда их, разучившихся метать томагавки и снимать скальпы, из прерий согнали в резервации. Правилов вполне бы мог развить эту мысль, подумав, что эта самая страсть рано или поздно сыграет подобную злую шутку и с аборигенами бывшего СССР, но он был слишком пьян для логических построений. Некогда Иисус превратил воду в вино. Вероятно, ликероводочные магнаты воображают, что превзошли самого Бога, производя оболванивающее пойло из водопроводной воды, крахмала, сахара и солода промышленным путем, в неизмеримо больших масштабах, и при этом, в отличие от Христа, не забывая набивать купюрами с масонскими знаками[9] свои безразмерные карманы.

Атасов, рассказывая Андрею, что Олег Петрович основательно нарезался, никоим образом не сгущал краски. Правилов действительно крепко выпил. Атасова это обстоятельство удивило, это естественно, ведь он не знал, что Олег Петрович не первый месяц по вечерам только и делает, что «заливает сливу», а макивары[10] и боксерские груши в приспособленной под небольшой спортзал гостиной покрыты толстым слоем пыли, как экспонаты из заброшенного музея.

Повесив трубку на рычаг, Олег Петрович потянулся за бутылкой, наполнил фужер для лимонада, и мигом перелил его содержимое в глотку. Это «утонченный» Поришайло предпочитал пить дорогущий «Хеннесси»,[11] от которого, по убеждению Правилова, разило клопами. Олег Петрович был кадровым офицером, а они пьют водку или спирт.

– Девятнадцать, ну, надо же, – пробормотал Правилов, после того, как перевел дух. Слова Атасова о том, что сына его однополчанина втягивают в какое-то большое дерьмо, еще звучали у него в голове. Собственно, Андрей Бандура давно был в дерьме по самые уши, с тех самых пор, как, прибыв в город, обратился за помощью к нему, Олегу Правилову. Это и стало началом конца. Атасов, убедившись, что бывший шеф не вяжет лыка, тем не менее, решил давить ему на совесть. Наступил на ту самую мозоль, которую Правилов и лечил при помощи водки. Совесть давно стала чем-то вроде якоря, затрудняющего уверенное продвижение вперед, к мифическим западным ценностям, от которых, после пересечения государственной границы, с запада на восток, почему-то начинает разить мусорным баком, и этот запах преобладает среди всех прочих, какие только есть.

– Атавизм, – буркнул Олег Петрович, и плеснул в фужер еще немного. Сунул в рот «Лаки Страйк», откинулся в кресле. Андрея Бандуру ему, безусловно, было жаль, как и его отца, лицо которого впрочем, успело затереться среди многих других, как старый календарик в бумажнике. Но, они были ни первыми и не последними из тех, кого ему, по разным причинам пришлось оставить за бортом в самых удаленных друг от друга уголках планеты, где только ни пролегал его долгий, полный опасностей и невзгод путь. «Ему всего девятнадцать, – с укором бросил Атасов, – и, черт возьми, это не тот возраст, чтобы заставлять платить по счетам». «Так-то оно так», – согласился Правилов, командовавший в Афганистане солдатами, которые были еще младше, в то время. Не они развязывали войну, это было совершенно очевидно. Они были ее пушечным мясом, по-крайней мере, одной из его составляющих.

Раздавив сигарету в пепельнице с такой ненавистью, словно именно она была виновата в том, что мир глуп, несправедлив и жесток, а Бог, похоже в отпуске, растянувшемся на невесть сколько столетий, Правилов налил себе еще. Это был перебор, Олег Петрович знал это и приветствовал.

– Девятнадцать… – повторил он, поставив фужер на стол. – Подумать только, на два года младше моей Ликушки… – он снова закурил, прикрыл глаза, выпустил дым в потолок. И, потихоньку уплыл из прокуренного кабинета, очутившись, к некоторому удивлению, на Центральном железнодорожном вокзале города. Правилов увидел себя, только моложе на полгода. «Неужели столько времени прошло?», поразился Правилов. Низкие тучи метали на перроны осенний дождь, но он отказался от зонта. Он стоял с дурацким букетом, нелепым из-за цены и чудовищных размеров, и неловко переминался с ноги на ногу. Букетом он был обязан секретарше Инне, с ее дурным вкусом. Это она выбирала цветы, основываясь, очевидно, на небесспорном соображении: чем больше, тем лучше. Телохранители, напоминающие горилл, наряженных в плащи для выступления в цирке, держались на почтительном удалении, буравя пассажиров тревожными взглядами из-под черных, как смола очков. Холодные капли стекали по щекам Правилова, но он не обращал на это внимания, нервничая так, как случается нервничать любящим отцам, надолго разлученным с любимым ребенком в силу целого ряда обстоятельств. «Главным образом по своей вине, старый ты баран, и на такой срок, за который ребенок-товырос». Олег Петрович досадовал на погоду, телохранителей и чертов вокзал, похожий на гигантский муравейник, а когда скорый поезд Москва-Белград подтянулся-таки к перрону, у него едва не отказали ноги.

– Папочка!!! – закричала Лиля, высунувшись из тамбура на ходу. Поезд не успел остановиться, как она уже бежала по перрону. – Папочка! – восклицала Лиля сквозь слезы. Она кинулась ему на шею, как бывало в те далекие времена, когда Лиля ходила в школу, а Правилов возвращался с учений. Олег Петрович прижал дочурку к груди, и тоже едва не заплакал.

– Ликушка…

От нее пахло духами и немного поездом. Тем самым специфическим железнодорожным запахом, который обязательно сопровождает любого, кто хотя бы час провел в купе. Этот запах ни с чем не спутаешь. Для кого-то он означает командировки, для кого-то неизбежные издержки отпуска, которые приходится перенести, чтобы добраться до моря. А кому-то навевает мысли о путешествиях, дорожной романтике и случайных встречах. В душе Правилова этот запах немедленно пробудил целую бурю ассоциаций. Что и неудивительно. У армейских офицеров вся жизнь на колесах. Стоит только немного обжиться и прирасти, а еще хуже, задуматься о корнях, как поспевает новое назначение, а за ним, естественно, чемоданы, вокзалы, и покачивание плацкарта под перестук колесных пар. Олег Правилов ни в коей мере не был исключением из правила, потому и гоняло его по всему Союзу, а иногда, и за его пределы, всю службу, с короткими передышками. Жена не работала. Лилька меняла школы, как перчатки.

Правилов, издав горлом клокотание, прижался щекой к ее щеке, такой мягонькой и розовой. Русые локоны дочери коснулись его носа, и он вдохнул полной грудью.

– Папочка… какой же ты колючий. – Лиля отстранилась, смеясь.

– Как доехала? – спросил Правилов.

– Ужасно, папочка. – Дочка забавно сморщила носик. – По-моему, ничего не изменилось с тех пор, как мы кочевали с места на место. Помнишь?

– Конечно, помню, – сказал Правилов.

– Ты еще называл нас цыганами.

– Было. – Правилов улыбнулся. – Я и есть цыган. Все мы цыгане под Солнцем, доця. Пришли, и уйдем…

– Нет, папочка. Ты такой серьезный. – Лицо дочки приобрело озорное выражение. Одними бровями она показала на телохранителей. – А это кто?

– Рота почетного караула. Не обращай внимания, доця.

Лиля решила, что так и сделает.

– Я так скучала по тебе, папочка…

Ее голос показался Олегу Петровичу колокольчиком.

– Я тоже, доця. – Скупая слеза, такая же редкая на лице Олега Петровича, как снежные заносы в Африке, выкатилась из уголка глаза. Он надеялся, что ее спишут на дождь, но Лиля все же заметила.

– Папочка… – она в свою очередь всхлипнула. – Ведь все уже хорошо.

– Лучше некуда, – сказал Правилов. «Все хорошо уже, всепозади, вынуть бы только топор из груди». – Просто, глазам не верится, какая же ты взрослая… у меня… на маму похожа.

– А дедушка говорит: вылитый папочка, – усмехнулась Лиля. – Правда, только тогда, когда сердится.

«Старый долбобуй еще жив?»

Тесть, а точнее, бывший тесть Олега Правилова, Федор Титович Барановский не переваривал зятя на дух с тех давних времен, когда тот еще не был зятем, как и сам Барановский тестем. Федор Титович был человеком из академических кругов, доктором медицины и заслуженным нейрохирургом Белоруссии. Единственной и обожаемой доченьке Насте Федор Титович прочил замечательную медицинскую карьеру, и быть бы по сему, не повстречай она на производственной практике (студенток отправили в Рязань) курсанта Олега Правилова. Едва их пути пересеклись, они немедленно полюбили друг друга. Федор Титович рвал и метал, но дочка проявила невиданную доселе твердость.

– Папа, решено. Я выхожу замуж за офицера.

– За солдафона?! Бог ты мой! – Барановский хватался то за сердце, то за лысину.

Поскольку курсант Правилов перечеркнул чаяния Федора Титовича, профессор вычеркнул его из своей жизни, как неудачный пример из учебника. Это никак не помешало Правилову вскоре получить долгожданные офицерские звезды, и Анастасия заявила родителям, что учеба в институте подождет. Она была беременна, но об этом пока никто не знал. Они сыграли свадьбу, где отсутствовали родители с обеих сторон, словно молодые были круглыми сиротами. Профессор Барановский считал избранника дочери яйцеголовым солдафоном, а родня Правилова подозревала Настю в еврейских корнях. «Еврейка натуральная, черт забирай. Ноги нашей там не будет».

Отсутствие родителей не сказалось на свадьбе, которая отгремела на «ура». Так что скорее оно пошло на пользу.

– Все же на маму больше похожа, – улыбнулся Правилов, откидывая прядь ее волос со лба. Тут он грешил против истины. Лиля походила на мать, но и черт его, правиловского рода, в облике дочери присутствовало предостаточно. Рост, как у Анны Ледовой, Анькин же вздернутый носик. Анькино озорство через край и смешинки в глазах, временами становившиеся бесенятами. «Впрочем, смешинки, очевидно, не то слово, которое подходит нынешнему состоянию Анны», – подумал Правилов, и улыбка соскользнула с лица.

– Папа, – дочка нежно высвободилась из объятий отца, как много раньше из-под опеки, – позволь тебе представить. Мой муж, Валентин.

Правилов хмуро покосился на долговязого худощавого парня, ошивавшегося за спиной дочери с видом утомленного поделками ремесленников ценителя высокого искусства. Парень с первого взгляда не понравился Правилову, и он окрестил его Хлыщем.

– Рад познакомиться, наслышан, как же… – Хлыщ протянул вялую ладонь, и рукопожатие только усугубило впечатление от безобразно растягиваемых гласных. Рука зятя показалась Олегу Петровичу дохлым кальмаром вроде тех, что продаются в рыбном отделе супермаркета.

«Поганый слизняк», – подумал Олег Петрович и сосредоточил внимание на дочери.

– Как мама? – спросил Правилов. Бывшую жену он по-прежнему любил, хоть и предпочитал не распространяться на эту тему.

– Нормально, папочка. В конце зимы приболела, но сейчас пошла на поправку. Они с Вениамином Семеновичем даже намеревались ехать с нами, но потом у него что-то не сложилось. Говорит, много работы.

Вениамин Семенович был вторым мужем Анастасии Правиловой.

Вот на что никак не рассчитывал Олег Петрович, так это на то, что Настя после развода снова выйдет замуж. Что долгое время будет сторониться его и избегать (что впрочем, несложно, проживая в разных городах, а теперь и странах), и что единственной ниточкой между ними останется дочка и, возможно, добрая память, «А ведь не все, черт побери, былоплохо за эти годы», – к этому он был готов. В той или иной степени. Но, чтобы замуж, после стольких лет? Такое Правилову и в ночном кошмаре не приснилось бы. Если развод означал сожжение мостов, то замужеством она развеяла пепел, исключив какие бы там ни было понтонные переправы с его, Олега Петровича берега. Они миновали точку возврата. Настя ушла навсегда. Правилову оставалось принять это как факт, переварить, и попробовать как-то жить. Беда заключалась в том, что желания жить у него не было.

Развал семьи случился незадолго до развала страны. Под конец Перестройки Правиловы очутились в Киеве, что, в общем, было совсем неплохо. Правда, они ютились втроем в двенадцати квадратных метрах офицерского общежития, но это можно было перенести. Олегу Петровичу обещали квартиру, и хотя воевать он умел значительно лучше, чем выпрашивать подачки в начальственных кабинетах, были все основания, что рано или поздно дадут. Правилова перевели в резерв, но и с этим он бы, пожалуй, смирился. Главная проблема заключалась в том, что Олег Правилов потерял стимулы. Смысл жизни куда-то исчез, причем так быстро и без следа, словно его вовсе не было. Правилов спрашивал у себя, неужели так было всегда, «неужели, я, черт побери, не задумывался, вот и все?», и не находил стоящего ответа. В конце концов, он был служакой, а не философом. Страна, которой Правилов служил искренне и безотказно, верой и правдой, как ударник бойка, рассыпалась, на поверку оказавшись чуть ли не проклятой империей зла. Все ее победы выявились, по меньшей мере, дутыми, или оплаченными неоправданно дорогой ценой, в соответствии с известной песней из кинофильма «Белорусский вокзал»:[12] «А нынче нам нужна одна победа, одна на всех, мы за ценой не постоим…». Стоило ли платить ту цену, Правилов теперь толком не знал, хотя раньше ему казалось, что стоило. Былые кумиры обернулись кровожадными вампирами, и на свету превратились в прах. Политики твердили про новое мышление, но, на фоне всеобщего разложения их слова звучали как издевательство. Правилов не понимал, что имеется в виду. Повторимся, он был служакой, из тех, о ком писал еще Лермонтов:

В конце восьмидесятых Правилов порой жалел, что его пощадил упомянутый поэтом смертоносный булат, и он не улегся в родной чернозем. И дело с концом. Возможно, ему смог бы помочь психолог, но, на дворе стояли те времена, когда желающего побеседовать с психологом скорее всего отправили бы к психиатру. А между тем, пустота внутри глодала его изнутри как болезнь. Ее требовалось чем-то заполнить, и вот тут Правилов крепко ошибся, посчитав водку неплохим наполнителем. В результате он потерял семью.

– Получи, сучка! – орал Правилов, награждая Настю увесистыми тумаками. Впервые за все супружество. Анастасия, как и любая женщина, разбалованная мужем, ни разу в жизни не распускавшим руки, была просто оглушена. К счастью, он сохранял какую-то долю вменяемости и бил не во всю силу, так что до больницы, в конце концов, не дошло. Лиля не застала начала скандала, она только вернулась с занятий. Оставалось предположить, что отец крепко выпил на кухне в компании какого-то незнакомого майора, а мама сделала замечание. Анастасия Титовна пришла с базара, груженая сумками как вол. Раздражение заставило ее позабыть о том, что давить на совесть совершенно пьяного человека по-крайней мере бесполезно, а иногда еще и небезопасно. Настя этого почему-то не учла.

– Я тебе, корова неумная, покажу, где, блядь, твое место! – услыхала Лиля еще с лестничной клетки. И побежала на голоса. Она увидела мать, к тому времени повалившуюся на пол. Отец стоял над ней с тупым лицом и стеклянными глазами ожившего манекена. Лиле показалось, что он замахивается, и она бросилась к нему, визжа.

– Папа, что же ты делаешь?! – Лиля повисла на руке отца, но он стряхнул ее легко, как пушинку.

– Подонок! – страшным голосом завопила Анастасия. Возможно, не стоило так орать, но, кто при таких обстоятельствах просчитывает ситуацию на несколько шагов вперед. Вопли воздействовали на Правилова, как красная тряпка тореадора. Наклонившись, он схватил жену за волосы. Настя хрипела от боли и вырывалась, извиваясь, словно щука на крючке. Олег Петрович дал ей пару затрещин.

– Что ты делаешь, гадина?! – Лиля вскочила на ноги. Она впервые обозвала отца так грубо. Да и вообще обругала.

Лиля метнулась к отцу, молотя его прямо по лицу. По такому родному лицу, теперь ненавистному и чужому. С таким же успехом она могла попытаться расшатать кирпичную кладку. И все же отец выпустил мать. Схватил Лильку за голову и толкнул лбом в дверь. Со звоном посыпалось толстое рифленое стекло. Лиля, хрипя, повалилась на пол.

Потом он, конечно, молил о прощении, и даже падал перед ними на колени. А затем, непрощенный, сидел на кухне, с белым лицом и дрожащими руками. Протрезвления всегда паскудны, в особенности, если приходится краснеть, сожалеть о содеянном, а то и вообще хвататься за голову: «Я?! Я это сотворил?! Да не может такого быть!»

Мама проплакала остаток дня, улегшись на кровати в спальне, служившей Правиловым также и гостиной, и детской, и столовой, и еще кабинетом товарища Правилова. Когда настало время ужина, она молча вышла на кухню. Как бы там ни было, а ужин дело святое, и офицерские жены понимают в этом толк. Лиля осталась сидеть в уголочке, подперши коленками подбородок. Слезы почти высохли. Зеленка на лбу тоже. Ей еще повезло, что это были все следы от стекла. Им всем повезло. На кухне отец пробовал заговорить с матерью:

– Ну… прости, Настенька… прости…

Гробовое молчание под аккомпанемент перемещаемых кастрюль и сковородок. Голос отца был жалким и подавленным, какого Лиля еще не слышала. Впрочем, такого как днем – тоже.

Они ужинали в тишине, как на поминках. В определенном смысле, так и было. Просто Лиля еще не поняла. Она только чувствовала, что отец был бы рад и вовсе отказаться от еды, но опасался усугубить ситуацию. А мог уже не опасаться.

Наблюдая исподтишка за родителями, девочка с тоской вспомнила, какими шумными и праздничными порой выдавались трапезы в их семье, куда частенько захаживали на огонек сослуживцы. Отец вообще тяготел к веселым компаниям, а мама всякий раз готовила, что называется на батальон, если и не ведрами, то не многим меньшими емкостями. Отец, вставая из-за стола, удовлетворенно похлопывал себя по животу, и перечислял гостей голосом диктора с Центрального телевидения:

– На обеде в честь ее высочества принцессы Ликушки присутствовали: гвардии подполковник Правилов с супругой… гвардии майор такой-то, с погонами, капитан… Обед прошел в дружеской, непринужденной обстановке…

Тогда и в голову бы не пришло, что закончится вот так. Втроем, за убогим ужином, после драки.

– Он же совершенно ничего не помнит, – твердила на следующий день Лиля, умоляя маму дать отцу еще хотя бы один шанс. – Он же плакал, мамочка… Он же извинялся!

Сердце не камень, у большинства людей, по-крайней мере. Анастасия Федоровна дала Правилову шанс. Но, он его не использовал. Через неделю Олег Петрович продолжил.