Тремориада (сборник)

1

БУДЬ ПРОКЛЯТО ЭТО СОЛНЦЕ!

Будь проклято это солнце! Оно меня ослепит, оно изжарит меня живьем. Хотя, скорее, чем это случится, я упаду. Я буду лететь вниз и кричать, пока передо мною мелькают окна, пока серый асфальт, увеличиваясь, не вырастет до размеров вселенной, пока кроме него ничего не останется в этом мире.

Черт, даже не знаю, зачем мне понадобилось карабкаться вверх по стене этого дома. Кажется, я лезу уже целую вечность, и целую вечность светит… нет, слепит и жарит это долбаное солнце. Из-за него не видно крыши, перед глазами лишь кусок стены, усеянный мелкими камушками, за которые, срывая ногти, цепляюсь пальцами рук и ног. Такие стены бывают у девятиэтажек, но мне кажется, что я карабкаюсь намного дольше. Посмотреть вниз? Нет! Уж лучше ослепнуть от этих раскалённых добела лучей, лучше вообще больше ничего и никогда не видеть, чем хоть мельком сейчас взглянуть себе под ноги.

От холодного пота рубаха липнет к спине… Холодного! Чёрт, да я ведь жарюсь живьём! Во рту пересохло, язык наждачной бумагой царапает нёбо, губы потрескались и кровоточат. Господи! Вразуми идиота: откуда холодный пот? Разве мясо в духовке покрывается холодным потом?

Надо ползти, хоть по чуть-чуть, но вверх. Только не стоять (скорее – не висеть) на месте. Но как страшно оторвать от стены руку или ногу! Я словно прирос к ней и в тоже время чувствую, что в любой миг могу сорваться и полететь вниз, к раскрывающему навстречу мне свои асфальтированные объятия тротуару. С чего это я вообще возомнил себя человеком-пауком? У пауков должны быть лапки, а не ноги; и, коль не имеешь лапок – изволь ходить по земле. По стенам пусть ползают те, у кого лапки.

Так, всё, меня определённо нужно спасать. Кому станет лучше, если я разобьюсь? Детишкам, играющим в Чужого против Хищника? А что: взаправдашний труп, да ещё мозги по асфальту. Это как раз то, что нужно, чего так не хватает: никакой бутафории – реальная кровища, можно даже потрогать… можно даже попробовать! Да, детишки только обрадуются моей смерти. Кто ещё? Старушки, сидящие на лавочке у подъезда. Недаром говорят: что стар – что мал. Ну, что им, мало того, что я забрался на эту стену? Они же и так теперь об этом смогут говорить с полгода без умолку! Нет, им нужен непременно труп: чтобы история имела остроту, чтоб у неё была особая изюминка. Н у, что за кровожадный народ? То ли дело – я. Разве я рад буду разбиться, да так, чтоб мозги по асфальту? Нет! Я не такой. Разве ж можно назвать такое хеппи-эндом? Никак нельзя. А ведь я так люблю, когда со мной случаются хеппи-энды…

Эх, надо что-то делать. Буду орать.

– Пожар! Пожар! – кричу во всё пересохшее горло.

– Заткнись, придурок! – рявкнул кто – то слева и повыше. От неожиданности вздрагиваю, мокрые от пота пальцы чуть не срываются с мелких камушков.

– Нажрался и орёт. Делать больше нечего?

Поворачиваю голову в сторону злобного и до боли знакомого голоса. В двух метрах от меня из открытого окна торчит чья-то голова. Черты лица не разглядеть: проклятое солнце светит так, что ломит глаза.

– Я просто хочу привлечь внимание пожарных, – оправдываюсь дрожащим голосом. – Видите ли, у меня тут возникло затруднительное положение… Конфуз, так сказать вышел: полез на крышу, да так и застрял здесь. Не могли бы вы вызвать пожарных, чтобы они сняли меня отсюда? – заискивающе смотрю на голову, и в тоже время щурюсь от солнечных лучей: кто же это такой?

– Делать мне больше нечего! – сердито бурчит он. Похоже, ему понравилась эта фраза. И тут мне приходит гениальнейшая, в своей простоте, мысль.

– Тогда давайте – я к вам в окно залезу. Это же лучше, чем карабкаться до самой крыши.

Голова молчит, а, как известно: молчание – знак согласия. С трудом отрываю левую руку от стены и переношу её в сторону. Затем, затаив дыхание, аккуратно передвигаю левую ногу. Уже не чувствую страха. Страх – это ничто по сравнению с обуревающим меня сейчас ужасом. И, как ни странно, виновата в этом появившаяся надежда. Вот оно, спасение – рукой подать; вот он, чёрный квадрат окна в пылающих лучах солнца. Но ведь до него ещё надо добраться! Спасение так близко, но одно неверное движение и… Меня затрясло. Руки и ноги сделались ватными. Упершись лбом в остроугольные камушки на стене, я начал глубоко вдыхать и выдыхать горячий воздух. Главное – успокоиться, быть сосредоточенным и спокойным, спокойным и сосредоточенным…

Наконец удалось совладать с дрожью, пальцы вновь крепко держатся за стену. Так, хорошо. Потихоньку начинаю двигаться. Хоть очень медленно, но всё-таки приближаюсь к окну. Вдох-выдох – передвигаю руку, ногу. Скоро, ещё чуть-чуть… Наконец, хватаюсь пальцами за раскалённый жестяной карниз. Начинаю подтягиваться и поднимаю лицо вверх. Сквозь щёлочки закрытых век пытаюсь рассмотреть своего спасителя. Никак. Вижу только контуры головы, мне они кажутся опять-таки знакомыми. Открываю глаза шире.

– А-а-а! – Их обжигает, я слепну.

– Делать мне больше нечего! – истерично взвизгивает мой спаситель. И окно захлопывается перед самым моим носом.

– Не-е-ет!! – кричу я, что есть силы. – Нет! Открой! Нет! Нет!! – Чувствую, как из незрячих глаз текут слёзы. – Нет, нет… – уже не ору, а всхлипываю я. Наконец, разжимаю пальцы и поворачиваюсь на бок…

НА БОК?! Я же падаю! Рвусь вперёд и ударяюсь лбом о гладкую стену. Пальцы не находят остроугольных камушков. Передо мною – стена, покрытая обоями. Ложусь на спину, в глаза ударяет яркий свет настольной лампы.

– Будь проклято это солнце, – произношу я шёпотом. Голова гудит похмельным набатом. Сажусь на кровати. На мне одета «косуха», ноги накрыты пуховым одеялом. Провожу ладонью по пересохшим губам. Они потрескались, но не кровоточат, как было во сне. Рукой вытираю выступивший на лбу, действительно холодный, пот. Скинув с себя одеяло, потихоньку встаю. Подкатывает тошнота, сдержать её удаётся еле-еле. Как это я завалился спать одетый, даже ботинки не снял? Подхожу к двери, обклеенной старыми, ещё советскими рублями и, толкнув её, прохожу из спальни в зал.

– О-о-о! – вырывается из моей груди стон. Кажется, что стонет душа.

Возле кресла стоит табуретка, заваленная всяким дерьмом. Тут и миска с застывшим пельменным бульоном, и растерзанный до неузнаваемости труп леща, пустая консервная банка из-под неизвестно чего, грязные вилки и ложки, рюмки, искусанные ломтики чёрного хлеба и чёрт знает что ещё. Как это всё на ней уместилось? Хотя, уместилось, конечно же, не всё… На полу валяется перевёрнутая пепельница, сделанная в виде человеческого черепа. Окурки и пепел усеивают палас. Кругом валяются пустые бутылки. Возле телевизора лежит механический будильник. Я подымаю его: стекло отлетело, стрелка, отсчитывающая часы, куда-то пропала.

– Друзья, мать их… – зло процеживаю сквозь стиснутые зубы, вспоминая, как вчера один из них уронил будильник с телевизора. Ставлю часы на место и обхожу поломанный стул.

– А! Сука! – наступив на валявшуюся деревянную ножку и чуть не упав, кричу я. В бешенстве пинаю её, и она, пролетев пару метров, врезается в строй пустых бутылок. Три падают, а одна – пивная – разбивается вдребезги.

Необходимо успокоиться. Главное – не сидеть в полной тишине. Иду к магнитофону, в него со вчерашнего дня вставлена кассета. Нажимаю «воспроизвести», и через мгновение стоваттные динамики взрываются оглушительным рёвом гитар и грохотом ударных. Выкрикивается единственное: «хрен ли!» и… музыка резко обрывается. Комната вновь погружается в тишину, слышны лишь тихие шумы мотающейся, не записанной плёнки. Ошалело смотрю на магнитофон – опять слушали музыку ночью. Ничего не помню… Заранее убавляю громкость и переворачиваю кассету. На этот раз музыка не бьёт по ушам, колонки работают негромко. Подхожу к зеркалу, висящему на стене, – в нём я отражаюсь по пояс. Ну и рожа… Распущенные, длинные волосы перепутаны и висят безжизненным париком, покрасневшие глаза блестят, лицо опухло.

– Ты кто? – спрашиваю у отражения. Оно в унисон повторяет мои слова и умолкает вместе со мной. – Я – Иннокентий.

Поглядев ещё немного на себя, усмехнувшись, говорю:

– Паршиво выглядишь, брат Иннокентий.

И иду через коридор в туалет. Кран почему-то ностальгически нависает над тем местом, где год назад была разбита раковина. Скидываю «косуху» на пол и поворачиваю кран в положение «над ванной».

Открываю холодную воду и принимаюсь умываться. Лицо словно азотом обжигает, и это хорошо. Пить! Жадно прильнул губами к крану. Ох, здорово! И… тут же кидаюсь к унитазу. Тошнит… Выворачивает! Я извергаю какую-то дрянь неопределённого цвета. От её вида и вони меня вновь рвёт. Чтоб я ещё пил – да никогда! Умывшись, пошатываясь от накатившей слабости, бреду в комнату. Выключаю магнитофон: захотелось тишины. Вновь подхожу к зеркалу. На этот раз, вроде, выгляжу чуть получше, хотя всё равно хреново. Присматриваюсь внимательнее и… у меня появляется ощущение, будто я смотрю на самого себя. То есть на себя реального, находящегося по ту сторону зеркала, а здесь – лишь моё отражение. От этой мысли голова начинает кружиться. Делаю глубокий вдох… Или это он, там, делает глубокий вдох, а я только повторяю за ним? Мороз по коже, меня начинает трясти. Я резко отворачиваюсь и подхожу к табуретке. В одной из рюмок осталась водка. Дрожащей рукой беру её и выпиваю залпом. Горло обжигает. И что за чушь лезет мне в голову?.. Отражение не может пить настоящую водку! Подымаю с пола довольно-таки приличный окурок, и прикуриваю от зажигалки.

– Ты кто? – раздаётся сзади тихий голос.

Вмиг ослабевшие пальцы теряют зажигалку, и та падает на грязный палас.

– Я – Иннокентий, – продолжает голос.

Медленно поворачиваюсь и, как загипнотизированный удавом кролик, на ватных ногах мелкими шажками иду к зеркалу. В нём – я, только что проснувшийся, усмехнувшись, говорю:

– Паршиво выглядишь, брат Иннокентий.

По идее, сейчас отражение должно повернуться и уйти в ванну, но оно остаётся на месте и внимательно следит за мной. Вот я и у зеркала, но в нём не появляюсь я теперешний, как хотелось бы думать – реальный.

– Ты кто? – опять спрашивает отражение. И мы одновременно, вдвоём отвечаем:

– Я – Иннокентий.

Окурок выпадает из моих губ. Чувствую, как на затылке буквально шевелятся волосы. Отпрыгиваю назад, и моя нога попадает на валяющуюся бутылку. Теряю равновесие и, крутнувшись и размахивая руками, падаю лицом на угол табуретки. Хрясть! Вспышка перед глазами. Валюсь на пол, увлекая за собой импровизированный, так сказать, стол. На меня сыплется всё дерьмо, находящееся на нём. Миска бьёт по голове, и волосы намокают от пельменного бульона.

– Паршиво выглядишь, брат Иннокентий, – раздаётся насмешливый голос. Приподымаюсь на локтях и вместе с окрасившейся в красное слюной выплёвываю кусок поломанного зуба. Губы мои разбиты, из носа хлещет кровь. Не обращаю внимания на боль, будто она находится в стороне от меня. Поворачиваюсь и, сидя, вытянув вперёд ноги, смотрю в зеркало.

– Ты кто? – вновь произносит отражение.

Хватаю валяющуюся рядом пепельницу в виде черепа и швыряю в этого, вновь и вновь повторяющегося призрака. Осколки стекла летят на пол и начинают вперемешку, беспорядочно скакать, как блестящие механические игрушки, сделанные безумным мастером. Вон губы, в зеркальном фрагменте произносящие:

– Я – Иннокентий.

Меж них виден невредимый зуб, который я только что поломал. А в метре от них, в стороне, у двери в коридор подпрыгивает осколок с глазом, рядом – с куском металлической молнии от «косухи».

Вскакиваю и пячусь, глядя на ужасающий и в тоже время завораживающий танец стекла.

– Паршиво выглядишь, брат Иннокентий!

Я упираюсь в подоконник, дальше отходить некуда. Не могу больше выносить это! Передо мной реальность развалилась на куски и обернулась кошмаром. Я начал задыхаться. Воздух! Срываю висящую тюль и распахиваю окно настежь. Холодный ветер врывается в комнату, я вдыхаю его полной грудью и смотрю на бегущие низкие, тёмно-серые тучи. Они сплошь покрывают и без того сумеречное небо. Улица выглядит призрачной, устрашающей.

Кровь залила мне подбородок и горло, проникла под рубаху, окрасила грудь. Я чувствую тёплую струйку, бегущую по животу. Тянусь рукой за снегом, лежащем на жестяном карнизе, чтобы приложить его к разбитому носу. И тут слышу снизу, с улицы, только почему-то совсем рядом, крик:

– Пожар! Пожар! Пожар!

Склоняюсь над подоконником и заглядываю за карниз. И тут по мне словно прокатывается волна электрического тока, тело моё передёргивает – прямо под окном я вижу себя, вцепившегося пальцами с содранными ногтями в остроугольные камушки на стене дома.

– Заткнись, придурок! – рявкнули скачущие по полу осколки зеркала позади меня. – Нажрался и орёт! Делать больше нечего?

Чуть отстранившись, я вцепился руками в оконную раму. Перед моими глазами поплыли тёмные круги, на какое-то время я оглох. Ноги начали подкашиваться, стоило больших усилий удержаться на них. Немного простояв так, потихоньку начал приходить в себя. Не знаю, терял я сознание или нет, но что-то близкое к этому было.

Раздаётся звук прогибающейся жести – это окровавленные пальцы вцепились в карниз. Как на замедленных кадрах начала выплывать голова. Вьющиеся длинные и ставшие почти чёрными от пота волосы резко подчёркивают мертвенную бледность лица. Фантом из сна подымает ранее закрытые веки, и я вижу черноту выжженных глазниц.

– Делать мне больше нечего! – истерично взвизгивают осколки зеркала за моей спиной. Этот выкрик бьёт меня как электрошоком и я, вдруг вновь обретя способность двигаться, захлопываю окно и судорожно закрываю на шпингалет.

– Нет! Нет! Открой! Нет!! – От воплей фантома задрожали стёкла. А в следующий миг он лишь беззвучно шевелит потрескавшимися губами. Из выжженных глазниц стремительно выбегают две струйки чёрных слёз, и вслед за этим голова исчезает: он падает вниз. Ирреальность событий оглушает, и я стремлюсь лишь к тому, чтоб никому не позволить забраться ко мне в окно. Поэтому закрываю и вторую раму, защёлкивая нижний шпингалет.

И тут… слышу, как к звукам прыгающих осколков зеркала добавляется новый, из спальни: это заскрипела кровать. И я знаю, что это значит. Пусть я обезумел, но тут и дураку понятно, что там происходит. Надо бежать отсюда – прочь из этой квартиры. Я кидаюсь к коридору, но осколки зеркала сгруппировались у двери и бешено скачут, подпрыгивая метра на два. При этом они не разбиваются об пол, как должно было бы быть, – да разве ж можно здесь чему-то удивляться! А из спальни уже слышатся шаги. Я кидаюсь к стоящей впритык к стене тумбочке, на которой находится магнитофон и самое главное – отвёртка с длинным стержнем. Хватаю её и поворачиваюсь на сто восемьдесят градусов. Сбоку, по правую руку, неистово пляшут стёкла: их стало явно больше. И плевать, откуда взялись новые, главное факт – их больше. Я смотрю на зал, похоже, мой дом уже не моя крепость. В конце комнаты, напротив меня, окно, за которым злобно завывает ветер, а слева от него – дверь в спальню, уже начинающая медленно открываться внутрь. Сжимая отвёртку в руке, жду появления себя, только что проснувшегося.

Фантом вышел медленно, потихоньку покачиваясь и болтая безвольными руками. Голова опущена, с длинных, мокрых волос капает вода (или пот?). Косуха на нём сухая. Он останавливается напротив окна и, повернувшись в мою сторону, начинает еле слышно мычать. Это не фантом – это зомби. Это мёртвый Я. Позади меня неожиданно щёлкает магнитофон, и комната взрывается, как и в первый раз, ещё до всего этого кошмара, рёвом гитар и оглушительными ударами барабанов. Но на этот раз песня другая:

От неожиданности даже подпрыгиваю. И в этот момент, перестав раскачиваться из стороны в сторону, зомби резко откидывает голову назад. Мокрые волосы, разбрасывая брызги, веером подлетают вверх и падают ему за спину. Зомби медленно подымает голову и в меня вонзается взгляд выжженных глазниц. Да-да, он вовсе не слепой! Эти две чёрные дыры на белом, слегка отдающим синевой лице, внимательно смотрят на меня. Я буквально физически чувствую злобный взгляд: от него сжимается горло, он словно схватил меня за глотку, даже не пошевелив рукой. А колонки надрываются пуще прежнего:

Зомби неожиданно печально улыбнулся и спокойно, грустным голосом спросил:

– Почему ты не стал спасать самого себя? Закрыл окно? Сам из-за себя упал. Ты склонен к суициду…

Я не понял последнюю фразу: он спрашивает или утверждает? Да как я его вообще слышу? Музыка ревёт до боли в ушах.

– Никогда не мог понять ВАС, самоубийц, – продолжает зомби, или даже кто пострашнее. – Вы собираетесь умереть, а стоит появиться мне, начинаете дрожать от страха.

– Я не собираюсь умирать!! – ору я во всё горло, что есть силы сжимая в руке отвёртку.

– Значит, нам придётся помочь тебе – нам!

Поворачиваю голову в сторону, где прыгали стёкла, но вместо них, в метре от себя, вижу двойника зомби, только полностью состоящего из осколков разбитого зеркала. Он – как ожившая стеклянная статуя, испещрённая трещинами. Даже пряди волос, свисающие с его головы, позвякивают зеркальными гирляндами. Вижу в его «косухе» и джинсах неровное отражение себя и комнаты.

– Значит, дрожать от страха?! – кричу я и, что есть силы, наотмашь бью отвёрткой по лицу зеркального демона. Но он оказался не пустотелым, а монолитным. Мне удалось лишь поцарапать ему левую скулу и отколоть кончик носа. Несколько гирлянд-волос упали на пол и разбились. Осколки тут же начали скакать вокруг его ног.

Он зарычал, оскалив острые треугольники крупных зеркальных зубов, и потянул руки к моей шее. Вместо пальцев у него длинные, стеклянные ножи, которые, скрежеща, быстро сходятся и расходятся, как ножницы. Отпрыгиваю в сторону и бью по ним отвёрткой.

«Щёлк!» – и в моей руке остаётся лишь пластмассовая рукоять и сантиметровый, аккуратно срезанный металлический штырёк. Я кидаю то, что осталось от отвёртки, в лицо зеркальной твари. Рукоять, ударившись о стеклянный лоб и не причинив никакого вреда, отлетает на пол.

«Жинг-жинг-жинг» – работают пальцы-ножницы. Тварь продолжает тянуть ко мне свои руки, но пока остаётся стоять на месте.

– Ну, так что? Помощь нужна или ты всё-таки сам помрёшь? – угрожающе интересуется демон у окна.

– С помощью – это уже не самоубийство, а убийство! – не вышло у меня сказать спокойно. Ну, а то, что музыка ревёт – плевать: если я его слышу, значит, и он меня слышит. Быть может, он слышит даже мои мысли.

– Висельнику помогает виселица, тому, кто травится – яд, а тебе можем помочь мы, если недостаточно собственных ног и высоты твоего этажа, – тоном учителя проговорил демон.

– А с чего ты решил, что я вообще собираюсь покончить с собой? – поинтересовался я.

– Как бы тебе попроще сказать… – устало вздохнула тварь в моём обличии. – О! А какое тебе, на хрен, дело? Просто отвечай: ты сам сиганёшь в окно или тебе помочь?

Нет! Этого не может быть в реальности, меня глючит. Точно, это «белочка»! Вот, сейчас сяду на пол, закрою глаза и буду так сидеть, пока всё это безумие не прекратится.

– Вот так всегда! – раздражённо заговорили в унисон моим голосом два глюка-демона и заверещали, сделав испуганные голоса: – Этого не может быть!

Но ведь ничего из этого я не сказал вслух! Всё-таки они слышат мои мысли. Хотя… это ведь мои глюки, не чьи-то.

– Люди способны верить в абстрактную чушь, написанную в газете, но только не своим глазам, – продолжил уже один демон, у окна. – А если с ними что-то происходит, чего они понять не в состоянии, что выходит за привычные рамки, в которые они поместили весь мир, то сразу заявляют: этого не может быть! Хотя не имеют ни малейшего понятия о том, что собой в действительности представляет реальность. Ты, жалкий человечишко, не способен понять реальность, а она такова: хочешь или нет, но ты вылетишь в это окно.

Демон, уж не знаю – глюк ли, командно гаркнул стеклянному, при этом оглушительно хлопнув (и это на фоне вопящей музыки!) в ладоши:

– Свет мой, зеркальце – давай!

И пальцы-ножницы у того заработали быстрее. Он медленно, угрожающе рыча, двинулся на меня. При этом из уголка, – нет, не рта, а зеркальной пасти, – стекает стеклянная, алая слюна.

«Жинг» – ножницы разрезали мою рубаху, кожу и мясо до кости предплечья.

– А-а-а!!! – крик рвёт моё горло. В глазах темнеет, но я всё же вижу довольную улыбку зомби, стоящего у окна. Да, это реальность. И то, что мне предстоит умереть – реальность. А раз так, то лучше выпрыгнуть в окно и прихватить с собою улыбающуюся тварь, чем просто быть изрезанным тут на куски…

Он наклонил корпус вперёд и большими скачками ринулся к окну. В последние секунды жизнь замедлила для него ход времени (который был неизменен все его двадцать семь лет), как бы желая оттянуть приближающуюся смерть. В его комнате всего пятьсот пятьдесят пять сантиметров в длину, и чем больше их оставалось позади, тем меньше становился отрезок его жизненного пути. Он, как спринтер в кошмарном марафоне из фильма ужасов, вышедший на финишную прямую, с заплывшими от синяков глазами, разбухшим, сломанным носом, из которого не переставая текла кровь, бежал. Кровь залила нижнюю часть лица, шею, пропитала собой всю рубашку и забрызгала тёмными пятнами потёртые синие джинсы. Левый рукав рубахи ниже торчащего из предплечья осколка зеркала и кисть тоже окрасились кровью. При взмахе руки она срывалась с пальцев, брызгами разлетаясь по квартире.

Несмотря на ужасную боль, Иннокентий решил, что всё же, скорее всего, это – СОН. Потому как расстояние до твари сокращалось очень медленно: он бежал, словно по пояс в болоте. Из колонок вместо музыки вырывалось оглушительное мычание заторможенного безумца.

Но вот до демона остался один прыжок. Иннокентий толкнулся ногами что есть силы, вытянув перед собой руки…

И тут время вновь приобрело свой нормальный ход. Вразумительно взревел магнитофон, песня закончилась:

«…Мне на всё наплевать!»

Он целился демону в грудь, но руки прошли сквозь того, как сквозь дым, и врезались, разбивая, в оконное стекло. Оно со звоном брызнуло на улицу, освобождая Иннокентию путь.

Он кричал, пока перед ним мелькали окна, пока серый асфальт, увеличиваясь, не вырос до размеров вселенной, пока… ничего не осталось в мире, кроме него.

2

НЕНУЖНЫЕ ВЕЩИ

«Дз-з-з-инь!» – звякнул дверной звонок.

– О-о-о, – застонал, натягивая на голову одеяло, лежащий в кровати Па-ма.

«Дз-з-з-инь!» – повторился звонок.

– О-о-о… – решил не оригинальничать Па-ма.

«Дз-з-з-з-з-з-з-инь!!!» – на этот раз звонок был раздражительно долог. Продолжительней предыдущего секунды на полторы. А кому это кажется ерундой, то прошу учесть, что Па-ма был с похмелья, причём – не первый день.

– О-о-о-о… – Высунул он из-под одеяла скорчившееся в кислой гримасе, с отпечатком вчерашнего и позавчерашнего, изрядно помятое лицо. Гадский звонок Па-ма перестонал где-то на секунду и оттого был весьма доволен собой. В наступившей тишине по его лицу скользнуло даже некое подобие улыбки. Открывшиеся, было, глаза вновь с удовольствием прикрылись тяжёлыми веками.

«Дз-з-з-инь…»

– А-а-а! – Па-ма подскочил, оказавшись на кровати в сидячем положении. Перепутанные, длинные, прямые чёрные волосы падали за спину и на грудь, достигая живота.

– А-а-а, – на этот раз просто выдохнул Па-ма и осмотрелся по сторонам вытаращенными глазами, будто впервые оказался в собственной квартире.

«Дз-з-з-инь!»

В это мгновение он возненавидел неизвестного ему изобретателя, сотворившего это коварное устройство, предназначение которого, казалось бы, было служить удобством человеку. Но какое же тут удобство? Сплошное разочарование. В этой адской машинке, если переиначить, заключена такая сила, что вечно хочет блага и вечно совершает зло.

«Дз-з-з-инь!»

– М-м-м! – рассерженный Па-ма издал звук негодования через плотно сжатые губы. Откинув одеяло, он спрыгнул с кровати и вскочил на ноги. Холодно! Быстро накинул рубаху и натянул спортивные штаны.

– Сейчас-сейчас, – цедил он сквозь зубы, пока одевался. – Сейчас я выйду, дорогой ты мой утр-р-ренний гость.

Молодому человеку, страдающему этим утром с похмелья, было двадцать семь лет. Рост он имел средний, при средней же комплекции. Несмотря на рассерженное «м-м-м» и злобное «сейчас-сейчас», человеком он был спокойным, мирным. Который понапрасну – прошу заметить, не от лени, а сугубо по доброте душевной – и мухи не обидит.