Ломоносов в русской культуре

© Д. П. Ивинский, 2015

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero.ru

Предисловие

Парадокс русского имперского проекта, очевидным образом ассоциирующегося с именем Петра I, заключался в двусмысленности русского «европеизма»: условием самостоятельности оказались подражание, заимствование, соревнование. Подражая и заимствуя, мы стремились к равноправию, а оно требовало обоснования, причем именно на материале собственной культурной истории. Одной из форм выражения национального содержания петербургской империи стал культурный образ Ломоносова, описанию которого посвящена настоящая работа.

Образ поэта или ученого, остающийся актуальным на протяжении длительного времени, обычно выполняет несколько функций.

Во-первых, он свидетельствует о некоторых подлинных фактах, обстоятельствах, идеях, людях, обществах, связанных с этим поэтом прямо или косвенно, но свидетельствует, пропуская информацию через «фильтры», устанавливающие границы нужного – ненужного, актуального – неактуального, главного – второстепенного и т. д. Границы эти, как и кем бы они ни устанавливались, постоянно уточняются, и общая картина все время меняется за счет открытия неучтенных ранее старых свидетельств, за счет утраты, забывания или дискредитации свидетельств учтенных и за счет появления новых; все эти процессы в той или иной мере влияют на восприятие образа исторической личности, обеспечивая, вместе с тем, само его существование. Но такого рода динамика сочетается с устойчивостью, с регулярным воспроизведением легко узнаваемых смыслов, эмоций, композиций, тропов: текучесть, подвижность, иногда противоречивость периферии компенсируется жесткой организацией центра. Во-вторых, культурный образ поэта содержит данные о восприятии его личности и литературного наследия в разные исторические эпохи, на разных этапах литературного развития, в различных литературных и иных кругах, воплотившемся в разных формах (монография, учебник, дневник, мемуары, письма и стихотворные послания, исторические романы, публицистические статьи, рецензии и памфлеты и проч.). В-третьих, он сообщает нечто о самом себе, о механизмах своего функционирования в культуре, о тех ее особенностях, к которым он с большей или меньшей настойчивостью апеллирует, выходя в этих случаях за собственные пределы или, по крайней мере, расширяя свои смысловые возможности, обращаясь к идеологии и политике, истории и этике, религии и философии. В-четвертых, он вбирает в себе прямые или хотя бы косвенные указания на ту важнейшую сферу идеальных сверхсмыслов культурной эволюции, в которой он стремится обрести дополнительное, высшее, бытие и обоснование, связывающее конкретно-историческое и провиденциальное.

Но чтобы данная связь могла возникнуть, укрепиться, проясниться в видимой сфере исторического, необходима интуиция и сознательное усилие, необходим мистический, идеологический и этический, государственный и общественный проект, в ходе реализации которого культура обрела бы системное единство и самостоятельность, необходимое условие значительности и глубины. Самостоятельность должна быть явлена с возможно более очевидной наглядностью, необходимой для адаптации проекта к существующей реальности и для последующего его развертывания в пространстве большой истории. Исходная точка процесса приобретает ключевое значение: это начало новой исторической эпохи, новой культуры, новой литературы.

Существуют две различные формы описания подобных процессов – имперсональная, стремящаяся выявить основные тенденции развития, и персональная, имеющая дело с личностями культурных героев; в этой книге мы старались учитывать мнение, согласно которому оптимальный вариант их взаимодействия – взаимоограничение: «тенденциозная» модель не дает «личностной» ограничиться описанием частностей, «напоминая» об общем смысле проекта, а та, в свою очередь, предохраняет «тенденциозную» от чрезмерного абстрагирования от реальности, «напоминая» о значении индивидуального опыта сочетания интуиции и знания. Но при этом мы придавали решающее значение конкретному материалу: отсюда «цитатная» форма изложения.

Основные принципы отбора текстов о Ломоносове, которым мы следовали, не пытаясь исчерпать огромный материал, таковы. Во-первых, в качестве наиболее устойчивых элементов образа Ломоносова мы рассматривали те, которые бытовали в разных жанрах и на протяжении значительного времени, приобретая в культуре статус топосов. Во-вторых, мы не делали различий между текстами, создававшимися дилетантами и профессионалами, графоманами и подлинными поэтами, мыслителями, учеными: если некоторый образ претендует на универсальное значение в культуре, он должен обнаружить себя на всех ее уровнях1. В-третьих, мы не придерживались хронологического порядка, т. к. не ставили перед собой задачу показать процесс исторического формирования и развертывания образа Ломоносова, ограничившись описанием базовых параметров его структуры и при этом стараясь охватить материал, относящийся ко всем эпохам его бытования: времени Ломоносова и его младших современников (1), его литературных потомков, вплоть до Пушкина и Гоголя (2); далее до конца империи (3) и советского периода (4); основное внимание мы старались уделить XIX веку, когда ломоносовская тема оформилась в полной мере.

***

Материалы данной работы использовались нами в курсах лекций, читающихся на филологическом факультете Московского государственного университета имени М. В. Ломоносова, и в докладах на научных конференциях «М. В. Ломоносов: актуальные проблемы изучения жизни и творчества» (филологический факультет МГУ, 2010), «Ломоносовские чтения» (филологический факультет МГУ, 2011), «Ломоносов и русская культура» (филологический факультет МГУ, 2015) и др. Значительная часть текста книги напечатана ранее (Ивинский 2011; Ивинский 2014; Ивинский 2015, Ивинский 2015а).

***

При оформлении обложки книги использована фотография Заиконоспасского монастыря из альбома, составленного Н. А. Найденовым (Москва: Соборы, монастыри и церкви. [Вып.] 1. М., 1883. №14).

Петр, Елизавета, империя

В основе ломоносовской темы – соотнесенность с петровской, елизаветинской, в меньшей степени екатерининской, иногда и со всей обозримой историей династии, напр.:

Мотив Петра-камня здесь почти каламбурно связывается с темой могилы Ломоносова («под камнем сим»); в игру с семантикой имени первого императора может вовлекаться петербургская тема, напр.:

Каменный город, «каменные ямбы» Петра уже построены, явлены; каменный поэт не находит нужных слов и трепещет перед фантасмагорией ночи: взгляд со стороны уже завершенного, но все еще эмоционально не исчерпанного петербургского опыта русской истории. В пределах его слово было послушным разуму и вдохновению, и поэту иногда приписывались сверхвозможности: так, Ломоносов не только прославляет монархов, но и воплощает в своей деятельности их мечту и одухотворяет историю империи:

Ср. еще: «Как творец отечественной словесности и преобразователь отечественного языка Ломоносов <…> дал <…> образцы всех родов словесности, существовавших в других литературах, и ввел наш язык в колею образованных языков, указав, притом, коренное отношение к языку славянскому. И потому то, что Между Петром I и Екатериною II он один является самобытным сподвижником просвещения, – на преобразование, совершенное Ломоносовым в русской словесности и русском языке, довершенное же Карамзиным и Пушкиным, должно взирать точно так же как на преобразование России Петром I, довершенное Екатериною II, укрепленное Александром I и принесшего обильные плоды в царствование Императора Николая I» (Мизко 1849, 38—39).

Это «преобразование, совершенное Ломоносовым в русской словесности», осмыслялось как отраженное следствие становления и развития имперского проекта: «Перенесемся на минуту в XVIII столетие, к началу второй его половины. Там является перед нами дочь Петра с русским сердцем на троне, восстановляющая дух народный после отупения и расслабления, наведенных на него <…> развратом Бироновщины. Там начинается царствование Екатерины, этой дивной государыни, которая, силою своего необычайного гения, умела в себе космополитическую душу пересоздать в душу русскую <…>. Ломоносов принадлежал одному из этих царствований и касался другого. <…> Пред взором, обозревавшим тогдашнее состояние вещей, являются три главные предмета <…>: живое <…> воспоминание о Петре, многозначащее положение, которое Россия, как государство, спешит занять и укрепит за собою в Европе, и первые проблески национального самочувствования. Энергическая душа Ломоносова, никогда не разъединявшая в себе интересов науки от интересов жизни, и этих последних от судеб отечества, не могла не чувствовать глубоко того, что представляла ему окружавшая его среда в своих господствовавших явлениях <…>. Там все было для него полно <…> торжественности и величия, склонявших к восторгам и парению гимна. И звучная лирика Ломоносова естественно настроилась на этот тон» (Никитенко 1865, 448—449).

На первом плане в самых разных текстах о Ломоносове оказывалась имп. Елизавета; как ее поэт он остается / оставляется в истории русской лирики; основные мотивы, фигурирующие в елизаветинском смысловом пространстве ломоносовского творчества – бессмертие, Бог, восхищение, музы, Россия. Ср., напр., в «Письме к Ломоносову» (1784) О. П. Козодавлева:

Если Козодавлев включал тему Ломоносова – имп. Елизаветы в придворный контекст, то Н. П. Николев – в контекст истории европейской поэзии:

А. Ф. Мерзляков связывал тему с мотивом наук: «Ломоносов пред троном Елисаветы ходатайствует в пользу наук, в пользу просвещения, насажденного в драгоценном Отечестве!… Какое возвышенное, какое утешительное для патриотов зрелище!… Какая честь для Поэзии! – Вот когда она действительно в настоящем своем священном сане, посланница богов, орган веры и закона, учительница народов и Царей, спасительница семейств и обществ: – вот когда она совершенно достигла своего звания и цели!…» (Мерзляков 1817, 65).

Напомним о некоторых сопутствующих мотивах.

Рок:

Любовь, уважение, слава, вновь бессмертие: «Для Петрарки идеалом высшей любви была Лаура; для Ломоносова идеалом высшего уважения был Петр и Елисавета. Один славил предмет чистейшей любви своей и ею обессмертил свою лиру; другой пел предметы высочайшего своего уважения, и песнями во славу их снискал бессмертную себе славу. Это еще не все: первый славу и, следовательно, пользу своего отечества предпочитал собственной славе и личной пользе; не то же ли делал и другой» (Раич 1827, 67—68).

Народ: «Россия ждала свою, родную царицу, дочь Петра Великаго, и Елисавета Петровна одним народным именем умела в несколько часов приобресть державу, которую оспаривала у ней <…> своекорыстная <…> политика, умевшая постигнуть русский ум, но не понимавшая русского сердца. <…> Русский гений поэзии и красноречия, в лице холмогорского рыбака, приветствовал ея царствование первыми гармоническими, сладкозвучными стихами и первою благородною прозой. Но лучшею одою, лучшим панегириком Елисавете были благословения народные» (Лажечников, 8, 234—235).

Династия («петрово племя»): «Историческое значение похвальных од <…> состоит в их отношении к современной эпохе. Оно дало Ломоносову имя „певца Елисаветы“. <…> Если разобрать состав его похвальных од, то содержание каждой из них сведется к такому ряду мыслей: стесненное положение Елисаветы и печальное состояние России по смерти Петра и Екатерины, желание видеть на престоле петрово племя, сетование о том, что желание долго не исполнялось, радость при желании исполненном» (Галахов, 1, 344, 348)2.

Конечно, ломоносовская тема связана с елизаветинской (тем более екатерининской) постольку, поскольку она связана с петровской; неслучайно время от времени биографы Ломоносова указывали, что расположение имп. Елизаветы к Ломоносову было обусловлено его умением понять и выразить значение петровской темы, ср., напр.: «Похвальное слово Петру Великому, читанное Ломоносовым в Академическом собрании в 1749 году <…>, восхитило красноречием венценосную Дочь бессмертного Отца. Императрица свидетельствовала особенное благоволение к Ломоносову. Счастие его было упрочено; он торжествовал над своими завистниками» (Федоров 1841, 69); ср.: «Два похвальныя слова Ломоносова Елисавете и Петру великому <так!> остаются доселе образцовыми. Первое, читанное им в Академическом собрании 1749 года, приобрело Ломоносову особенное благоволение Императрицы, которая подарила ему дачу Коровалдай, на Финском заливе» (Бантыш-Каменский, 3, 193).

Осознание глубины и неслучайности этой связи – источник вдохновения: «<…> тот, в чью память мы собрались теперь, постоянно вдохновлялся воспоминанием о другом близком к нему великом человеке, вследствие чего воспоминание о Ломоносове неразрывно для нас с воспоминанием о Петре. Великие люди держатся друг за друга и этим держат родную землю и крепкое державство!» (Празднование 1865 а, 17). Именно Ломоносову было дано полное, высшее понимание Петра: «Никто лучше Ломоносова не постигал Петра, никто не умел до сих пор говорить об нем так красноречиво, то есть так истинно, как Ломоносов. И как крепко и дружески обнял бы его Петр, если бы Ломоносов явился при нем! Не дал им Бог знать друг друга» (Полевой 1839, 1, 237). Петр – воплотившийся образ идеального монарха: «Петр для Ломоносова стал идеалом человека и правителя, а россиянам – современникам и грядущим поколениям – он рассказал о Петре Великом в назидание» (Свердлов 2011а, 8); идеальное в Петре – отражение его высшего призвания, понятого Ломоносовым, ср.: «Петра Великого Ломоносов открыто сравнивал с богом» (Брюсов, 7, 34). Петр благословляет Ломоносова: «Он был проникнут духом великого преобразователя России; на нем покоилось благословение Петра» (Губер, 3, 167). Сознательное следование Петру – основа жизненной стратегии Ломоносова: «Одна мысль, одно желание преобладали в душе Ломоносова – мысль о продолжении дела Петра <…>» (Феоктистов 1858, 231). Сама жизнь Ломоносова может восприниматься как вариация жизни Петра: «Сравнение Ломоносова с Петром Великим сделалось избитой фразой; но <…> в характере их деятельности много аналогического <…>; у Ломоносова, подобно Петру, был свой Воронеж, свой Сардам, свои Нарва и Полтава. Его Воронеж – это Московская Заиконоспасская академия, его Сардам – это Марбургский университет, его Нарва и Полтава – С.-Петербургская Академия Наук» (Столетнее празднество в Воронеже 1865, 8). Духовная связь Ломоносова с Петром возникает в ранней юности и ассоциируется с учащенным сердцебиением, восторгом, мечтами, самоотождествлением: «И чем больше слышал он рассказов о петровских деяниях, тем ярче и неотразимее вставал перед ним могучий образ Петра и сердце юноши билось сильнее от восторга. И часто, сидя на палубе карбаса, он вспоминал образ великана, оставившего Москву и трон для того, чтобы учиться у саардамского корабельщика, взявшего топор, чтобы рубить бревна, как это Петр делал в Архангельске. И Михаилу Васильевичу казалось, что если бы он был царем Петром, он бы проделал все то, что делал Петр: поехал бы прежде всего в заморские края учиться и вернулся бы оттуда совсем другим» (Носков 1912, 12)3. Еще более важным признается уникальность этого духовного единства, в полной мере не раскрывшаяся в пространстве русской культурной истории, которая приняла направление, все более уводившее ее от Петра, ср.: «Ломоносов – главное, лучшее дитя Петра Великого за весь XVIII век, может быть – даже за два века, и он весь уродился и сформировался в исторического своего „батюшку“. Ни в ком еще не кипел такой горячий ключ <…> новых мыслей, <…> планов и надежд, любви к своей земле, веры в победу лучшего и правого; и еще ни в ком так, как в великом Петре и в детище его Ломоносове, около этих горячих вод не лежало в соседстве холодного снега трезвого рассуждения, практической сметки, отсутствия всяких излишеств фантазии, воображения и сердечности. Вот уж сыны Севера, и Петр и Ломоносов… И два эти человека, один делами и другой сочинениями, на весь XVIII век пустили морозца, отстранив туманы осенние, ручейки вешние, жару летнюю, – все то, что пришло позднее, <…> уже вне замыслов и предвидений Петра, с Карамзиным и Жуковским, было отступлением от чисто великорусской складки Ломоносова, от величавых и твердых замыслов Петра… И Карамзин, и Жуковский, а особенно позднее – Гоголь и Лермонтов, и наконец последние – Толстой, Достоевский, Тургенев, Гончаров – повели линию душевного и умственного развития России совершенно вне путей великого преобразователя Руси и его как бы оруженосца и духовного сына, Ломоносова. Русь двинулась по тропинкам неведомым, загадочным, к задачам смутным и бесконечным…» (Розанов 1915).

Тема Петра для Ломоносова теснейшим образом (и в большей мере, чем елизаветинская) связана с проблемой народа: «Петр неотразимо властвовал над душою Ломоносова. Он слился для него в одно с народом и везде он видел царя» (Булич 1865, 12). Приверженность Ломоносова Петру и его делу рассматривается как доказательство их народности: «Ломоносов вполне сочувствовал Великому преобразователю России и, как человек в полном смысле народный, не находил в его преобразованиях ничего противоречащего своим понятиям и чувствам. Это великое доказательство народности самого Петра I. – И вредные плоды от перенесенных с Запада успехов образованности должно искать не в насаждении Петра, но в ложном их направлении, в неправильном, чуждом народности, возделывании этого рассадника: иначе мог ли бы Архангельский крестьянин, и потом образованный и глубоко ученый человек, страдавший и падший в борьбе за народность – сочувствовать Великому преобразователю <…>» (Пассек 1842, 3). В народной теме прямо или косвенно определялся мотив труда, тяжелого, упорного, самоотверженного. Трудолюбие Ломоносова изоморфно неутомимости «вечного работника»: «К Ломоносову вполне можно приложить, несколько изменив, его же слова, в которых он излил свое благоговейное уважение перед памятью Петра Великого: «Везде видим его в поте, в пыли, и не можем сами себя уверить, что бы един везде он, но многие, и не краткая жизнь, но десятки лет»4. И действительно, сам Ломоносов трудился за десятерых. Он был и математиком, и химиком, и физиком, и поэтом, и историком, и художником, занимаясь мозаикой» (Русские самородки 1910, 70). Ср.: «Русский народ любят упрекать в лености, в неумении работать, в неуважении к труду. Не решаюсь судить окончательно, справедливо ли это <…>. Однако даже если все-таки это так, то у нас нет оснований думать, что выразители национального гения непременно должны быть и выразителями национальных недостатков. И в самом деле – приверженностью к труду отмечены жизни Петра Великого, Ломоносова, Пушкина <…>» (Ходасевич, 2, 286—287). Ср. другой, пореволюционный, контекст бытования этих трех имен: « – Нехорошо говорите, – сказал человечек, – нужно бодрость вносить в новую жизнь, а вы вон что: старое воскрешаете, старое надо вон. / – А Пушкин? – раздался неведомый голос. / Сторонник нового на мгновенье смутился, но скоро оправился: / – Пушкин – единичное явление, Пушкин мог тогда предвидеть наше время и тогда стоял за него. Он единственный. / – А Ломоносов? / – Тоже единственный. / – Нет, уже два, а вот Петра Первого тоже нельзя забывать, – три» (Пришвин 2010, 6)5.

Патриотизм Ломоносова – проекция патриотизма Петра: «Он был националистом, но в стиле Петра Великого. Он старался, по его словам, „защитить труд Петра Великого, чтобы научились Россияне, чтобы показали свое достоинство“. Россия пока учится у Европы и должна учиться, но учиться для того, чтобы затем зажить самостоятельной культурной жизнью» (Празднование 1912, 149—150). Разумеется, этот патриотизм не чужд своего рода избирательности: «Ломоносов, как и Петр Великий, был в тесной связи с тою частию русского общества, которая, сдвинувшись с места, напрягала все свои силы, чтобы скорее догнать Европу» (Миллер 1866, 382). Ср.: «И так, отстав от Европы, мы осуждены всему учиться; от того общество, созданное Петром, было подражательное; а посему и Ломоносов дал ему подобную литературу» (Плаксин 1833, 179).

Научные занятия Ломоносова – способ укрепления петровского государственного проекта: «Подобно Петру Великому, Ломоносов был убежден, что только одно знание может возвысить его родину. Оттого с таким горячим убеждением воспевал он „науку“ в своих поэтических гимнах» (Сиповский 1911, 1). Ломоносов устанавливает правила для русского языка, как Петр для российского государства, консолидируя систему управления: «В русской литературе первого сорокалетия XVIII века господствовали всевозможные варваризмы, „дикие нелепости слóва“, по выражению Ломоносова: он дал нашей литературе ту централизацию, которую государство получило от Петра Великого» (Празднование 1865 а, 77).

Ломоносов-историк заимствует исследовательский метод у Петра: «Вслед за Петром Великим М. В. Ломоносов стремился к точному изложению исторических фактов. Поэтому практикой своих исследований он предотвратил продолжение литературного домысливания как формы изложения исторического прошлого, что имело место в „Истории Российской“ В. Н. Татищева» (Свердлов 2011, 831).

Ломоносов-поэт вдохновляется военными победами Петра: «Торжественные оды были плодами <…> воинственного вдохновения. Лира Ломоносова была отголоском полтавских пушек. Напряжение лирического восторга сделалось после него, и без сомнения от него, общим характером нашей поэзии» (Вяземский, 5, 5)6. Тема Полтавы естественным образом включается в контекст обсуждения отношений России и Запада, тема восхищения Петром – с мотивами искренности и силы, тема поэзии – с темой науки: «Восторг Ломоносова был восторг неопределенный, но искренний; это было отражение радости Петра после полтавской битвы, чувство своей силы и твердая надежда на блестящую будущность. Петр был любимым героем Ломоносова, как вообще он был путеводною звездою, краеугольным камнем, на котором опиралась сила петербургской империи. Ломоносов поминает Петра в каждой своей оде, и точно так же он поминает науки: то уверяет, что для них настало счастливое время, то указывает на широкое поприще для них в России, то предается надеждам: