Черникина и другие

© Оля Ф., 2015

© Андрей Машанов, дизайн обложки, 2015

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Образ маленького человека

Нет ничего скучнее, чем жизнь обычного человека. Нет ничего увлекательнее, чем жизнь обычного человека. Не так важно, чья это жизнь, – важно, кто и как про неё рассказывает.

В книжке «Черникина и другие» мы открываем рассказчика удивительного: очень точного, предельно честного и безусловно талантливого.

Это рассказы. Именно рассказы – когда рассказывают так, что не оторваться: не от лихо закрученного сюжета, не от психологически выверенных персонажей, а от очень простой негромкой правды. Тем более что правда эта взята из жизни Черникиной: чаще – маленькой девочки, иногда – подростка, в редких случаях – девушки. Много вы слышали честных историй из жизни растущего человека? Я – мало. Да что там, считай и не слышал вовсе. Или не слушал никогда – ввиду наличия постоянных серьёзных проблем взрослого человека. А зря.

Известное дело: все мы родом из детства. Другое дело, что, повзрослев, чаще всего об этом забываем, а вот Оля Ф. не забыла. Или не сумела забыть. В итоге перед вами житие девочки Черникиной, выложенное читателю без малейших прикрас и умилительного сюсюканья.

Оно сознательно хронологически непоследовательно: с рассказом о детсадовском утреннике может соседствовать история о студенческом отдыхе в Алуште, – таким образом автор создаёт очень точную картину мозаичности воспоминаний. Ведь мы же не вспоминаем своё детство с бухгалтерской серьёзностью, правда? Так, чтобы вначале ясли, потом детский сад, затем школа – и здравствуй, взрослая жизнь. Нет, – тут вспышка, там стукнуло, здесь запах что-то напомнил: вот и накатило – иногда так, что водку ночью из холодильника достанешь. А все оттого, что во второй половине жизни первая кажется – да что там, так и есть – долгой чередой обещанного, но не случившегося. И самые главные обещания были в детстве. И все они не сбылись. Ну, у меня; возможно, вам повезло больше.

Детская ли это литература? Совсем не уверен. Она о детстве, конечно, но о детстве, безжалостно препарированном из сегодняшнего далёка, когда есть ясное понимание того, что прошлого не вернешь и что вся наша взрослая жизнь есть продолжение того, что случилось или не случилось тогда, в том отдельном мире, полном надежд, света и беспричинного тепла. Или наоборот – тут уж кому как повезло.

И тепла, и горечи у Оли Ф. предостаточно – можно сказать, что и в избытке. В книге «Черникина и другие» много радости, много печали, много открытий и разочарований. Местами эти истории смешны, местами трогательны, местами страшны до озноба, но всегда предельно откровенны – в этом, как мне кажется, главная ценность книжки. И в особой авторской интонации, конечно.

В общем, спасибо, что дочитали предисловие (обычно их никто не читает). Дальше будет много интереснее.

Шар-рыба

В шесть часов вечера Черникина поправила свою кроличью шапку с помпонами, молча взяла из рук Ветренниковой фотографию и сказала: «Значит, всё? Завтра это будешь уже не ты?» Ветренникова кивнула головой. Они обнялись. Черникина судорожно, тихо вздохнула и вышла из двери, чтобы через минуту оказаться в зимней вечерней позёмке, на ветру, который забивал рот льдом.

…Мама успокаивала Черникину и говорила, что это всё ерунда: «Ну подумаешь, испортила ты новые чешские сапоги на манке. Радуйся, что проволока тебе ногу не пропорола. Ты же, небось, от Ветренниковой через стройку шла?» Черникина плохо слушала маму, плохо ела, не стала собирать портфель на завтра.

Лёжа под чёрным потолком, она думала о том, что ей придётся навсегда расстаться с Ветренниковой. Наташа была её самым лучшим человеком. Два года её старшинства только добавляли восхищения, которое Черникина испытывала каждый раз, встречаясь с Ветренниковой. Обычно они сразу шли к Наташе домой. Обедали тушёной капустой, в которой была картошка. Черникину это удивляло, мама готовила не так, но она знала, что тётя Люся ничего другого Ветренниковой на обед не оставляла.

Потом они шли в залу. Папа Ветренниковой, дядя Слава, раньше работал на Кубе. Поэтому зала была полна сухими рыбами в шипах, похожими на волейбольные мячи. У всех были открыты рты. Они как будто говорили.

Черникина и Ветренникова усаживались в кресла напротив друг друга, и время начинало пульсировать. Им нужно было успеть рассказать друг другу про всё. Черникина знала, что она тоже самый лучший человек для Ветренниковой. Подружкам Наташа никогда бы не доверила свою повесть про Александру, которая живёт в Париже, у неё маленькая упругая грудь, и она любит Георга. Черникина полюбила каждое слово в этой тетрадке за сорок восемь копеек.

А сегодня Наташа была сосредоточенна и спокойна. Черникина подтянула одеяло к подбородку и, вспомнив всё, снова задрожала от ужаса. Ветренникова на самом деле не Ветренникова. Она инопланетный разум, который просто вселился в тело Наташи. Она была послана сюда, чтобы изучать поведение людей. Но её время подошло к концу. Завтра произойдет телепортация, и Ветренникова, которую так любила Черникина, окажется на другой планете. А та Ветренникова, которую будет встречать Черникина, – это, увы, просто какая-то Наташа Ветренникова.

Когда Черникина начала плакать, Наташа сказала: «Не плачь. Каждый раз, когда начнёшь тосковать обо мне, тебе будет достаточно посмотреть на любой зелёный огонек, и я буду с тобой в ту же секунду».

Для тренировки Черникина смотрела из окна на такси, которое стояло напротив дома. Чтобы Черникина навсегда запомнила её настоящей, Ветренникова подарила ей свою фотографию. На обороте она написала: «Это я». Рассказывать про инопланетный разум Черникина никому не могла. Она дала слово.

…Утром, размешивая сахар в чае, Черникина вдруг заметила, что он не исчезает с ложки, сколько она ни старалась. Плачущую Черникину, кричащую, что «всё на свете не так, ты, мама, просто не понимаешь, а сказать я тебе не могу!», насильно уложили в постель, и, пока Черникина проваливалась в сон от жара в 39.9, она слышала, как мама говорила по телефону: «Наташа, я всё понимаю. И ангар, и кокон, и НЛО. Но с ней так нельзя, Наташа, она очень нежная девочка!»

Черникина очень хотела сказать, что она не нежная девочка, но каждый раз обморочно превращалась в прозрачную, круглую, надутую изнутри, как волейбольный мяч, рыбу с шипами и открытым ртом.

Козёл

Братом Черникиной был козёл. Звали козла Женей, и, хотя Черникина его никогда не звала, он всегда появлялся в самую ненужную минуту.

– Уйди, – сказала Черникина, не поворачивая головы и продолжая читать страницы папиросной бумаги, которые она нашла в нижней коробке с пластинками, задвинутой в самый дальний угол шкафа. – Иди пылесось. Посуду я уже вымыла.

За всю свою жизнь Черникина не могла вспомнить случая, когда этот козёл её послушался.

Заканчивалось всегда одинаково, когда бы ни начиналось: ровно без десяти шесть вечера, после драки, которая мгновенно прекращалась при взгляде на часы, её братец, с красным лицом, побитыми скулами, начинал пылесосить. Маму они встречали отдышавшись, но у Черникиной постоянно болела нижняя часть тела: козёл хорошо пинался. Мама всё понимала, грустно смотрела на неё, но даже ради мамы Черникина не потерпела бы выходок этого шибздика.

Только один, нет, два раза Черникина почувствовала что-то напоминающее жалость к братцу. Один раз она застала его с пальцем, наполовину насаженным на иголку швейной машинки. Женька кричал открытым ртом, но звука слышно почему-то не было. И ещё когда он вырывался от бабушки и разбил себе голову и раковину в туалете. Но там было столько крови, что Черникина сразу побежала к телефону.

Вот и сейчас Женька стоял и лыбился, посыпая ей голову мелкими рваными бумажками. Черникиной было не до него. Её настолько захватило чтение прозрачных листочков с очень плохо пропечатанными буквами, что она забывала дышать. Ничего подобного до сих пор ей не попадалось даже в читальном зале областной библиотеки.

Когда Черникина вскочила, чтобы врезать этому козлу по уху, её подвели вдруг ослабевшие ноги и холод, который заполнил всё тело, начиная с живота. Женька кривлялся перед нею, держа за спиною тонкую стопку бумаги, и кричал свинячьим голосом: «Всё маме расскажу! Мама сказала не лазить в эту коробку!»

Черникина посмотрела на часы. Времени драться не оставалось…

Она возила щёткой по бордовому паласу и старалась не смотреть на эту скотину, которая сидела на диване и подбрасывала вверх пять двадцатикопеечных монет.

Ещё минуту назад они могли бы превратиться в два прекрасных блокнотика.

А в субботу по телику шёл репортаж с ипподрома. Черникину, услышавшую фразу «обратите внимание на позу наездницы», выбросило из комнаты прямо на кухню.

Первый и последний раз в жизни она перемывала абсолютно чистую посуду.

Пять рублей

Маленькой Черникиной было уже много лет, а именно пять, когда она нашла пять рублей. Они лежали и ждали именно её, потому что, во-первых, вокруг никого не было, а во-вторых, в эту часть беспорядочно росших кустов, которая называлась «задомом», их мог занести только ветер.

Черникина почувствовала вдруг спокойствие. Она подняла пять рублей и стала внимательно рассматривать их, как рассматривала красавицу на волнах с крыльями и в короне на обложке книжки Пушкина.

«Пять рублей», – подумала она, аккуратно приладила купюру вовнутрь правого гольфа, чуть ниже резинки, и, поглядывая туда каждые три шага, как она делала всегда, гуляя с Тяпкой, размеренно пошла в сторону дома.

«Нет больше Тяпки», – вспомнила Черникина. Бестолковую болонку (так её всегда называла мама Черникиной) сбила машина. Черникиной не разрешили даже посмотреть, но она всё равно из окна кухни успела увидеть капельки крови на розовом языке Тяпки. Тут Черникина уже собиралась глубоко вздохнуть, как вдруг тёплая и весёлая мысль случилась с нею: «Пять рублей!» Это два колечка по два рубля в универмаге «Айгуль»! Одно колечко с красненьким камушком, другое с синим, оно ей нравилось меньше, но всё равно. И ещё один блокнот и записная книжка с буквами снизу доверху за семьдесят копеек!

…Ирка Черных и Чекменёва вопросительно смотрели на Черникину.

– Вот, – сказала Черникина и достала пять рублей из гольфа. – Завтра в «Айгуль» поеду. Я уже у мамы отпросилась. Хотите со мной?

Потом добавила:

– Я всё равно маме сказала, что с вами поеду, одну меня не отпустят. А про пять рублей я не сказала.

Черникина помолчала, чувствуя, как тёплое и весёлое внутри металось к холодному и скользкому.

Ирка Черных – ей уже было восемь – сказала:

– А поедем.

Пять рублей спрятали на пустыре под обломок камня, которым Черникина исцарапала руки, пока несла его со стройки.

Утром Черникина отвалила камень и не увидела пяти рублей. Черных жила в квартире номер 66 – это на четыре больше, чем квартира 62, в которой жила Черникина. Она стукнула по обитой мягким и чёрным двери рукой, сжатой в кулак, стараясь не попасть в серебряные шляпки дверных гвоздей.

– Здрасти, тётя Галя, а Ира где? – Черникина отступила от двери, задрав голову, когда мать Ирки Черных проявилась в чёрном проёме.

– Здравствуй. А Ирина с Чекменёвой в город уехали. В «Айгуль». С самого утра ещё.

Черникина отступила на шаг назад:

– Тёть Галь, а вы Ире деньги давали?

Мать Ирки Черных удивилась:

– А как же?

– А сколько?

– Три рубля. А почему ты спрашиваешь?! – почти крикнула мать Ирки Черных вслед уносящейся Черникиной…

– Да он взял, – говорила Ирка Черных, размахивая руками, на одной из которых сидело колечко с красным камушком. – Лучше надо было прятать. А ты заторопилась: на пустыре, на пустыре. Он, наверное, заметил нас и прятался во-он там. А потом деньги и забрал.

Маленькая Черникина походкой журавля бесконечно ходила вокруг камня. «Ну как же так? Как я могла не увидеть этого дядю и не перепрятать!» – тоскливо думала она, выбивая круглыми дырчатыми носами босоножек пыль и щебень вдоль окружности камня.

Банки

– Ты поможешь мне завтра забрать банки у бабушки? – спросила мама. – Мне одной не справиться.

– Помогу, – сказала Черникина.

Пыльные трёхлитровые банки в количестве тринадцати штук были извлечены с антресолей и составлены в круг в прихожей, когда пришла Галя. Галя была маминой сестрой и тётей Черникиной. Она приехала в отпуск навестить бабушку и подруг юности. Галя пришла радостно-оживлённой и, скороговоркой поздоровавшись со всеми, начала было рассказывать про то, как обстоят дела у Тани Костюхиной, но внезапно осеклась и, глядя на банки, строго спросила:

– Ира, что здесь происходит?

Мама настолько не поняла вопроса, что просто молча вытаращилась на Галю.

В это время в дверном проёме появилась бабушка. Черникина держала в руках четыре авоськи, в которые они с мамой собирались утолкать банки.

– Ира, я спрашиваю, по какому праву ты забираешь у мамы банки? – Галя совершенно не шутила.

– Это мои банки, Галя, ты что? – До мамы Черникиной никак не доходила суть претензий сестры.

– Ира, ты вместе с детьми переехала отсюда год назад, какие-такие твои банки, что ты несёшь?! – Галя повысила голос.

Черникина переводила взгляд с тёти на маму, с мамы на бабушку, которая молчала, скорбно сжав рот. Галя подошла к банкам и начала перетаскивать их на кухню. Банки жалобно звякали.

– Ты в своем уме? – Мама Черникиной преградила путь сестре. – Галя, у меня овощи погибают, у меня закончились все банки!

– Вот и купи себе. Нечего у матери забирать последние.

– Их нет в продаже! – мама так громко крикнула это, что Черникина присела на коридорную тумбочку для обуви, даже не заметив этого.

– Меня это не волнует! – в ответ кричала Галя. – Ты собираешься забрать банки у родной матери! Что она будет использовать для закруток?!

– Да ты рехнулась, Галя! – мама Черникиной аж задохнулась от ярости. – Когда это наша мама закручивала банки?

Бабушка бесстрастно молчала.

Галя начала шипеть:

– Ах, не закручивала? А откуда же здесь эти банки?

– Это мои банки. Я соленья маме привозила всю зиму и весну.

В это время Галя встала на табуретку и попыталась отправить первую банку обратно, на антресоли, издевательски бросая в сторону мамы Черникиной:

– Хороша дочь, сама же привезла, и сама же отбираешь. Совесть твоя где, Ирина?

Мама не выдержала, подскочила к оставшимся в коридоре банкам и, обращаясь к Черникиной, крикнула:

– Складывай!

Черникина торопливо начала распутывать сетчатые клубки авосек.

– Не смей! – От Галиного крика у всех заложило уши. – Эти банки останутся здесь. Я тебе покажу, как заниматься самоуправством в доме моей матери.

– Как ты можешь, Галя? Ты приезжаешь сюда на две недели раз в год. Ты, может быть, хоть раз сделала ремонт в маминой квартире? Или ты думаешь, что он сам по себе делается? – Мама говорила злым, незнакомым голосом.

– Ты здесь жила, – парировала Галя, с ненавистью глядя на маму Черникиной.

Черникина посмотрела на бабушку. Она всё так же молчала, но Черникиной показалось, что глаза её стали весёлыми и неспокойными. Тут она вздохнула и сказала:

– Вот так вот, Галочка. Я тебе говорила, доченька.

Черникина от удивления открыла рот. Услышав это, мама Черникиной дёрнулась, как будто у неё что-то заболело, и внятно, медленно произнесла:

– Чтобы вы подавились этими паршивыми моими банками.

Потом мама взяла Черникину за руку, на прощанье саданув дверью со всей силы, и они стали спускаться по лестнице вниз.

Удивительно, но Черникиной вдруг стало жаль пыльных пузатых банок, которые будут всю их баночную жизнь пылиться на антресолях и никогда не узнают, что такое ароматный кипяток, льющийся в их горловину, что такое упругие бочки помидорок-близняшек, что такое пахнуть смородиной и зонтиками укропа.

– Мама, а давай вернёмся и всё-таки заберем банки, – сказала Черникина.

– Ни за что! – ответила мама и вдруг повеселела.

…А свои банки им отдала через день соседка Люда. У неё умерла свекровь, и она была рада избавиться от них.

– Вот спасибо-то! – говорила она, осторожно передавая банки Черникиной. – А то только место занимает барахло это.

Саша

В четвёртом классе вместе с Черникиной жил да был мальчик Саша Костинский. Он носил толстые очки, а когда его вызывали к доске, отвечал негромко и поправлял волнистые густые волосы.

Однажды Черникина не обнаружила его в классе. А спустя неделю, в день контрольной работы, в класс перед уроком вошла женщина. О чём-то переговорила с учительницей, получила из её рук лист с домашним заданием и, поблагодарив, вышла.

Класс с любопытством наблюдал. Учительница сказала:

– Только что приходила мама Саши Костинского. Он заболел, лежит сейчас в больнице. Но не хочет отставать от класса. – Она укоризненно обвела глазами тридцать восемь голов. – Поэтому я только что дала его маме список тех предметов, которые мы проходим.

После контрольной Черникина подошла к учительнице.

– А вы знаете, чем он болен?

– Ангиной, Черникина. – Учительница ставила галочки напротив присутствующих в журнале и головы не поднимала.

– А в какой больнице он лежит? – спрашивая, Черникина почему-то стала смотреть на совершенно пустую доску.

Учительница удивилась, оторвалась от журнала:

– В областной больнице он, в третьем отделении.

На следующий день после классного часа Черникина, перекрывая шум, напряжённо кричала:

– Давайте проведаем Сашу Костинского все вместе! В пятницу! Принесите по яблоку. Кто хочет!

Захотели немногие. Пять человек столпились под окнами больницы, утопая ногами в ровном, нетронутом снегу.

Они долго кричали на разные лады «Саша Костинский!», затем на четвёртом этаже показалось приплюснутое к холодному стеклу лицо. Саша растерянно улыбался. Он помахал рукой одноклассникам. Одноклассники помахали в ответ. Больше ничего не произошло.

…Большое зелёное яблоко Черникина съела сама в трамвае. Она была расстроена и сердита, но не понимала почему.

Бабушка

У Черникиной была бабушка, которой Черникина приходилась любимой внучкой.

Бабушка очень любила Черникину. Черникина твёрдо усвоила это, рассматривая фотографии, где бабушка купала её, держала на руках, катала в коляске и кормила кашей.

Кроме Черникиной, бабушка любила Юрия Гагарина. Пока Черникина не научилась читать, она думала, что это её дедушка в молодости, потому что в доме у бабушки не было других фотографий на стенах. И все книги в книжном шкафу были про Юрия Гагарина. Бабушка рассказывала Черникиной, что очень хотела стать лётчицей, но стала преподавателем в самолётном училище. Про дедушку бабушка никогда не рассказывала. Черникина догадалась, что он был военным лётчиком и её просто не хотят расстраивать.

Два раза в своей жизни Черникина помнила бабушку плачущей. Первый раз это случилось, когда Черникиной нужно было идти в первый класс. Накануне первого сентября бабушка усадила её на стул и показала какие-то документы.

– Что это? – спросила Черникина.

Тут вдруг бабушка расплескалась в слезах, стала даже подвывать, и Черникина испугалась очень. Из отрывистых слов бабушки Черникина поняла, что она никакая не Черникина, что у неё вовсе не тот папа, а другой, и если её спросят в школе, то она должна сказать, что «вопрос рассматривается». Ничего более непонятного и просто глупого Черникиной прежде не доводилось слышать. Первого сентября Черникина весь день ждала, когда же её, наконец, спросят, но никто так и не спросил, поэтому заученная фраза осталась невостребованной.

От напряжения Черникина даже не смогла расстроиться из-за пробора в волосах, который бабушка вечно делала похожим на лесную тропку, а не как мама, прямым и ровным.

Второй раз бабушкины слёзы поразили Черникину в четвёртом классе, когда из серванта была извлечена старая газета и бабушка, рыдая, не попадая пальцем в заголовок, начала рассказывать Черникиной про культ личности и каких-то предателей. Черникина поняла, что в этот раз документ не имеет к ней отношения, и слушала невнимательно, а потом даже перебила бабушку и, сказав, что она сейчас придет, убежала в туалет.

Ещё у бабушки всегда была квашеная капуста, из которой летом, зимой и осенью бабушка варила щи. Почему этот суп назывался «щи», Черникина не знала, в супе была только варёная квашеная капуста, и ей было непонятно, почему такое густое слово обозначает бабушкин суп.

Часто бабушка просила помочь ей. Тогда Черникиной выдавались акварельные краски и кисточка, и она разрисовывала блёклые места синим, красным и зелёным цветом на ковре с розами, который бабушка обычно закрывала старой простынёй, чтобы «краски не выгорали». Точно так же бабушка объясняла, почему она всегда накрывает покрывало на кровати ещё одним, очень ветхим и штопаным.

Когда Черникиной исполнилось пятнадцать лет, на празднование дня рождения пришли все родственники. Бабушка задерживалась, и её пришлось немного ждать. Черникина открыла дверь, бабушка извинилась, затем заняла своё место за праздничным столом. Черникина видела, как бабушка встала, она слышала, как бабушка поздравила её с днем рождения, пожелав быть хорошей девочкой и учиться на «отлично».

Перегнувшись через стол, бабушка крепко обняла Черникину, трижды поцеловала и протянула подарок. Черникина бы ничего не сообразила, но в этот момент она увидела мамины глаза, которые с ужасом и болью смотрели на пару нейлоновых чулок глиняного цвета за три рубля семьдесят копеек.

Блокнотик

Если бы Черникину разбудило чудо и спросило тихим серебристым голосом: «Что ты хочешь сейчас, Черникина?», Черникина бы ответила: «Блокнотик». И спала бы дальше.

Куклы были ненастоящие, вещи мялись и пачкались, а вот блокнотики… Разные – с буквами алфавита и без, шершавые, гладкие, как поверхность молока, пухлые, из кожи, с иностранными буквами – их привозил дедушка после заграничных конференций, большие и маленькие.

Однажды Черникина даже порезала язык об обрез блокнотика. Лилась кровь. Объяснить, что она облизывала блокнот, было невозможно.

Черникиной нравилось в блокнотиках то, что они чистые. Писать она в них не могла и не хотела. Для этого были тетрадки. Если же блокнотику выпадала участь быть исписанным, то он выбирался из худших, непригодных для мечтаний.

Туда Черникина писала немного. Потом разочарованно выдирала страничку, но блокнотик был уже не тот.

Когда Черникина вдруг понимала, что хочет именно этот блокнотик, вот такой, которого у неё никогда не было, она начинала голодать мыслями. Копила деньги на мороженое, ходила его проведывать в «Канцелярские товары», не могла отлепиться взглядом от его неизвестности.

Свежесть белого листа блокнотика, его запах, его завершённость – перелистнул, и вот оно, опять начало, – будоражили Черникину и отвергали одновременно…

Блокнот. Нотблок. Так и есть.

Факультет ненужных вещей

Первая школа Черникиной была очень странной. В классе с нею учились Генрихи, Дитрихи, Нелли, Марты, а также Батыры, Айгули и Асланбеки. Дети не дружили. Учительницу звали Елизавета Ивановна Бурсаниде. Мама объяснила, что Елизавета Ивановна – гречанка.

Из детей с человеческими фамилиями и невредных в классе была только одна девочка, Таня Фёдорова. По имени её никто не называл, потому что она училась очень плохо. На уроках Фёдорова, сидящая впереди Черникиной, вместо того чтобы списывать с доски слова, вдруг ладонью проводила от затылка ко лбу, и все волосы, не заплетённые в косу, вставали дыбом. Это было очень смешно! Черникина прыскала. Ей делали замечание, а Фёдорову выгоняли из класса.

В школе был буфет. Там Черникина покупала коржик и стакан томатного сока. На переменах Черникина слонялась по коридору первого этажа, потому что на улице было очень жарко.

Вдоль стен бесконечными рядами стояли стеклянные ящики на ножках, в которых уродливые волосатые человечки, очень похожие на обезьян, разжигали костёр, прятались от мамонта, у всех были в руках дубинки. Больше всего Черникину занимало, что означают надписи «датируется» под кусками каких-то камней и костей. Дальше шли палочки или крестики, а потом «до н.э.».

Ещё Черникиной было ужасно интересно, кто такой Ю. О. Домбровский, потому что этот дядя и сделал всех человечков и мамонтов. Черникина бродила от одного конца коридора до другого, поскольку на второй этаж первоклашек не пускали, а во дворе дети часто переходили на языки, которых Черникина не понимала. Один был похож на язык лающих собак, а второй – на звуки, который издавал баран Яшка, когда не хотел идти домой. Черникина всегда кормила его, когда приходила к бабушке.