Мой адрес: Свердловск, дом отдыха «Шарташ»

Позади дровяника, в тридцати метрах – озеро, в прибрежной полосе воды, полной жизни со снующими козявками, мальками, цветущей тиной, пустыми ракушечками на дне, качается на волнах загадочный и такой не к месту невыносимо-парадный белокрыльник, как потом оказалось, похожий на каллы, а сейчас поражающий своим неземным великолепием. Поднимешь от воды взгляд, и в мареве расстояния обозначится лилипуточный противоположный северный берег и посёлок Шарташ. Прищуришь глаза и увидишь по дуге высокого места спадающие до самой воды огороды, разделённые ровными заборами. И как же им тяжело в гору вёдра таскать, огород поливать! Изнанка улицы Рыбаков. Название самое-самое, в каждой избе жил рыбак, и в конце огорода, на волнах качалась личная лодка. Рыбы в Шарташе в ту пору хватало всем с избытком. Была даже артель, ловившая сетями карпов. Иногда у нас на остановке автобуса или у магазина продавали рыбу, разложив её прямо на траве.

Такая жизнь. Открываешь утром глаза от луча, пробившегося в дырявую стену сарая, никаких обязательств, блаженный покой маленького человека. Только в холодную осень в нашем дровянике не очень. Мы там дожили до снега. Спали все вместе, трое, с Муськой. Но когда к утру стало наметать на одеяло сугробик, не выдержали мамины подружки и дружно пошли к директору Ивану Ивлиевичу Землякову просить Нине с Томкой подходящее жилье.

Свободного жилья всё ещё не находилось, мы приуныли. Но вдруг смотрю, бежит к нам Анна Исакова, черноглазая красивая женщина, по-моему, она работала завхозом. Еле дотерпела, ведь она несла хорошую новость.

– Нина! Беги скорее в контору, тебе жильё новое светит! – кричит она ещё с дороги.

На наше счастье как раз освобождался домик-башенка на втором этаже 111-й дачи, стоящей прямо на южном берегу, почти у кромки озера. Прежние жильцы, кажется по фамилии Белкины, ещё не до конца его освободили, ещё полкухни занимали стопки книг, в основном по математике, некоторые с твёрдыми знаками, старинные, и россыпи аптечных пузырьков из-под лекарств. Тогда такие порожние пузырьки и склянки принимали в аптеках за скудные копейки. Намотаны были в бумажки насушенные травы, которые тоже принимали аптеки. В аптеках даже висели плакаты с картинками принимаемых трав, временем их сбора и ценами, цены были настолько малы, что желающие не особо находились, даже среди детей. По ним я тоже учила названия трав. Я сделала вывод о рачительности хозяев. Долго ещё, почти до Нового года, вывозили они на саночках своё богатство на ЖБИ, в новую свою квартиру.

Сарай наш окончательно заледенел, и мы вселились в домик, несмотря на заваленную чужими вещами кухню. Пришла Исакова и радостно нам растолковывала, какая удача, что хорошее жильё нашлось и где у нас чего стоять будет, махала руками.

У нас появилось жилье! С печкой! Можно жить зимой. Но дачи эти, построенные для летнего семейного отдыха, хоть были очень красивы, совсем плохо были утеплены. Первые этажи были бревенчатые и ещё тёплые, а вот вторые, летние, не пригодные для зимы. Наша дверь была без тамбура, или сеней, и открывалась сразу на улицу, на открытую веранду. Большое панорамное трёхстворчатое окно с балконной дверью выходило прямо на озеро и не имело второй, зимней, рамы. Но жить было можно, кирпичная печь с плитой и духовкой придавала оптимизма, она была сложена уже, видимо, в советское время. Если зимой не минус 30, то можно натопить, правда, к утру было – бррр!

Опять мы перетащили свои пожитки на новое место. Путешественница-кровать! Стол нам сделал мамин племянник Валера, папа отдал маме швейную её машинку, привезённую им из командировки с Алтая, этажерку, столик на кухне оставили за небольшую плату прежние хозяева. Притащили ящик деревянный с какого то завода, напоминающий сундук, в него и на этажерку вошли книги, и мама купила у кого-то ещё годный шкаф платяной с одной дверцей. Ну, богачи! Вымыла мама до блеска всё, побелила стены, печь. Печь она белила каждый год весной. Покупала на рынке у пьянчужки камешки негашёной извести, гасила, заливая водой, брала мочальную кисть и возила ею по печке. И очень любила чистые окна, свежую постель, несмотря на то, что стирала в корыте, воду надо было принести на второй этаж и нагреть на печке, грязную в ведре вынести на улицу. Ни водопровода, ни канализации в шарташских домах не было. Полоскали хозяйки белье в озере, с мостков. Подарили нам даже половик, длиннющий, видимо на большие просторные комнаты был соткан, который уложился только буквой V, резать надвое рука не поднялась, он был очень красивый. Когда мамочка прибирала наш новый дом, пела «… в жизни раз бывает восемнадцать лет…». А было ей чуть за тридцать. Мама моя курила «Север», была бы побогаче, курила бы «Беломор», который стоил 22 копейки. «Север» стоил 14. Курить-то она начала в восемь лет, оставшись полной сиротой. Голодала. Сильно. Желанной едой было всё: очистки картофельные, выброшенные соседями, летом трава почти вся, побеги сосны (пестики), семена конопли, буйствовавшей абсолютно повсеместно, луковицы лесных саранок, ещё росших на Шарташе. Зимой совсем плохо. Чтоб натопить печь, ходила мама, когда уж совсем невмоготу, на железную дорогу. Поезд приближается, она с ведром, машет машинисту, он, под страхом доноса и тюрьмы, сбросит лопату угля на ходу в снег, мама потом впотьмах шарит руками в сугробе, в ямках, ищет разбросанные угольные камешки. Соберёт в ведро, что отыщет, и крадучись – домой. Нельзя, чтоб увидели, машинистов за такое сажали. Однажды в холодной избе от безысходности легла умирать на печь. Соседка знала, что сёстры старшие уже определились: Зойка в городе замужем, Надежда в ФЗО, в общежитии на Уралмаше. Дым из трубы не идёт какой день. А Нинка-то где?! Нашла её на печи, почти уже мёртвую, принесла к себе, отогрела, отпоила. Закуришь тут.

– Нина, а ты затянись и голод не почувствуешь, – уговаривали мальчишки, такие же бедолаги. Друзья же плохого не посоветуют. Дети войны. Мысли, любые, всегда сворачивали на еду. «По три дня, бывало, ничего и не откусишь», – говорила мама. Все мерялось едой. С мыслями о еде ложилась, с ними же просыпалась. Какие тут игрушки, их не было и было не до них. Наша ближняя церковь Всех Святых на Михайловском кладбище. С подружкой, китайкой Лялькой бегала в церковь огарки свечные в ларе воровать и жевать, пока бабка их не выгнала. Это были предвоенные годы. Когда чуть подросла, покупала на базаре стаканчик бобов. Положит бобик сухой за щёку, и он там лежит, разбухает-отмякает. И голод уже не страшен, вот, боб во рту. Это может показаться странным, но этот бобик создавал иллюзию достатка и сытости. Хочу – сейчас съем, а захочу – попозже. Невероятно стойкая была моя Нина. Мне и сейчас хочется прижать её ту, маленькую и страшно одинокую, голодную девочку. Но я уже не могу этого сделать. Каждый сам, в одиночку живёт, и ничего не бывает «бы». В жизни главное – набыться вместе. Мы так и сделали.

Шарташские дачи отапливались дровами, пережить зиму для всех было в те шестидесятые – маленькой победой. Но дрова не продавались как сейчас на каждом углу, буквально. До самых девяностых годов купить дрова было проблемой. В Свердловске было очень много домов, отапливаемых печами. Целые районы, даже в центре, не говоря уж об окраинах, причём и пятиэтажные дома сталинской эпохи, например, имели на кухне печь. Это сегодня грузовички с берёзовыми дровишками, уже колотыми, стоят на въезде в любую деревню и заборы уклеены предложениями. А тогда достать дрова было мучительно тяжело и даже невозможно. В «передовиках» этой нервной, ежегодной гонки были «свои люди», лауреаты, стипендиаты, начальство, заслуженные работники, многодетные, фронтовики, инвалиды и вся волна нечестивцев ещё, доставшая фальшивые справки. Мы с мамой не состояли в этих почётных рядах. И где же взять дрова?

Дровяной склад находился на перекрёстке улиц Малышева и Восточной, между железнодорожной насыпью и дорогой, и был недосягаем для нас ещё и по причине нашей бедности. А когда однажды каким-то чудом нам выписали дров и знакомый шофёр согласился их доставить, то привёз, страшно стесняясь, сырые, длинные обрезки тополей и осин. Ну, мы и такому были рады. Пилили их с мамой, кололи, а потом они дымили и не хотели гореть.

Ну как так, в лесу и без дров?! Но я же всё умею! Пилила и колола, но обычно собирала отвалившиеся от сосен сухие сучья, которые падали совсем не часто, или ящик от магазина приносила разбитый, или где ничей забор завалился совсем, доску подниму. Как ты этим, Тома, натопишь? Перебивались кое-как, день прошёл – и хорошо. Один раз мама принесла из кочегарки шарташской котельной ведёрко угля, дал его ей всё тот же сердобольный Володя Грехов. Но не знали мы, что уголь не дрова и если дрова прогорают и остаются жаркие угли, при которых, если нет пламени, хоть бы и голубенького уже, можно трубу и закрыть, то с углём это не пройдёт. Уголь надо досмотреть до полного остывания накала, а лучше вообще чуть щёлочку во вьюшке оставить, не плотно трубу закрыть, иначе…

Да. Мы угорели. Ночью, после смены, спасибо ему, наш участковый Росляков зашёл отдать маме рубль, который был должен. Барабанил так, что, почуяв запах угарный, вышиб нам двери. Понял, молодец! Выволок маму, меня, почти раздетых, валенки надел на нас и водил по дороге туда-сюда. Проветривал. Мама ещё заплетаясь и падая шла, а меня вообще, по-моему, волочили по сугробам, виски и грудь снегом натирали. Но мы очухались. Никогда у меня больше так не болела голова, как наутро. Избушка наша нараспашку стояла и заледенела окончательно. Дальше уже мы спали как на улице. Такая ночка тёпленькая выдалась.

Ну и пусть. К трудностям мы относились спокойно, без жалоб и истерик. Не обивали пороги собесов, не писали заявлений, хотя это было в ту пору в ходу. Все чего-то добивались, писали, вставали во всевозможные очереди, выхаживали и высиживали в приёмных. Ни разу мама не записалась ни на один приём и не написала ни одного заявления, ну и у меня такой привычки тоже не выработалось.

И уж не знаю почему, к зиме у меня особая любовь. Я выделяю её из всех времён года. Морозец, долгие тёмные вечера, все состояния снега люблю, хоть и поморозили нас зимы! Но, втянешь ноздрями морозный воздух глубоко и протяжно, потом, вытянув губы трубочкой, выпустишь осторожно лёгкий пар своего дыхания, и настроение сразу хорошее. Хрусталь и чистота. Белизна разрешает всё. Начинай.

Сразу же мне мама принесла откуда-то лыжи, пришёл папа и подогнал крепления. Да какие там крепления, просто ремни, в которые валенки вставишь и пошоркала тихонько по лыжне. Палки ещё эти бамбуковые. Готова лыжница. Любимое развлечение моё, я как охотник какой или геолог целый день в лесу, от рассвета до последнего краешка уже сонного, зимнего солнца каталась по всем горкам и лыжням. Без еды, а попить захочешь – снег поешь! Горки тоже. Стояли горки высокие, намороженные крепко. Их поливали, ревностно следили за жёлобом ледяным. Одна рядом с нашим домом, вторая около столовой дома отдыха – для отдыхающих. Да хоть для всех! Ледянки никакие не продавали тогда, все катались на фанерках и фанерки эти обтрёпывались до обмылочка. У каждого была своя фанерка, и спорили, чья дальше едет! Любили люди горки. Ну и понятное дело, дети любили ещё прыгать в снег. Совсем на миг, но ты летишь! Стоишь на краю, и дух захватывает от своей дерзости, прыгнуть в неизвестную глубину снега. Гаражей в лесу не было, мы прыгали с отвесной стены Каменок, которые были как раз напротив моего дома.

Татищевский карьер – так, оказывается, он раньше назывался. Там и сейчас видны ровные следы зубила по краю камней, откалываемых для городских мостовых, домов, набережной. Их на подводах возили в старый ещё Екатеринбург, Берёзовский. Летом этот карьер заливают талые воды, в нём стояла и сейчас стоит вода. Все наши жители называли это место Каменные ломки, а короче – Каменки.

Каменки. Фото из архива Татьяны Скородумовой

Каменки я считаю самым красивым местом Шарташа, хотя там в лесу у озера всё прекрасно. Но этот карьер, состоявший из двух чаш, похож на створки раскрывшейся раковины и таит внутри поистине жемчужину Шарташа.

Слоистые террасы гранитных пластов, ровные, протяжённые, словно ступени неведомых нам замыслов, подводят к высоким соснам на краю карьера. Стены будто специально выложены руками, до того они местами безупречны. Пригорки, растения расположены так, как будто всё здесь устроил вдумчивый японский садовник. Когда-то, чудом уцепившись в трещинах огромных плит, здесь росли сосны. Это были вполне уже взрослые деревья, но стволы их были причудливо извиты, ветки изогнуты и ростом сосны были маленькие. Взрослые, но карликовые деревья. В Японии их называют «бонсай». Из-за частого обрывания людьми пестиков – молодых побегов, которые просто ели, ветки получались стриженными. Вот так люди, сами того не ведая, формировали эти сосёночки. Они были прекрасны! Я научилась этому и с тех пор так и защипываю мои сосны у себя в лесу. Недавно я узнала, что японцы этот метод формирования кроны используют столетия и называется он «ниваки». Гладь воды с осоками, прозрачная глубина, обилие стрекоз, в воде тритоны-саламандры, головастики и всё это в чудесной подводной траве! Вода здесь прогревалась раньше, чем в озере, а на мелководье, где обширная гранитная плита служит дном, вообще казалась горячей! Идёшь по плите, как по дороге вглубь, по бокам изумрудные водоросли, вот уже по грудь и можно плыть. Блаженство.

В сыром тенистом углу карьера редкие виды папоротников свисают прямо из стены, растут грушавка, малюсенькие мыльнянки, мхи с невиданными нежными ростками. Всё для любования, пытливого ума наблюдателя и медитации. Вокруг Каменок обзорная тропа – гуляй, любуйся. Впервые увидевшие его замирают в восхищении, побывавшие всегда вновь и вновь выходят к карьеру, чтобы полюбоваться ещё раз. Такие колоссы стоят веками. Вы всегда можете увидеть этот карьер. И только люди, вторгаясь своими амбициями, портят красоту. Это моё любимое и самое родное место! Каждый день я обходила Каменки.

Это я. На Каменках

Лето дарило бескрайние возможности. Я была всегда одна, дети соберутся играть под вечер, а с утра целый мир ждал меня: всё внимательно рассмотреть, обо всём подумать и догадаться, всё навестить, обойти. Горка на Каменках, где «до красной земли» божьих коровок собралось в одном месте, гнездо трясогузок под ржавым листом железа на поленнице, проверить расцвели ли те, сиреневые колокольчики.

Сквозь закрытые веки чувствую свет утра, ещё не пошевелившись, понимаю, что мамы нет рядом, она уже ушла на работу: легка и выпрямлена пружинная поверхность нашей с ней кровати и я лежу поперёк. Открывать глаза не хочется, стараюсь ухватить ускользающий сон с полётами над городом, над проводами и трамвайными путями, блестящими холодными рельсами. По тяжести на ногах понимаю, что Муська сидит, следит за моими ресницами и ждёт, когда обрадоваться моему пробуждению. Мне смешно. Большое окно на озеро открыто, с ветерком залетает запах тины, горячей смолы на сухом дереве, это Самуил смолит лодки на лодочной, под окном, на берегу. Тихо так, что слышно, как лодки стукаются деревянными бортами, покачиваясь на волнах. Невыносимо лежать притворяться! Прыг с кровати на тёплые половицы и бегом на веранду, где ногам сразу становится нестерпимо горячо на солнцем нагретых досках. Босиком вниз по длинной деревянной лестнице и, стараясь не наступить на колючие шишки, – на берег. Ощетинившись мурашками, вхожу в воду, тихонько трогая пальцами ног острые камешки. Мальки! Уже мальки. Самуил посылает мне привет – кепочкой машет.

Муська наша, как собака, ходила за мной, выискивала меня, оберегала, выбегала вперёд, прикрывая меня и рыча, если навстречу шла собака чужая. Иду вечером уже в темноте домой, мне навстречу из леса протяжное и с возмущением «Мяяяяяяя!!! Где ты шляешься?» – спрашивает.

Котилась она за печкой в узеньком проёме. Только клюкой могла я осторожно выгрести уже подросших котят, поэтому всегда встреча с юнцами была сюрпризом: сколько их там обитает, парней-девок разношёрстных. Котят выносили в лес, на полянки, чего там они вытворяли! Мать металась от одного к другому, раздавая подзатыльники и оплеухи. Отдыхающие умильно сюсюкали, тискали котят, дети умоляли своих мам взять котёночка домой, такого хорооошенького! Почти всех разбирали.

Сосны стоят в лесу как на подбор, лес чистый и весь просматривается, нет подлеска, кустов или зарослей. От этого всегда ощущение простора, здорового пространства и беспричинной радости. Студенты УПИ как-то уже добежали до Шарташа, несмотря на раннее утро, отжимаются от земли, от скамеек, вертятся на турниках, а турников было предостаточно в лесу. Это зрелище со студентами уже было обыденным. Сейчас назанимаются, набегаются и напрыгаются, потом искупаются и бегом во Втузгородок, на лекции. Каждый день такое спортивное зрелище. Они и прибегали сразу с полотенцами, красивые, в майках и трико.

Лес наш пару раз за лето чистили от мусора. Приходили пожилые женщины в черных сатиновых халатах, косыночках, с мешками и палкой-пикой. Обходили, переговариваясь и смеясь чему-то своему, всё наше побережье и собирали мусор, а его было совсем немного. Бумажки, фантики, кульки натыкали на острие палки и счищали мусор в мешок из рогожи. Бутылок почти не было, потому что их принимали в магазине за 12 копеек и брошенную увидеть было не просто, бутылки люди уносили с собой, редкие брошенные подбирали дети, сдавали. Разовая посуда, редкая по тем временам, всё же была: стаканчики бумажные и тарелочки, пластика в те годы не было совсем, поэтому самым злым мусором была разбитая бутылка, блестевшая на солнце, пробка от газировки, окурочки. На личных машинах на Шарташ, к озеру никто не ездил, только на такси к ресторану. Хоть и была улица Отдыха наша проезжей для машин, машин тогда в собственности у наших жителей не было ни одной. Даже у директора не было машины. Все, что нужно, шарташские жители приносили или привозили на автобусе из города. Поэтому, когда чья-нибудь мама возвращалась из города с тяжёлыми сумками, все дети бежали «в гости». В сумках всегда был припасён гостинчик, и уж по карамельке все точно получат. Тащили осенью и арбузы в руках из города, наш магазин ими торговал совсем редко, не разворотливая была торговля. Мама мне никогда не отказывала в просьбах, если могла исполнить, просила я крайне редко, знала, что денег нет. Однажды я так упрашивала купить арбуз ещё по дороге в город, что она не устояла и купила. Целый день мы с ним в городе таскались, сводили арбуз в кино, покурили с ним на скамейке, все руки нам обеим оттянул, домой назад ещё через лес его пёрли. Мне было жалко маму и стыдно за настойчивость свою, но арбузы были редкостью, не на каждом углу продавали. В городе и мороженое продавали, а на Шарташе не продавали, молочный коктейль – детские радости от поездки. Не помню, чтоб ради этого я просилась в город, но если попадала, то как пропустить удовольствие? Выезжали в основном за крайней необходимостью, обувь, одежду купить, только самое наболевшее, необходимое. Одежду покупали в магазинах «Пассаж», «Детский мир», «Василёк», «Светлана», «Синтетика», на покупку долго копили деньги. Это были специализированные магазины, центральные, все они были наперечёт, поэтому ездили именно в них, надеясь хоть на какой-нибудь выбор. Хотя выбора-то и не было. Ассортимент был крайне скуден, с несколькими вариантами и размерным рядом. Так и тянулись через весь магазин вешала с одноцветными платьями, пальто, костюмами. Выглядело убого. Поездка за одеждой для меня всегда была испытанием. Всегда безрадостное событие, кроме того, мне почему-то было стыдно за магазины, до того это выглядело унизительно. Я не любила предлагаемую магазинами унылую жуть. Со слезами меряла всё, что велела мама, расстроенная несла потом покупку, завёрнутую в крафт-бумагу и крест-накрест перевязанную бумажным же шпагатом. Один раз я так не хотела прорезиненный тяжёлый плащ, который купили с горем пополам в Детском мире, что донесли мы его от площади только до Плотинки, и снова мама в кустах акации, точнёхонько на месте нынешнего памятника Татищеву и де Генину, развернула его и пыталась меня, плачущую, убедить, что он такой красивый, весь жёлтый и в чёрных хвоинках! Поездки в город были и желанными, и очень утомительными. Лес был уже роднее, и всё реже я радовалась городу.

Зимой нашу улицу Отдыха чистили от снега вовремя и очень хорошо, по-хозяйски. Дорога белая, борта нагребались высокие. Вдруг вижу, едет наш автобус 23-й, а впереди него, оглядываясь, чешет по дороге собачка приятной наружности: лапки высокие, мордочка лисья, а хвост пушистым кольцом. Черная с белой грудкой. Бежит, понимаю, долго, уже и не по своей воле, гонит её автобус, хоть и едет специально медленно, но высокие сугробы – отвалы снега вдоль дороги направляют её только вперёд. Я на неё топнула, крикнула, собака метнулась в сторону с дороги. Автобус проехал, наш шофёр Николай Иванович (старший, а был сменщик у него помоложе и тоже Николай Иванович) улыбается мне. И вот тут эта красота никуда не убегает, а со всех лап ко мне! Извивается-извиняется, повалила меня в снег, зализала всю от радости. Получается, я её от злого автобуса спасла? Уходить она и не собиралась, как я ей не намекала. Ну, и моя она теперь сразу стала. У меня появилась собака, я сама её нашла. Будет Жучка! Эта встреча была роковой, теперь нас двое, и это важно!

На многие годы Жучка была мне и сестрой, и подругой. Спасала и отбивала от чужих собак. В лесу для маленькой девочки лучше, чтоб рядом была собака. Она же никого не подпустит близко, не даст подойти чужому, а своих Жучка знала всех. Здесь надо сказать, что лес наш был абсолютно безопасным. Мы все жили без страха: ни разбоев, ни нападений, ничего дурного знать не знали и ведать не ведали. Ни оград, ни ворот у большинства домов. Заходи прямо из леса в дом! Горожане-отдыхающие тоже были благодушны вполне. Даже за детей не беспокоились. Четырёхлетних уже на улицу отпускали бегать. Но с собачкой мне веселее.