За последним порогом. Начало

Пролог

Меня влекло куда-то вдаль с непреодолимой силой, не оставляющей никакой возможности для сопротивления. Мелькали какие-то странные световые поля, нити, куски структур. Мыслей не было совершенно, сознание просто фиксировало происходящее без какого-либо анализа или оценки. Пришло понимание, что я умер, но это также не вызвало никаких эмоций – всего лишь факт, ничем не выделявшийся из десятков и сотен других фактов. Я не мог думать и испытывать эмоции – для этого нужно было быть живым, но опять же, это меня совершенно не беспокоило.

Следом осознал ещё один факт: я таю. С каждым мгновением от меня (души? сознания?) отрывался новый кусочек личности, привычек, воспоминаний, размываясь и оставаясь позади. Эмоций по-прежнему не было, но появилось понимание, что это неправильно. Я всё ещё не мог и не хотел бороться, но каким-то образом это ощущение неправильности что-то изменило в происходящем. Появилось чувство, что давление постепенно слабеет, и я начинаю замедляться. Внезапно давление исчезло совсем, меня швырнуло куда-то вбок, и сознание померкло.

Снова пришёл в себя я нескоро – точнее говоря, снова начал себя осознавать. Понадобились месяцы, чтобы слабый мозг младенца развился достаточно, и на общем фоне растительного существования начали мелькать какие-то мысли. Думать было нелегко; даже простейшие попытки что-то вспомнить из прошлой жизни быстро утомляли, и я засыпал или снова проваливался в бездумное созерцание. Но время шло, и постепенно способность связно мыслить восстанавливалась. Память, однако, сильно пострадала, и воспоминания о прошлой жизни были во многом отрывочными, а частью даже просто непонятными. Остался ли я той же самой личностью? Не знаю… хотелось бы верить, что да. Много ли мы помним о себе десятилетнем в шестьдесят? Но личность остаётся той же самой, стало быть, есть ещё что-то, что делает нас теми, кто мы есть – принципы, воззрения, привычки. Впрочем, вне зависимости от ответа на этот философский вопрос, придётся жить с тем, с чем придётся. Оставалось лишь надеяться, что с развитием мозга вернутся и воспоминания.

Не сказал бы, что младенческое существование было очень уж утомительным – просто в силу того, что осознанное бытие занимало не так уж много времени. Я старался больше думать и узнавать мир вокруг, но получалось это не то чтобы очень уж хорошо. Хотя прогресс определённо наблюдался.

Больше всего раздражало хождение под себя, но с этим оставалось только смириться. На горшок меня никто сажать не собирался, да и что толку, если я себя никак не мог контролировать? Организм делал в пелёнки по своему графику и совершенно не интересовался мнением мозга по этому вопросу. Всё, что я мог – это потребовать смены пелёнки, и я дисциплинированно ревел, как и полагалось младенцу.

Через какое-то время мозг немного развился, и жить стало чуть поинтереснее. Непонятные пятна постепенно стали складываться в очертания предметов, приобретая цвет и объём. Кровать, грудь, какая-то мягкая игрушка (заяц? енот?), рука, которая, несомненно, была моей, хотя таковой почти не ощущалась. Вообще, надо заметить, что мускулы у меня жили, казалось, собственной жизнью. Было практически невозможно просто взять игрушку – рука дёргалась почти непроизвольно. Можно было только улучить момент и вцепиться. Хватательные движения получались неплохо.

Постепенно удалось идентифицировать окружающих людей. Женщина, кормившая меня грудью, – надо заметить, молодая и очень красивая, – была, несомненно, моей матерью. Однако часто меня кормила другая женщина, которую я затруднялся как-то обозначить. Кроме того, часто рядом оказывался ещё один младенец – брат? Сестра? Непонятно…

Примерно тогда же произошло неприятное событие, которое меня порядком напугало. Я проснулся оттого, что меня довольно грубо тыкали пальцем. Надо мной склонилась женщина с холодными глазами, рассматривая меня равнодушным взглядом гадюки. Мать говорила ей что-то резкое, а та что-то лениво цедила в ответ. В конце концов, она отвесила матери презрительную пощёчину, и та замолкла. Она ещё раз довольно больно ткнула меня – я просто взбесился от злости и неожиданно для себя заплакал. Тьфу! Так у меня состоялось знакомство с бабушкой, которое, к счастью, продолжения не получило.

Хотя инцидент на этом и закончился, я вдруг осознал, что мир вокруг не вполне уютное место, а я ещё как минимум лет пятнадцать буду совершенно беспомощным. Конечно, варианты развития у ребёнка довольно ограничены, но просто сидеть и ждать, когда вырастешь и станешь большим и сильным – это опасный путь. Я твёрдо решил использовать любую возможность стать сильнее, и скоро такая возможность неожиданно подвернулась.

Я лежал в кроватке, и повернув голову, наблюдал за матерью, которая уронила что-то мелкое, вроде иголки, и вполголоса ругаясь, пыталась её найти. Дело было вечером, люстра под потолком светила не очень ярко, и разглядеть потерянную мелочь на полу было почти невозможно. Внезапно мир как-то беззвучно качнулся, и над головой у матери появился крохотный яркий шарик. Я просто оторопел от изумления. Довольно быстро мать нашла потерянное, шарик потух, и мир стал прежним.

Нет, мы охотно представляем себя могучими волшебниками, но как бы мы ни рассуждали о заклинаниях, плетениях и тому подобных вещах, все мы понимаем, что магия – это фантазия, которой в реальной жизни места нет. И вот я своими глазами вижу что-то, совершенно противоречащее привычной мне картине мира. Отрицать или игнорировать это было невозможно – мать действительно создала нечто, испускавшее свет. Сомнения ещё оставались, но было сложно объяснить увиденное иначе, чем каким-то видом магии.

После этого я стал пристально наблюдать за матерью, и быстро обнаружил, что она довольно активно, хотя и по мелочи, использует магию в повседневной жизни. Немного посветить, притянуть небольшую вещь, до которой трудно дотянуться, подогреть остывший чай – было удивительно, как я раньше всего этого не замечал.

Вскоре я понял, что её действия как-то связаны с лёгкой дымкой, которая затягивает буквально всё. Эта дымка никак не мешала видеть окружающее, да и виделась она скорее не глазами, оттого я раньше и не обращал на неё внимания. Точнее, просто решил, что это что-то возрастное, что пройдёт позже само, когда глаза полностью разовьются, и выбросил это из головы. Теперь же я стал целенаправленно приглядываться, и очень скоро выяснил, что эта дымка не совсем однородна – когда мать создаёт, например, шарик света, то дымка рядом как бы стягивается и формирует некую структуру. В целом это было довольно похоже на какую-то разновидность поля, хотя я не совсем понимал, отчего зависит его конфигурация и каким образом в нём создаются неоднородности. Поскольку никаких приспособлений мать не использовала, дело явно было в волевом усилии, но как она это делала? Палочкой она не махала, и бессмысленных слов не выкрикивала.

Постепенно я начал понимать принцип – нужно было выделить точку концентрации внимания, и стягивать поле в эту точку. Даже небольшое повышение концентрации дымки в выбранной точке требовало огромных усилий, и результатом обычно была сильная усталость, переходившая в сон. Но всё равно это был результат, и я был полон энтузиазма. Собственно, больше мне делать было практически нечего – мать работала, и я часто был предоставлен сам себе. Когда её не было дома, за нами приглядывала вторая женщина. Пригляд был неплотный, да и вообще с нами никто особо не нянчился. Не то чтобы о нас не заботились, просто мы были спокойными детьми, а у взрослых хватало других забот.

Здесь стоит рассказать об обитателях квартиры. Где-то месяцам к шести-семи я уже составил полное представление об окружающей обстановке и людях. Прежде всего, это моя мать, которую звали Милославой или просто Милой. Второй младенец оказался девочкой Леной, а её мать звали Натой. Жили мы все вместе в довольно приличной трёхкомнатной квартире – не нищета, но скорее благородная бедность. Непонятно, были ли мы родственниками или просто соседями, но причина совместного проживания была довольно очевидной. Мать и Ната работали, а мама ещё и училась – во всяком случае, она часто сидела за учебниками. Вдвоём у них получалось по очереди кормить детей и вообще присматривать. В общем-то, решение разумное – с приходящей няней мороки было бы гораздо больше, да и оставлять грудного ребёнка на чужого человека не каждый решится.

С языком, однако, было сложно, и это сильно мешало понимать многие вещи. Сам язык был явно родственным русскому, но помогало это мало. Это было похоже на то, как слышится украинская или другая славянская речь – ухо временами выхватывает знакомые слова, но в целом всё сливается в какое-то невнятное болботанье, в котором совершенно невозможно уловить какой-то смысл. Ещё в нём встречались дремучие архаизмы времён «Слова о полку Игореве» – «аки», «бяше», «велми», и тому подобные. Приходилось учить язык практически с нуля, хотя, конечно, с китайским или японским было бы гораздо сложнее. С разговором дело обстояло ещё хуже, мой язык категорически не желал меня слушаться, и вместо членораздельной речи получался типичный бессмысленный детский лепет. Забавно, что у девчонки с разговорной речью дело продвигалось поуспешнее. В общем, с маскировкой попаданца дело обстояло превосходно, выдать себя песнями Высоцкого у меня не получилось бы при всём желании.

С Леной мы практически постоянно были вместе, у нас даже коляска была двойная, как у близнецов. К тому же без меня она хуже засыпала и капризничала, так что мы очень часто спали рядом. Как-то месяцев в девять мы так же лежали рядом – она о чём-то болтала сама с собой, ну а я, как обычно, тренировался в управлении полем. Я уже уверенно создавал локальные концентрации поля, постепенно переходя к более сложным упражнениям по созданию форм. Вот и сейчас я немного закрутил поток, сделав шар, к которому сверху примыкали два сильно вытянутых эллипсоида. Неожиданно соседка засмеялась, ткнула в ту сторону пальцем, и счастливо выкрикнула: «Дая!», что, видимо, означало «заяц». От неожиданности я потерял концентрацию, и фигурка развеялась, вызвав протестующее хныканье. Лена насупилась, и шар снова начал неуверенно собираться. Тут я отошёл от удивления и начал помогать, и совместными усилиями заяц был восстановлен во всём своём великолепии трёх овалов. С этих пор совместное собирание разных фигурок стало нашей излюбленной игрой, причём девчонка если и уступала мне, то совсем немного. Интересно, а как с этим дело обстоит у других детей?

Когда нам было три года, умерла Ната. Что произошло, я не знал – детям, естественно, никто не рассказывал. Уже позже я выяснил, что причиной был совершенно глупый несчастный случай из тех, что происходят гораздо чаще, чем мы думаем. Лена, по-моему, толком не поняла, что произошло, и со временем привыкла звать Милу мамой. А вскоре мама, наконец, закончила свою учёбу, мы стали жить побогаче и переехали в небольшой дом в хорошем районе.

В четыре года я довольно быстро научился читать, хотя что тут удивительного? Разбираться, куда я попал и чем этот мир отличается от моего, не кинулся – во-первых, у мамы таких книжек и не было, а во-вторых, зачем? Ясно, что мир отличается довольно сильно – и что мне даст факт, что тут не было, допустим, Наполеона? Да ничего совершенно. Мамины книжки я всё же пересмотрел, правда, ничего интересного там не обнаружил. В основном это были непонятные мне медицинские справочники, жутковатые анатомические атласы, да несколько женских романов. Их я прочитал – разницы с нашими совершенно никакой, только декорации чуть другие. Он утонул в бездонной синеве её глаз… грудь её с волнением вздымалась… он впился ей в губы обжигающим поцелуем… В конце дело неизменно заканчивалось свадьбой страниц на пятьдесят. Ради того, чтобы это прочитать, совершенно не стоило напрягаться с попаданием в другой мир. Женщина – это константа Вселенной, что тут ещё скажешь.

Тогда же я начал задумываться: для чего я тут, чего я хочу добиться, и в чём вообще смысл моего существования? После краткого знакомства с бабушкой у меня появилась идея фикс, что я должен быть достаточно сильным и способным защитить себя и своих близких. Однако несмотря на важность этой цели, на глобальную она никак не тянула. Для чего мне был дан второй шанс? Случайно ли так получилось, или же он был дан с какой-то целью? И если так, то что от меня ожидается? Типичную книжную чепуху насчёт спасения мира и поворота истории я не рассматривал вообще. Даже если у этого мира и есть какие-то проблемы, наши масштабы совершенно несопоставимы. Это выглядело бы чем-то вроде муравья, который пытается остановить наступление ледникового периода, утепляя хвоинками ближайший одуванчик. Никаких разумных идей в голову не приходило, и в конце концов я решил вернуться к этому вопросу позже, когда немного подрасту и пойму своё место в новом мире.

Глава 1

– Стой спокойно, – я пытался завязать шнурок на Ленкином ботиночке, пока она порывалась уже куда-то бежать.

Тут она вспомнила, куда мы собираемся, и настроение сменилось.

– Не хочу в лечебницу, – заявила она. – Там щиплется.

– Надо немного потерпеть, да и не сильно там щиплется. Ты же хочешь быть умной и красивой?

– Я и так красивая!

– Но наверное, не очень умная.

– Сам ты дурак! – надулась.

– Вот я потому и не капризничаю, что хочу стать умным. А ты такой и останешься.

Ленка замолчала и задумалась. С пяти лет мама начала проводить над нами разные процедуры. Сначала это были микстуры для укрепления костей, суставов, связок, сейчас к ним добавилось лежание в специальной камере, которое должно было увеличить скорость прохождения сигналов по нервной системе – во всяком случае, именно так я понял из предельно упрощённого объяснения. Полный курс из нескольких десятков разных процедур был рассчитан на двенадцать лет – если на взрослый организм повлиять было практически невозможно, то организм ребёнка вполне можно было улучшить осторожным воздействием по мере роста. Процедуры стоили безумно дорого, требовали постоянного надзора целителя, и были очень мало кому доступны. Но у нашей мамы, младшего целителя княжеской лечебницы Живы Одаряющей, такая возможность имелась.

Наконец, мы покинули дом и, миновав небольшой палисадник, вышли на улицу.

Дом у нас очень скромный – по меркам аристократии, конечно: два этажа и сад соток в тридцать, с небольшим бассейном. К дому примыкал маленький тренировочный зал, рядом гараж и флигель, где жила семья слуг – тётка Арина, которая готовила и убирала в доме, и её муж, дядька Ждан, который ухаживал за садом, выполнял работу шофёра, ну и вообще на все руки. Мамина машина – большой седан, похожий на довоенный Хорьх. Ездила она на ней редко, и сама не водила никогда. Автомобили здесь, кстати, назывались самобегами, хорошо хоть не самобеглыми телегами. Впрочем, в бытовом обиходе, как и у нас, чаще использовалось слово «машина».

На первом этаже дома – гостиная, столовая, кухня, и ещё одна комната неопределённого назначения, в которой мама любила сидеть вечерами с каким-нибудь журналом. На втором этаже мамина спальня, кабинет, и наши с Ленкой комнаты. Её комната, правда, практически не используется – Ленка категорически отказывается там жить и постоянно перетаскивает свои куклы и книжки ко мне. Я уже так привык, что она всегда рядом что-то напевает своим куклам, что без неё ощущал какой-то дискомфорт. Спала она тоже со мной, обнимая меня, как плюшевого мишку. Я пробовал тихонько уходить в другую комнату после того, как она заснёт, но от этого было только хуже – она вскоре просыпалась, осознавала, что меня рядом нет, и в слезах шла меня искать. Постепенно я смирился с ролью мягкой игрушки. Будь я и в самом деле полностью ребёнком, терпеть бы это, наверное, не стал, но у меня-взрослого это белобрысое чудо вызывало приступы острого умиления, так что в конце концов я сдался.

Район наш назывался Кропотов Луг – тихий, маленький, из небольших особняков с участками. Жили у нас люди приличного достатка, в основном дворяне. Отношения с соседями мы поддерживали хорошие, но вообще жили довольно уединённо. Мама была постоянно занята в лечебнице, и одновременно писала диссертацию. Сказать по правде, у неё и на нас-то времени не хватало. Одно время она собиралась взять няню, но меня идея быть под постоянным надзором постороннего человека в восторг не привела. У мамы я давно пользовался репутацией серьёзного и ответственного ребёнка, на которого можно положиться, так что хоть и с большим трудом, но всё-таки удалось её убедить, что мы прекрасно обойдёмся без няни. Мы с Ленкой тоже ни с кем особенно не общались – взрослые меня, естественно, не воспринимали, а играть со сверстниками в детские игры… взрослым я себя не назову, детский организм всё-таки здорово влияет, но не настолько же я ребёнок. Ну а Ленка ходила за мной хвостиком, и создавалось ощущение, что кроме меня, ей вообще никто не был нужен.

Ленка сунула мне в руку ладошку и с надеждой спросила:

– Леденец купим?

– Во-первых, от сладкого болят зубы и появляются прыщи…

– У-у…

– А во-вторых, обязательно купим, но только на обратном пути.

На углу столкнулись с дядькой Любомиром, нашим квартальным, который командует стражей нашего района. Был Любомир отставным ратником – воевал, был несколько раз ранен, потом счастливо женился и решил, что пора заканчивать бегать под пулями. К нам он всегда относился хорошо по причине нашей вежливости и отсутствия шкодливости – преступность в нашем районе отсутствовала, зато детвора, а особенно подростки, были для стражи постоянной головной болью. Возможностей воздействовать на дворянских отпрысков у стражи было немного, детки это чувствовали и использовали по полной.

Не так давно жена Любомира, Марьяна, заболела, но в лечебницу по какой-то причине обращаться не стала. Когда она начала умирать, а вызванный лекарь развёл руками, Любомир вспомнил о нашей маме. Мама выслушала его сбивчивые мольбы, молча собралась и отправилась к нему. В результате Марьяна пошла на поправку, а мы с Ленкой приобрели верного друга в силовых структурах района.

Любомир небрежно отдал нам честь, а я в ответ вежливо приложил два пальца к виску. Любомир заулыбался – почему-то веселило его безмерно такое приветствие от шестилетнего клопа.

– Драсти, – пискнула Ленка.

– Здравствуй, егоза, здрав будь, воин (это мне, хе-хе). Гуляете? – прогудел он.

– В лечебницу идём, к маме, – доложилась мелочь.

– Поклон передавайте госпоже Милославе от нас с Марьяной.

– Как она, выздоровела? – спросил я.

Любомир расцвёл.

– Уже вставать начала. Я ей запрещаю, да ведь разве удержишь.

– Передадим обязательно, дядька Любомир.

– Ну бегите давайте.

Мамина лечебница находится минутах в двадцати ходьбы от нашего дома – старинное трёхэтажное здание, украшенное барельефами, и целая россыпь корпусов отделений в большом ухоженном парке. Пускали туда только родственников больных и только в приёмные часы, но нас там хорошо знали, и сторож в вестибюле лениво махнул нам рукой – проходите, мол. Кабинет мамы был закрыт, и мы заглянули к дежурной сестре.

– А, Кеннер, – подняла она глаза от бумаг, – госпожа Милослава пока занята, подождёте полчаса у неё в кабинете. Пойдёмте, я вам открою.

Кабинет у мамы был совсем крохотный – стол, заваленный бумагами, полочка с медицинскими справочниками, небольшой диван. Ленка сразу же залезла на него и объявила:

– Играем в жу-жу!

Игра была непростой, требовала серьёзной концентрации и умения работать с полем Силы. Я практически всегда выигрывал, но частенько поддавался, чтобы мелкая не теряла интерес. Заключалась игра в том, чтобы создать жалящую искорку (которая обозначала пчёлку), и ужалить ею оппонента. Главная сложность была в том, что помимо управления своими искорками, нужно было почувствовать и вовремя развеять чужие, которые могли прилететь с любого направления. Ленка могла управлять тремя, а я четырьмя, но когда я создавал четыре, то автоматически побеждал, поэтому обычно ограничивался тоже тремя.

В первый раз я победил, во второй, немного поддавшись, проиграл. Третья, решающая битва была в самом разгаре, когда дверь открылась и в кабинет вошла мать. С одного взгляда она поняла, чем мы занимаемся и буквально побелела. Я тоже перепугался. Ленка, увлечённая и ничего не замечающая, влепила мне свою жу-жу прямо в лоб и счастливо засмеялась.

– Кеннер! – такое обращение ничего хорошего не сулило, а от тона матери меня просто пробрала дрожь. – Кто это видел?

– Никто, – я искренне не понимал, что случилось.

– После процедуры вы сразу идёте домой и ждёте меня.

– Хорошо, мама.

– Ты меня понял? Из дома никуда!

– Да, мама, я всё понял.

Больше мы не разговаривали. У матери явно не было настроения что-то обсуждать, Ленка тоже почувствовала напряжение и помалкивала, только смотрела на нас испуганными глазищами. Я терялся в догадках, но спросить ничего не решался.

После ужина, тоже проходившего в напряжённом молчании, мать позвала меня в кабинет.

– Так, садись и рассказывай. Кто-нибудь видел, как вы с Силой играете?

– Никто не видел, – хмуро ответил я. – А что случилось-то?

Мать задумалась, ей явно не хотелось ничего объяснять. Наконец, она вздохнула и решилась.

– Если Ренские узнают, что ты одарённый, тебя у меня могут отобрать.

– Какие ещё Ренские? – я был в шоке. – Как отобрать?

– Сложно объяснить, – вздохнула она. – Тебе, вообще-то, рановато всё это рассказывать, многого не поймёшь.

– А что, лучше ничего не знать? – возразил я. – Расскажи, а если чего-то вдруг не пойму, то спрошу.

Мать глубоко задумалась; я терпеливо ждал.

– Ну хорошо, расскажу, – неохотно согласилась она. – Твоя бабка Ольга, моя мать – она Мать рода Ренских. Я была наследницей и должна была стать следующей Матерью. Ну, мама так хотела, я не очень. Я тогда уже до девятого ранга добралась…

– До чего добралась? – не понял я.

– Я же говорю, не всё поймёшь, – вздохнула она. – Неважно, потом узнаешь. Так вот, я там влюбилась в бездаря, ты на горизонте наметился. Матери поломала все планы. Мы с ней тогда много лишнего друг другу наговорили, и дело кончилось тем, что она меня из рода изгнала. Я взяла фамилию бабушки, поэтому мы сейчас Арди, а не Ренские. Ну а с тобой всё просто – одарённых мальчиков мало рождается, даже когда оба родителя одарённые. Если род узнает, что ты одарённый, да ещё так рано Силу принял, они, скорее всего, попытаются тебя к себе забрать.

– И что, смогут ребёнка у матери отнять? – усомнился я.

– Если по закону, то нет, конечно. Я тебя уже после изгнания родила, как Арди. Ты Ренским ни минуты не был. Но это по писаному закону, а судья может и по-другому решить. У сильного рода много возможностей в свою пользу закон согнуть. Князю услугу какую-нибудь пообещают, или ещё что-нибудь.

– А зачем я им вообще?

– Как бы тебе попроще объяснить… – мать задумалась. – Вот смотри: если мать одарённая, а отец – бездарь, то из десяти детей одарёнными родятся только двое, а восемь будут бездарями. А если оба родителя одарённые, тогда наоборот – восемь будут одарёнными и только двое бездарными. Одарённые мальчики рождаются редко, поэтому одарённых мужчин не хватает. Роды всячески пытаются их себе заполучить – обычно просто заманивают, конечно. А вот если есть возможность, как с тобой, силой к себе затащить, то могут и попробовать.

– Так что, – не понял я, – мне теперь надо всю жизнь прятаться?

– Нет, конечно. В четырнадцать лет у одарённых первое совершеннолетие, ты будешь считаться ограниченно дееспособным, ну, это значит, почти взрослым. Уговаривать и завлекать могут, но просто взять и забрать уже не получится. Там уже потребуется согласие самого ребёнка.

– А с Леной что?

– А её князь может забрать в княжеский приют. Мне её удочерить позволили только потому, что она никому не интересна была. Ната была бездарной, и отец у неё тоже был бездарь, а у бездарных пар одарённые дети очень редко рождаются. Вот, кстати, интересно – откуда же у Лены дар прорезался? У Натки в роду вроде все бездарными были…

Есть у меня кое-какие догадки, мама, но ими я с тобой, пожалуй, делиться не буду.

– В общем, если узнают, что у неё так рано сила проснулась, то удочерение могут и отменить. Князю ведь сильные Владеющие тоже пригодятся. А я для князя непонятно кто – то ли совсем с родом порвала, то ли завтра помирюсь.

– А ты можешь помириться?

– Нет! – глаза её гневно сверкнули. – Я матери никогда не прощу, что она тебя убить хотела.

– Как это убить хотела? – в недоумении переспросил я.

– Я ещё беременная была, когда она меня от Аспекта отлучила, не стала ждать, когда рожу. Дети такое очень плохо переносят, бывает, что и мёртвыми рождаются.