Открытие Индии (сборник)
Леониду показалось, что головокружение тянулось невообразимо долго. Худо-бедно оклемался он, лишь услышав приближающийся крик. Кричал Азотов. Он бежал от избушки каким-то странным зигзагом, бежал до чрезвычайности медленно, на каждом шагу ноги его переплетались, а перед ним тем же зигзагом двигалась ржавая семафорная коробочонка на тонюсеньких ножках. «Та-та-тат-та… Та-та-тат-та» – стучал внутри коробчонки деревянный молоточек. Наконец Вовка шлёпнулся и заорал совсем уж страшно:
– Стрелка! Лёня, перебрось стрелку! Скорый! Четыре сорок две! Несуще…
Окончание его слов заглушил пронзительный рёв тепловозного гудка. Леонид судорожно задёргал рычаг, который никак не желал подаваться. Не то роль мировой оси показалась капризной железяке очень уж привлекательной, не то просто Леонид действовал ошибочно – но стрелка так и осталась неподвижной.
Скорый налетел, мощно толкнув холодным влажным воздухом.
Несуществующий поезд более всего походил на гигантский многосоставный гоночный автомобиль тридцатых годов – если, конечно, существовали тогда многосоставные автомобили. «Глазастый», металлически-серебристый, обтекаемый, с многочисленными продольными рёбрами жёсткости и стеклянным горбом кабины. Вагонов было не больше десятка, все такие же блестящие и «зализанные», как локомотив. Вместо окон тянулся двойной ряд овальных иллюминаторов. Колёса гремели, будто трубный глас апокалипсиса, и уплотнившийся воздух теперь уже не отталкивал, а напротив, затягивал под брюхо экспресса. Леонид заверещал и, как был, на карачках пополз прочь. Секунда – и поезда не стало. Словно не было никогда. Словно он не существовал.
Пронесло, подумал Леонид. Пронесло. Неужели пронесло?
– Эгей, матрос! – насмешливо окликнул его Азотов. Он успел подняться и отряхивал штаны от белой щебёночной пыли. – Тебя от страха не пронесло?
Леонид посмотрел на него диким взглядом.
– Я, кажется, не перевёл стрелку, отец, – сказал он сипло. – Что сейчас будет? Крушение?
– Ничего серьёзного не произойдёт, – хладнокровно сказал Азотов. – Он же несуществующий, Лёня.
– Ты уверен? – с надеждой спросил Леонид. Сейчас он больше всего на свете нуждался в подтверждении того, что грохочущего чудовища, минуту назад едва не измолотившее его своими колёсами в фарш, действительно не существовало.
– Абсолютно, – без колебаний проговорил Азотов. – Абсолютно уверен.
– Слушай, отец, – сказал Леонид, – у нас там водки не осталось?
* * *– Кому сигналили? – поинтересовался Андрей с плохо замаскированной ехидцей. – Волкам? Тут же на сто километров ни души.
Машинист с помощником переглянулись. Стажёр за пять совместных рейсов надоел им хуже керосину. Слава богу, этот рейс – последний. Потом зануду переведут помощником на пригородную пневматичку, на седьмую дистанцию пути. Пусть перед грибниками поехидничает.
– Я сигналил Обходчику, – сдержанно сказал Семён Владимирович. – «О» – заглавное.
– Мёртвому, – очень членораздельно добавил Потапов. – «ЭМ» – тоже.
– Господи, ну перестаньте вы меня разыгрывать, – всплеснул руками Андрей. – То у вас Синяя Бригада какая-то на моторной дрезине, то стрелочники несуществующие. То обходчики мёртвые. С заглавной вдобавок. Хорош грузить, а?
Семён Владимирович задумчиво потеребил ус.
– Ладно, – сказал он. – Ладно, пацан, я покажу тебе несуществующего стрелочника. Это, конечно, против правил, каждый сам должен его увидеть, но ты меня просто забодал, понял? Через километр по правую руку будет место. Уткнись лобешником в ветровое и смотри внимательно. Если повезёт, увидишь ручную стрелку, которая не обозначена ни на одной схеме. Если очень повезёт – то и стрелочника. Только моргай пореже и не крути тыквой.
– Ага, а вы будете за моей спиной ржать, – сказал Андрей, но послушался-таки: приник лбом к стеклу и стал смотреть.
Когда завыл гудок, он вздрогнул, но не пошевелился. Затем повернулся и дрожащими губами проговорил:
– Он не смог перевести стрелку. Этот упырь не смог перевести стрелку!
– Что?! – в голос заревели Семён Владимирович и Потапов. – Там же товарняк по встречной!
– Но ведь он несуществующий, – почти плача прошептал Андрей, – этот стрелочник. Скажите, он ведь действительно не существует? Скажите…
Смертельная рана бойца Сысоева
Боец Красной Гвардии Самсон Сысоев был ранен. Он был ранен смертельно, ранен точно в сердце. Он был поражен наповал. С каждым выдохом жизнь улетучивалась из его богатырского рабоче-крестьянского тела – и удержать остатки витальной энергии не было ни малейшей надежды. Впрочем, представление о витальной энергии Самсон Сысоев имел совсем не то, что мы с вами; а вероятнее всего, не имел такового представления вовсе. Зато одно он знал определенно – помирает. А скоро и совсем отдаст концы.
– Пробоина ниже ватерлинии, – заметил по этому поводу красный матрос Матвей Лубянко. – Идёшь ко дну, как «Ослябя» под Цусимой.
Человека, нанесшего без нагана или шашки неизлечимую рану, звали мадемуазель Марго. Именно так, мадемуазель – и никаких гвоздей! Она состояла при командире особого Отряда имени взятия Бастилии и являлась то ли телефонисткой, то ли телеграфисткой, а, в общем-то, проверенной соратницей самого товарища Яциса. У неё были шальные глаза, яркие губы, короткая стрижка, картавый нерусский выговор и полный бабий боекомплект. Буржуазная субтильность, свойственная, как правило, телеграфисткам и мадемуазелям, у Марго отсутствовала совершенно. Она курила тонкие чёрные сигареты и носила белогвардейский френч с полковничьими погонами. Синие галифе заправляла в юфтевые сапожки, а талию перетягивала ремнем так, что казалось – того и гляди, перережет себя напополам.
Когда товарищ Яцис и Марго устраивали в барских спальнях шумные ратные сражения, эскадронные кони, стоящие в бальной зале, испуганно фыркали и прядали ушами, бойцы завистливо крякали, а Самсон Сысоев, схватив уздечку, убегал в лес и искал сухой дуб с крепкими ветвями. Дубы всё попадались живые, а на осину он не хотел. К тому же, понимал Сысоев, уздечка веса его семипудового тела не выдержит. Он валился ничком на землю, колотил по ней тяжёлыми кулаками и клялся, что застрелит товарища Яциса, застрелит сучку Марго – и понятно, застрелится потом сам.
Со стрельбой спешить, однако, не следовало. Особый Отряд имени взятия Бастилии скрытно занимал усадьбу Осиное Городище не просто так. Красногвардейцы ждали прибытия в свою вотчину помещика Терпильева, содомита, богатея и чернокнижника. Пристрастие Терпильева к колдовству и порочной любви было для молодой республики категорически безынтересно. Зато отнятые у трудового народа сокровища следовало непременно вернуть законным хозяевам. По проверенным сведениям, терпильевская казна была схоронена где-то в усадьбе; к сожалению, обнаружить её покамест не удалось. Тот же надежный источник извещал, что кровосос намеревался в ближайшее время явиться за сокровищами. Дабы потом укатить с ним в город, где сто тридцать один год назад революционные французы вершили деяние, принесшее особому отряду товарища Яциса звонкое имя.
– А вот рынду ему в корму! – образно выразился по этому поводу красный матрос Матвей Лубянко. – Будет буржую вместо Парижа прогулка до ближайшего овражка.
Когда Яцис в очередной раз увлёк мадемуазель Марго отбить телеграмму товарищу Троцкому, Самсон Сысоев не выдержал. Забрал свой карабин и, не надевая казацкой шапки с алой лентой, помчался огромными прыжками, куда глаза глядят.
В какую сторону глядели застилаемые слезами обиды и ненависти глаза, сами черти не разобрали бы.
* * *Опомнился Самсон по пояс в воде. Ноги помаленьку засасывало, лицо и руки облепляли тысячи комаров, в левый бок тыкался борт лодочки. Лодочка была смешная, не для рыбалки или перевозки груза, а для катания праздных институток – словом, барская игрушка.
«Утоплюсь», – решил он.
Сказать начистоту, Самсон вовсе не был уверен, что парковый пруд, к которому его занесло, имел достаточную глубину для утопления, больно уж мал; ан попытаться стоило. Самсон без труда выворотил столбик, к которому тянулась цепь от лодочки, бросил его на дно судёнышка, забрался сам и начал грести. Прикладом.
Лодочка вихляла и рыскала, но Самсонова настойчивость принесла-таки плоды. Минут через десять он доплыл до центра пруда. Сквозь прозрачную воду виднелось илистое дно – всего в какой-нибудь паре аршин. Между красноватых водорослей лениво плавали пузатые золотобокие карпы. Самсону очень живо представилось, как он лежит, наполовину погрузившись в ил, пшеничные кудри медленно колышутся, а помещичьи рыбины жадно обсасывают толстыми губами мясо с его белых боков. Стало тошно как никогда в жизни. Он шумно стравил за борт недавно съеденную гороховую кашу и погрёб обратно.
Сазаны, толкаясь, ринулись подбирать дармовой корм.
Начинались сумерки. Самсон Сысоев сидел, прислонившись спиной к стволу дуба, и размышлял. Мысли в голове бродили откровенно контрреволюционные, о таких и близкому другу поостережешься сознаваться. Например: «А может, ну её к лешему, пролетарскую республику, раз и в ней нету нашему брату полного счастья! Найти бы барские сокровища, украсть их вместе со сладкой заразой Маргошкой, да мотнуть в Париж!» Истомившееся страстью сердце, являясь органом мелкобуржуазным, не способствует укреплению классового самосознания.
Вдруг послышался хруст веточки. Кто-то тихонько двигался по парку, – а вернее сказать, крался. Самсон осторожно высунул из-за дуба сперва голову, затем и ствол карабина. Крадущийся человек имел одежду гражданскую, рост средний, фигуру худощавую, а лицо – явственно белогвардейское. Впрочем, на противное рыло Терпильева, известное Самсону по давно сожженным портретам из залов Осиного Городища, лицо это вовсе не походило.
«Может, сын?» – подумал Сысоев, подождал, пока белогвардеец приблизится, и заступил ему дорогу. Тот испуганно пискнул и замер в нелепой позе. Самсон без промедления долбанул карабином под рёбра, добавил по загривку. Хорошо добавил. Худощавый, охнув, повалился. Самсон живо его обшарил, нашел маленький револьвер (заряженный, но два патрона уже сожжены) и потертое кожаное портмоне (пустое как нора церковной мыши). На серебристом замочке портмоне имелась гравировка. Самсон кое-как читать умел и разобрал фамилию. Рукавицын.
– Вставай, поручик, – скомандовал Сысоев, пряча трофеи в карман.
– Я не поручик, – пробормотал Рукавицын дрожащим голосом, в котором явно присутствовали женские нотки. – И вообще не офицер.
– Это ты скоро ангелам расскажешь, – пошутил Самсон. – Вставай и марш к дереву.
– Как… То есть, зачем к дереву?
Вместо ответа Самсон передёрнул затвор карабина.
– Вы хотите меня убить? Но почему, солдатик?
– Потому что… – Самсон внезапно задумался. И впрямь, с какого рожна он решил шлёпнуть этого человека? Ответ не находился, однако досказать фразу следовало, и он сообщил: – Потому что ты контра белопузая.
– Вы ошибаетесь, солдатик, – тихо сказал Рукавицын. – Я не белогвардеец, я художник.
– Художник? – заинтересовался Самсон. – И чего ты рисуешь? Небось, голых баб?
– Нет, я портретист. Но случалось писать и обнажённую натуру. – Рукавицын робко улыбнулся.
– А здешнего фон-барона, случаем, не ты малевал?
– Да-да, среди прочих и я. Константин Константинович был моим… да и не только моим… словом, он был меценатом. Если, конечно, вам что-то говорит это слово, солдатик.
– Не дурнее некоторых, – сказал Самсон и перевёл мудрёное слово на привычный язык: – Мужеложец, чего ж тут не понять. А ты, видно, его краля.
– Вы… вы… Вы мужлан и грубиян! – воскликнул обиженно Рукавицын. – То, что у вас в руках ружьё, ещё не даёт вам права…
– Даёт, – коротко прервал его Самсон. – Начинай молиться, художник.
– Неужели вы сможете вот так запросто убить человека?
– Не сомневайся.
– Ах, мерде! – непонятно выругался (то, что выругался, было понятно) Рукавицын и быстро, горячо заговорил: – Подождите, солдатик! Застрелив меня, вы совершенно ничего не выиграете! Оставив же в живых, сможете приобрести многое! Очень многое!
– Имеешь в виду сокровища Терпильева? – заинтересовался понятливый Самсон. – Так ты, значит, за ними сюда пожаловал.
– Н… ну, в общем, да.
– А где сам иметьценат?
– Н… ну, в общем… он погиб, – промямлил Рукавицын, отводя глаза. – Буквально вчера, в каких-нибудь десяти вёрстах от своего родового гнезда. Несчастный случай. Бедный, бедный Константин Константинович…
Самсон вспомнил два патрона с пробитыми капсюлями в барабане маленького револьвера – и понимающе ухмыльнулся.
– Он, значит, отдал боженьке душу, а ты – за его побрякушками бегом. Проворный вы народ, художники, нечего сказать.
Рукавицын молча пожал плечиками. Самсон смотрел на него, прищурившись, и размышлял вслух:
– Этакую прорву сокровищ, какая должна у Терпильева иметься, за пазухой не увезёшь. И обоз, обратно рассуждая, от любопытных глаз запросто не спрячешь. Ну, тебе-то, заморышу, и горстки червонцев хватит. А хозяйчику твоему, конечно, всё забрать хотелось. Как собирались богатство-то вывозить? Отвечай, контррра, а то мигом в распыл пущу!
Художник затрясся. Самсон, понимая, что Рукавицына надо дожимать, вскинул карабин.
– Тайный ход! – выпалил художник. – Из хранилища ведёт тайный ход прямиком в парижский дом Константина Константиновича!
– Рехнулся от страха, – пожалел художника Самсон Сысоев. – Придётся вести к Яцису. Тот до революции братом милосердия в жёлтом доме был, с дурачками обращаться умеет.
– Нет, нет, солдатик, вы ошибаетесь, – заспешил Рукавицын. – Я здоров, совершенно здоров! А ход существует в действительности. Константин Константинович долгое время изучал халдейскую магию и достиг потрясающих, просто потрясающих успехов! Незадолго до того, как сюда нагрянули буденновцы, ему привезли из Месопотамии надгробную плиту апокрифической Владычицы Ос. Умея правильно использовать этот артефакт, можно попасть в любую часть света! К сожалению, только в одну сторону. Константин Константинович установил канал к своей французской резиденции. По нему и скрылся с небольшой частью сбережений, когда конные орды…
– Ладно! – нетерпеливо прикрикнул Самсон. – После доскажешь. Где вход к золотишку?
– В садовом павильоне, – сказал Рукавицын. – Там одна колонна вращается вокруг скрытой оси. Следует лишь…
* * *Они стояли перед большой овальной каменной плитой, сплошь покрытой значками и рисунками. Посредине плиты была очень крупно изображена наполовину женщина, наполовину оса. Лицо у неё оказалось – точь-в-точь как у телеграфистки Марго. Вокруг кишмя кишели махонькие голенькие человечки. Когда Самсон присмотрелся к человечкам и понял, чем они занимаются, его вывернуло снова. Прямо на плиту.
Рукавицын радостно воскликнул и взглянул на Самсона с уважением:
– Откуда вы знали, солдатик, что Владычицу Ос следует покормить, прежде чем она откроет портал?
Ответить Сысоев не успел.
– Тэк-с, тэк-с, тэк-с! – раздался из-за спины отрывистый голос товарища Яциса. – Что же это вы, мсье Рукавицын, меня подводите? Я ведь могу и обидеться. Мы же договаривались, что никаких посторонних… А ты, Сысоев, – Яцис навёл на обернувшегося Самсона ствол маузера, – брось карабин! Живо! Вот, моло…
Договорить он не успел. Самсон нарочно шумно, с матом и широким размахом, швырнул оружие в сторону. А когда командир скосил глаза, выхватил из кармана крошечный револьвер художника и спустил загодя взведённый курок. Левый глаз товарища Лациса тотчас лопнул; глазница наполнилась чёрным, смолистым. Командир особого Отряда постоял секунду, точно пытаясь сообразить, откуда в его голове могла взяться смола, потом крутанулся винтом и упал навзничь.
Рукавицын сперва завизжал, ровно подраненный заяц, потом вдруг бросился к подёргивающемуся телу Яциса. С неожиданной силой отпихнул его в сторону, зачерпнул ладонью из тёмной лужицы, натекшей под простреленным глазом, и понёс жуткую добычу к халдейской плите. Путь его отмечал след из багровых капель. Бормоча «не только накормить, но и напоить, напоить…» художник начал намазывать кровью лицо Владычицы Ос. Затем обернулся к Самсону и заорал срывающимся голосом:
– Чего вы ждёте, солдатик?! Хватайте, хватайте драгоценности! Обязательно вон те две шкатулки из слоновой кости, там бриллианты. И ещё вон тот большой тубус, в нём подлинник кисти Рембрандта! Шевелитесь, солдатик! Сейчас я произнесу шибболет – и портал откроется.
– Чего-чего ты произнесёшь?!
– Ну, пароль, – раздражённо отмахнулся Рукавицын.
– Какой пароль? – спросил Самсон, поднимая ствол револьвера на уровень лба художника.
– Точка зрения, – ответил Рукавицын, по-детски улыбнувшись. – Константин Константинович был остроумнейшим человеком, упокой, господи, его душу. Шибболет – ТОЧКА ЗРЕНИЯ.
Самсон краем глаза заметил, как после этих слов начала наливаться тёплым медовым свечением и превращаться в толстую не то трубу, не то воронку надгробная плита Владычицы Ос – и нажал на спуск.
Марго он отыскал в кабинете покойного Терпильева, возле пылающего камина. Телеграфистка держала в одной руке чудом уцелевший помещичий бокал, полный самогона, в другой – погасшую сигарету и нетрезвым голосом распевала «Марсельезу» на басурманском языке.
Самсон подошёл к ней и спросил прямо, не виляя:
– Хочешь со мной в Париж? – и добавил нежно: – сучка.
– Г’азумеется, мой богаты’гь, – не задумываясь, ответила та. – С тобой – хоть к че’гту в пасть!
– Тогда пошли! – сказал Самсон и крепко взял её за руку.
Когда, брошенная на полосатую тигриную шкуру; осыпанная дождём из сотен бриллиантов; вдохнувшая ароматы, что струились из окна, выходящего на Булонский лес, Марго расстегнула перед Самсоном Сысоевым поясок (перетянувший её талию так, что казалось: вот она, Владычица Ос – не апокрифическая, взаправдашняя), – смертельная рана в сердце бывшего красногвардейца рассосалась навсегда.
– Пластырь наложен, течь ликвидирована, – мог бы высказаться по этому поводу красный матрос Матвей Лубянко. И напутственно прибавить: – Большому кораблю большое плавание.
Однако ему было не до того. Матвей Лубянко сидел за барским столом, заваленный по уши внезапно обнаруженными под садовой беседкой ценностями помещика Терпильева, содомита, богатея и чернокнижника, и составлял реестр находок. Работал он скрупулёзно и усердно, ведь записи предстояло передать самому товарищу Троцкому!
Задача была адова. На бессонную неделю минимум.
Фактор массы
Проклятый телефонный звонок фактически снял меня с бабы. Fuck-тически. Я в первый момент даже струхнул. Представилось мне, что звонок – дверной и означает: Инкин мужик нагрянул, капитан Сутормин. Дежурство по части, конечно, штука серьёзная. В ДОС, посмотреть, как там твоя благоверная почивает, просто так не сбежишь. Но кто его знает, вдруг любящее сердце сбой дало, погнало из дежурки вопреки Уставу. Именно так, с прописной, потому что Сутормин иначе мир не видит. Здесь Устав, здесь отсутствие Устава. Где он есть хорошо, где нет, нужно поскорее ввести.
Между прочим, сам я на сердечные толчки внимание обязательно обращаю, потому что знаю – спроста они не случаются. Однако, как я уже сказал, это был телефон. Мобила.
Моя.
Инка обвила меня ногами и руками, зашептала горячо, не бери, Кириллушка, плюнь, идут они все суходолом. Только трубу я всё-таки взял. Мало ли.
Оказалось, не мало.
Звонил как раз Сутормин. Но не для того, чтоб узнать, сладко ли меня его жёнушка ласкает и не нужно ли добавить жару нашим объятиям. Из табельного пистолетика, х-хэ. А для того чтоб скомандовать: тревога, старший лейтенант. Ноги в руки и дуй живо в расположение роты. Тебя тут ждут. И послышалось в его тоне что-то такое, что я не стал ворчать, не остался даже добить последний пистончик с кошкой ненасытной Инночкой, а живо взял ноги в руки и – дунул.
От домов офицерского состава до казармы разведроты, где я командиром второго взвода (а капитан Сутормин – ротным) расстояние километра три. Половина по гражданке, половина по территории полка. До КПП я шёл быстрым шагом, после рванул рысцой.
Возле казармы меня уже ждал дежурный по роте, сержант Комаров. Морда у него была абсолютно дикая, руки тряслись. И сигарета во рту тоже подрагивала. Представив, как Сутормин мог обойтись с ним, застукав дрыхнущим на дежурстве, я даже слегка пожалел парня. Хоть и не за что – если он в самом деле массу давил.
– Ну, Комар, что тут за аврал? – Я хлопнул его по плечу. – Третья мировая объявлена?
– Да хрен знает, товарищ старший лейтенант. Может, и мировая. Ротный прискакал, как в дупу ужаленный, а с ним двое каких-то левых. Один полкан с авиационными петлицами, второй не разбери кто. Камуфля городская новьё, знаков различия нету. По лицу – тоже военный. И не из маленьких. Уж не генерал ли. – Сержант глубоко затянулся и жалобно сообщил: – Прикиньте, товарищ старший лейтенант, ротный меня чуть не убил.
– Кемарил, – сделал я вывод.
– Да ни боже мой, товарищ старший лейтенант. Читал…
– …Устав гарнизонной службы, – добавил я с фальшивым участием и подмигнул.
– Ну, если и устав, то никак не гарнизонный. «Пентхауз», – сказал приободрившийся Комаров и подмигнул в ответ.
А чего ему от меня-то скрывать. Я ж дембелям ротным и принёс этот журнальчик. Чтоб в гражданскую жизнь помаленьку втягивались.
– Где они сейчас? – спрашиваю.
– В канцелярии сидят.
Я ещё раз хлопнул сержанта по плечу и двинул в помещение. Дневальный стоял как кол, только глазами вращал. И на него, значит, ротный страху нагнал. Умеет он это дело, слонов в ужас вводить. Умеет и любит. Особенно когда дежурным по части заступает.
Мимоходом кивнув солдатику, я стукнул костяшками пальцев в дверную филенку канцелярии и вошёл.
Авиационный полковник сидел за столом, штатное расписание роты листал. Мужик в сероватом «пиксельном» камуфляже пристроился на краешке столешницы, покуривал. А Сутормин держался совсем как дневальный: торчал навытяжку возле ротной тумбы-сейфа. И только в пальцах повязку дежурного по части нервно теребил. Видать, по-настоящему крутые шишки эти двое.
А я, как назло, даже не в форме. Джинсики, курточка, кроссовки. Из военного – одна фуражка, и та не по уставу. В столичном ателье построенная, диаметром сантиметров на пять шире положенного, сантиметра на три выше; и кокарда шитая. Стильный «аэродром», если кто толк понимает. Ну да что тут поделаешь? – вытянулся я, представился как положено. Так и так, по вашему приказанию, старший лейтенант Коротких.
– Коротких, гм? – хмыкнул полкан и хлопком закрыл журнал штатного расписания. – Во ты шутник, лейтенант!
Я невозмутимо промолчал, делая вид, что до меня, как до жирафа юмор с поздним зажиганием доходит. Привык к подобным подколкам. А вот то, что летун «старшего» в звании моём исключил, запомнил накрепко. Будет возможность, отквитаюсь. Я злопамятный.
– Почему не по форме?.. – начал шипеть капитан, но камуфлированный сделал знак пальцами с сигаретой – словно намеревается её бросить ротному в хайло – и Сутормин заткнулся. А потом и вовсе вышел, повинуясь столь же безмолвному, однако выразительному приказу, произведённому опять же жестом: «свободен».
Он что, немой? – промелькнула у меня мысль.
Тут камуфлированный ловко соскользнул со стола и начал говорить.
И чем больше он говорил, тем сквернее делалось у меня на душе. Да и было от чего.
Короче, ситуация сложилась следующая. Неподалеку от нашей части обнаружена зона гравитационных и тектонических возмущений. Зарегистрированы зоны напряжённости в земной коре. Словно откуда ни возьмись, образовалась геосинклиналь. В одночасье, можете это себе представить, старший лейтенант.
Я мужественно вслушивался в эту абракадабру и бровью не вёл. Сначала не вёл, а потом-то да, повёл. Когда мотнул башкой, показывая, что никак нет. Не могу себе такого представить, чтобы геосинклиналь – и в одночасье!
– Ну ты, Георгиевич, окоротись. Совсем задурил литёхе мозги со своими, бляха-муха, терминами, – пробурчал в этот момент полкан. – Мне-то задурил, а ему тем более. Дай-ка лучше я. По простому, по рабоче-крестьянски.
То есть, у него и в мыслях нету, что какой-то старлей из пехоты (пусть даже командир разведвзвода) может разбираться в геотектонике лучше, чем он, летун. Голубые петлицы, голубая кость.
Хотя, в общем, он на этот раз прав. Так оно и есть.
– Слушай сюда, разведка. В пятнадцати километрах от вашей части какая-то херня творится. Датчики зафиксировали, что ни с того, ни с сего, буквально за минуту, образовалась зона повышенной сейсмоактивности. Будто, бляха-муха, прямо сейчас землетрясение начнётся. А такого быть попросту не может, здесь эта активность нулевая по жизни. Во-от. Ну и в команде Георгиевича возникло предположение, что это наши, бляха-муха, геополитические друзья с сейсмическим оружием балуются. А здесь такое дело… да ты, поди, в курсе, разведка? – И посмотрел на меня вопросительно. И камуфлированный Георгиевич посмотрел.