Последний волк

Волк ничего не замечал и продолжал бежать по следу сородича. След был совсем свежий, он понял это по невыцветшей желтой отметине на снегу, но какой-то странный. «Так не охотятся. Она или совсем неопытна или чего-то боится. Кого может бояться Волк на своей Территории? Наверно, меня. Не бойся меня, – посылал он Ей импульсы вдогонку. – Мы одной Стаи. Мы будем одной Стаей».

Он настиг ее ближе к вечеру, когда солнце коснулось вершин елей. Она, легко узнаваемая, как фея из снов, и прекрасная, как единственная возлюбленная, натужными прыжками передвигалась по лесной просеке, глубоко проваливаясь в свежий наст. «Не спеши, подожди меня, я буду торить тебе путь, чтобы ты не ранила свои лапы». Волк из последних сил рванулся вперед, лишь краем глаза отмечая странные, цвета крови, лоскуты, кувыркающиеся в воздухе вдоль просеки. В его голове столкнулись первобытный Закон и смутные предостережения Матери и опали под напором голоса крови.

Лоскуты, разлетясь в стороны, оборвались посреди небольшой поляны, на которую вылетели волки. Волчица, не обращая внимания на преследователя, не похожего ни на одного из обитателей ее Территории, замедлила шаг, настороженно осматривая поляну. Слишком многое выдавало присутствие двуногих и она напряглась в ожидании какой-нибудь ловушки. Кроме специально заметенных продольных широких полос, двойными нитями прошивших поляну, она отметила только странные слегка изогнутые палки, изредка торчавшие из снега и лишь очень отдаленно напоминавшие обломанные ветки орешника. Неожиданно откуда-то сбоку испуганно выпорхнула синичка и вдруг, сложив крылья, зависла в воздухе, вертя во все стороны головой и возмущенно ругаясь. И тут Волчица увидела, что синичка сидит на гигантской паутине, перегородившей поляну. Она замедлила бег, окинула взглядом лоскуты цвета крови, полукруглой стеной охватывавшие поляну, втянула дувший со стороны преследователя ветер, пронизанный острым запахом предвкушения близкой победы, и поняла, что у нее остался единственный путь к свободе – прорвать паутину. Уже подбегая к ней, она заметила, что паутина притянута к насту белыми небольшими сучками, припорошенными снегом, и что в одном месте паутина сорвалась и слегка выгнулась под напором ветра. Волчица бросилась к этому месту, быстро подкопала снег, боясь даже прикоснуться к этой неведомой пугающей паутине, и, проскользнув в подкоп, помчалась к маячившему невдалеке лесу, к свободе.

Волк, видевший неуверенные метания волчицы на поляне, отнес это на счет робости и неуверенности перед первой встречей с сородичем и даже порадовался, что это позволило ему сильно сократить расстояние. И когда до волчицы оставалось несколько хороших прыжков, он вдруг налетел на невидимую стену, его нос и передние лапы застряли в каких-то маленьких дуплах, он отпрыгнул назад, пытаясь освободиться, но это ему не удалось и чем больше он прыгал, крутил головой, а позже, сваленный непонятной силой на снег, бил лапами и лязгал зубами, тем все стесненней становились его движения, и вскоре он, недоумевающий и пораженный, замер. Лишь глаза его провожали столь близкую подругу на ее пути к свободе и одиночеству.

Губернатор с Большим Человеком стояли у круглого походного мраморного столика со скромной медной кружевной окантовкой. Вчера вечером они всласть попарились в баньке, платонически наслаждаясь неприкрытыми прелестями обслуги, отлично выспались в охотничьем домике, стилизованном под крестьянскую избу на семью из четырех поколений последовательных католиков, и с утра, не медля, двинулись в лес в предвкушении редкого по нынешним временам удовольствия – охоты. Челядь скромно стояла поодаль, готовая по мановению бровей броситься выполнять любое, самое экзотическое желание, лишь один технарь возился с аппаратурой, готовясь к приему изображения с вертолетов.

– Есть сигнал, – сказал он и передал пульт дистанционного управления Губернатору.

– Смотри, какой красавец несется, – сказал Губернатор, когда камера с сильным увеличением показала волчицу. – Никуда не денется, сюда придет.

– Знаешь, я к этим новомодным штучкам отношусь с большим предубеждением, – ответил Большой Человек. – Раньше стоишь на нумере, весь трясешься от ожидания и вожделения, как над бабой, честное слово. А вдруг не на меня выйдет? А как выйдет, да я облажаюсь! Это как рыбалка нынешняя. Видеокамеры стоят, все видишь: и как подошла, и как поводила, и как в рот взяла. Хуже порнографии, ей-ей. Я у себя в поместье, на пруду, сделал мостки через камыши, ухожу туда по утру иногда, сяду с обычной удочкой, как в детстве, смотрю часами на поплавок, вот толкнула, придавила, повела, и тут ее на противоход подсечешь. Совсем другое дело!

– Это точно! Подожди, что это они там кричат? Второй! Эй, вы, там, сфокусируйте на втором! – резко приказал Губернатор и вскоре на экране возник Волк. – Ну хорош! А говорили последний, последний! Шли за одним, а возьмем двоих. Прогресс на лицо! Давай за прогресс, – и Губернатор налил по стопке водки.

Выпив, они закусили маринованными грибками и бутербродами с лососиной, не отрывая взглядов от экрана.

– Слушай, – сказал Большой Человек, – а ведь первая – сучка, и поменьше, и стать какая-то более мягкая, расплывчатая что ли. А кобель за ней бежит, не от нас, а за ней.

– Похоже,– согласился Губернатор.

Незаметно пролетел час.

– Приближаются, – степенно произнес старший егерь, – извольте на первый и второй нумер, – и протянул ружья.

– Да сегодня не охота, так, воспоминание молодости. Вместе пойдем. Бинокли захвати, – сказал Большой Человек и грузно двинулся по заранее протоптанной дорожке к опушке леса, автоматически сжимая в правой руке ружье.

– Вон она, – сдавленно сказал он через некоторое время, пристально вглядываясь в пролом просеки. – Устала. И что удивительно: никогда в жизни не видела флажков, да что там говорить, ее родители не видели, а ведь бежит по коридору.

– А вот и наш дружок, – ответил Губернатор, – посвежее будет, глядишь, к поляне догонит. Может быть, камеры установить. Такая концовка!

– Да уж. Двести мужиков при поддержке авиации скрутили двух волков. Не позорься!

Напряжение возрастало. Когда волчица выскочила на поляну и заметалась, обнаружив сетку, Большой Человек даже вскрикнул: «А ну давай на флажки!» – и раздосадовано крякнул, когда она, как крот, пробуравила наст и выскочила с другой стороны.

– Вот их подлая бабья натура! Змеи, одно слово. Наш-то красавец, как порядочный, напролом…

– И в сетке, – закончил Губернатор, потирая левой рукой губы и не отрывая глаз от волчицы.

– Ведь уйдет! – в охотничьем азарте воскликнул Большой Человек.

– Точно уйдет, – вскрикнул Губернатор, вскидывая ружье. – Говорил раздолбаям поставить второй ряд сетки.

– Охолони! Но ведь уйдет!

Большой человек пританцовывал на месте, вытягиваясь верх, чтобы лучше видеть происходящее на поляне, то поднимая, то опуская ружье, и вдруг решительно вскинул ружье, глубоко вздохнул и на медленном выдохе мягко нажал курок.

Грудь волчицы при приземлении после очередного прыжка, повинуясь неведомой силе, глубоко вдавилась в наст, окрасив его в красный цвет, но она нашла в себе силы для последнего прыжка, но уже в воздухе стала заваливаться набок и, перевернувшись, как перекати-поле, несколько раз на снегу, застыла в вечной неподвижности.

– Вот это выстрел! – в восхищении воскликнул Губернатор.

– Мастерство не пропьешь! Как я ее снял! Сто пятьдесят метров на бешеном скаку!

Егеря, не лицемеря, зааплодировали, но вскоре быстро побежали по своим делам, одни к спеленанному сеткой Волку, другие к убитой волчице.

– Господин генерал, изволите сфотографироваться на память, прежде чем шкуру сдирать? – спросил высокий худой егерь, подобострастно сгибая и без того сутулую спину. – Вот имеется моментальный широкофокусник.

– Какие фотографии, какая шкура? – подумал Большой Человек.

Возбуждение прошло и осталось лишь чувство растерянности и непонятно с чего навалившейся усталости.

Губернатор уловил перемену настроения, махнул рукой за спиной, сдувая окружающих, и взял бутылку водки.

– Шли за одним и взяли одного. Все по плану, а второго не было. Давай за план!

Он хотел было налить в стопки, но передумал, пододвинул два высоких хрустальных фужера, вылил в них все содержимое бутылки и протянул один из фужеров Большому Человеку.

– Не расстраивайся. Ну ушла бы, век вековать. Последней. Тут если один, без семьи, среди людей – волком взвоешь. А если совсем один, последний, среди тараканов – удавишься. – Губернатор одним махом влил в себя содержимое фужера. – И тебя понимаю, и что делать надо – понимаю. Как два разных человека.

– Дело житейское. Вялотекущая шизофрения. У меня дядьку лет десять лечили, – Большой Человек печально улыбнулся.

– Ну и как? – спросил Губернатор, удивленный этой неизвестной ему деталью биографии друга.

– Хороший человек был, профессор, только власти не любил и крепко зашибал, в общем, нормальный мужик. Ты бы налил еще водки.

– Это сделаем, вот только распоряжусь. – Губернатор призывно помахал рукой старшему егерю. – Слушай, – сказал он, когда тот подошел. – Ребята – молодцы, последнего волка словили, не фунт изюма, пару ящиков водки на всех, и по две сотни премии. Волчицу сам зароешь.

– Какую волчицу? – егерь недоуменно пожал плечами и степенно пошел на поляну.

Перевоз Волка в столицу губернии и далее в столицу страны был обставлен по всем законам жанра. К армейскому тягачу подцепили закамуфлированную паласом цвета сафари автомобильную платформу, на которую установили огромную, десять на десять футов, клетку, сваренную из оцинкованной арматуры, серебрящейся под ярким зимним солнцем. Погода выдалась как по заказу и количество обывателей, с удовольствием высыпавших на улицы столицы губернии в погожий субботний денек, и их неподдельный энтузиазм при встрече Последнего Волка был сопоставим разве что с давно забытыми моментами встречи Первого Космонавта.

Сразу после пленения Волку вкололи хорошую дозу снотворного и он не помнил, как его тщетно пытались освободить от спеленавшей его сетки, пока, наконец, ее просто не разрезали охотничьими ножами, как его бесчувственным кулем загрузили в губернаторский джип и привезли на губернаторскую дачу, где было решено дождаться прибытия спецэскорта. Его еще с трудом, на плащ-палатке, переносили из джипа в свободную секцию гаража, как с визгом прибежала внучка Губернатора, посмотрела на огромный серый ком, разочарованно поджала губы: «Фи, какой-то неинтересный и ничуточки не страшный!» – и умчалась прочь. Волку связали на всякий случай лапы, вспомнив детские картинки из «Красной Шапочки», и положили на тонкое одеяло, брошенное на бетонный пол.

Волк очнулся от скрипа гаражных ворот. В проеме возникла крупная фигура молодой девушки, с круглым добрым лицом и полноватыми ногами. Она подошла к Волку, оглядела, поохала: «Как же это они так с тобой!» – и куда-то ушла. Вскоре она появилась вновь с небольшим тазиком, наполненным водой, и поставила его у морды Волка. «Ты уж извини, не могу я тебя развязать, ведь убежишь – всем неприятности будут. Я бы тебя отпустила, тебе в лес надо, но не могу», – приговаривала она, подхватив Волка под животом и приподняв его над тазиком. Волк опустил голову и стал жадно лакать воду, разбрызгивая ее во все стороны. «Ну вот и хорошо», – сказала девушка, когда Волк напился, и опустила его на пол, – «Подожди, я сейчас вернусь. А воду заберу, все равно ты до нее не дотянешься, только лишние волнения.» Ее не было довольно долго и Волк задремал. Когда вновь скрипнули ворота, он угрожающе зарычал, но вскоре замолчал, увидев, что это опять та же девушка с чем-то большим, почти в длину Волка, в руках. Это был толстый детский матрац, который девушка положила рядом с Волком. «Вот мы сейчас тебя сюда положим. Раньше Наточка спала, а теперь волчок поспит. Это тебе не на земле спать, на земле да на листве тебе хорошо, а тут бетон, он сырой и холодный, ты простудишься», – там приговаривала она, перетаскивая Волка на матрац. – «Ну, прощай, чай не свидимся больше», – и она ушла, плотно притворив и заперев снаружи ворота.

На следующее утро прибыл тягач с платформой и клеткой. Долго совещались, как освободить Волка от пут, чтобы он не перекусал всех вокруг, пока, возмущенный заминкой, не подошел Губернатор, презрительно посмотрел на робеющих молодых солдат, решительно зашел в клетку, двумя точными ударами ножа перерезал веревки и пошел назад к своей машине.

Волк еще долго после начала движения платформы лежал на полу клетки, подрагивая лапами для восстановления кровообращения. Потом неуверенно встал и оглянулся вокруг. Они уже въехали в город, и там и тут вдоль дороги стояли группки людей, обычно семьями, заинтересованно разглядывавших его, тыкающих в него пальцами и отпускавшими беззлобные фразы, типа «Попался, гад!» или «Его бы с соседским кобелем стравить, вот была бы потеха!»

Тут перед ним в который раз мелькнула последняя перед пленением картина: несущаяся во весь опор к лесу волчица, громкий хлопок, падение и последний прыжок. И он, не помня себя, яростно рванул в сторону ненавистных двуногих, готовый разметать их, разорвать в клочки, уничтожить это наглое в своей силе племя. Но он лишь наткнулся на прочные прутья клетки и, взвыв от боли, ненависти и разочарования, отлетел перевернувшись обратно на середину клетки. Он еще несколько раз, до пены изо рта, бросался в разные стороны, надеясь где-нибудь пробить стены своего узилища, то тщетно. Толпа радостно загоготала, многие даже захлопали в ладоши и стали криками подбадривать его, надеясь на продолжение бесплатного представления.

Волк остановился, обвел толпу налитыми кровью глазами и улегся посреди клетки, положив голову на вытянутые лапы и прикрыв глаза. Он не смирился, он просто не хотел быть шутом. В этой позе он провел долгие годы. Приходившие поглазеть на него люди видели лишь большой серый меховой куль с едва вздымающимися от дыхания боками и разочаровано уходили.

Может быть, зоопарк был хороший. По крайней мере, власть имущие, по зоопаркам никогда не ходившие из-за несолидности и опасности смешения с народом, и народ, в подавляющем большинстве видевший только один зоопарк в своей жизни, искренне считали его лучшим в мире. Но для Волка он был тюрьмой, а тюрьма бывает плохой или очень плохой.

Как самому известному экспонату, ему выделили центральное место. Специально к его приезду, точнее говоря, привозу срыли старый слоновник, насыпали небольшой пологий холм со срезанной вершиной, вокруг холма вырыли ров шириной и глубиной в половину его прыжка, по крайней мере, так Им казалось, а он ни разу не попытался разубедить Их в этом. Вокруг рва возвели стенку из необделанных камней, такую, чтобы детеныши двуногих могли, приподнявшись на цыпочки, разглядеть его, а сверху для надежности установили высокую решетку с заостренными концами прутьев, так что забор напоминал каре древних латников с поднятыми копьями. Что-то подобное Волк видел один раз на своей территории, когда как-то летом понаехало множество двуногих, шумных, вонючих, стрекочущих и сверкающих, и целую луну что-то делали на его любимом поле, где он так любил загонять зимой зайцев, оставив после себя мертвую, засыпанную бесполезными предметами землю.

На теплой стороне холма установили бревенчатый домик с невысоким лазом и стилизованной под соломенную двускатной крышей. Они думали, что это заменит ему привычное лежбище – пещеру, но он спал в домике все несколько дней в году, когда по ночам становилось совсем невмоготу от холода.

Невдалеке от домика имелся единственный проход, связывавший его теперешнюю Территорию с окружающим миром: через ров был перекинут мостик без перил, упиравшийся в крепкую дубовую калитку вровень с каменной стенкой, в которую была заделана металлическая решетка. Сам мостик был сделан точно из таких же металлических прутьев, разве что расположенных чуть поближе друг к другу, чтобы не проваливались ноги смотрителей. Когда смотрителей внутри не было, мостик поднимали, прижимая к калитке, так что издали казалось, что Волк находится на полностью изолированном острове.

Вольер делали наспех, холм засыпали мерзлой землей и слегка утрамбовали. Но буквально через неделю после привоза Волка яркое весеннее солнце стало подтапливать снег и землю и вольер уподобился отечественным скотным дворам. Вскоре Волк проваливался в землю по колено, шерсть пропиталась грязью и сбилась в колтуны, что случилось с ним первый раз в жизни. Волку в очередной раз ввели снотворное, искупали в шампунях, после чего он несколько дней шарахался сам от себя, расчесали как на свадьбу, а тем временем на его Территорию забросили четыре грузовика щебенки и грузовик песка. Стало лучше, это даже отдаленно напоминало берег его родной реки, к который он бегал отпиваться после удачной охоты или купаться в жаркие дни. Но на реке была жизнь: на мелководье шныряли косячки мальков; чуть поодаль вытянувшись вдоль течения стояли рыбы покрупнее, слегка колыхая плавниками и изредка поднимая голову, ловя неосторожно снизившихся мушек; из камышей взлетали, встревоженно крича, утки; бобры, недовольно бурча, строили свою хатку. Сама река была жизнь: с ней можно было бороться, встав на стремнине и подставив грудь ее натиску; с ней можно было играть, прыгая на порогах навстречу низвергающихся потокам и отлетать, кувыркаясь; с ней можно было отдыхать, лежа вместе на мелководье. Сам запах, исходивший от нее, был запахом здорового молодого тела.

Ров же, окружавший его нынешнюю Территорию, даже близко нельзя было сравнить с рекой. Вода в нем никогда не была прозрачной, а поверхность чистой, как свежий лед, так что можно было бы смотреться в нее, пугая самого себя злобным оскалом и разгонять видение ударом лапы. Вода стояла недвижимо, постоянно скованной, как панцирем, какой-нибудь пленкой, то пыльцой с распустившихся сережек берез, раскинувшихся парами возле его вольера, то тополиным пухом, бураном налетавшим весной с улиц вокруг зоопарка, то корками хлеба, который зачем-то в изобилии кидали посетители. Во второй половине лета, после жарких июльских дней, вода зацветала, мутнела и зеленела и от нее шел тяжелый дух долины Смерти, куда Волк на воле рисковал ходить только в самый трескучий мороз, когда бескормица заставляла его покрывать десятки километров в поисках добычи. Каждые три луны воду во рву меняли и несколько дней после этого Волк по ночам с наслаждением бросался в нее, сильными гребками проплывал несколько метров, выскакивал на землю и, широко расставив и уперев лапы в землю, мощными движениями бросал свое тело из стороны в сторону, выбивая из шкуры вместе с водой въевшуюся пыль и грязь, а затем носился кругами по самой кромке рва, чувствуя, как наливаются силой его мышцы, застоявшиеся за круглодневное лежание под недовольными взорами пришедших поглазеть на него двуногих, и, когда казалось, что сил уже не осталось, он вновь бросался воду и все повторялось, до восхода солнца и первого скрипа калитки в дальнем углу зоопарка, через которую проходили утренние смотрители.

Но особенно раздражали Волка его соседи – обитатели зоопарка. Он долго не мог привыкнуть относиться к ним не как к добыче и часто, дождавшись нужного ветра, напряженно припадал к земле, неотрывно следя, к примеру, за пекари, нагло хрюкавшими у него на глазах, тихо подползал в их сторону, настороженно шевеля ушами, готовый в любой момент к решающему прыжку, и приходил в себя лишь погрузившись передними лапами в ров с водой. Отвратил его от такой судороги охоты один мелкий случай. Как-то осенним вечером, в который раз в запале влетев в воду, он раздосадовано отпрыгнул назад и услышал за спиной щебечущий заливистый хохот, от которого волнами колыхалась береза, облюбованная зоопарковскими воробьями для ночлега.

– Посмотрите на этого четвероногого! Он как будто специально каждый вечер устраивает для нас представление. Воистину, Создатель не дал им разума. И правильно не дал им способности летать! Они такие глупые, что сразу бы разбились о ближайшую стену! Посмотрите, посмотрите, как он прыгает! Да любой наш малыш при первом вылете из гнезда пролетает больше! Ха-а-а-а! О-о-ой – не могу!

Мало-помалу приучился Волк смотреть на соседей не как на добычу, а как на товарищей по несчастью, как на добрых соседей, которые тем приятнее, что и за жизнь поговорить можно, и сплетни зоопарковские послушать, так, время протянуть до прихода посетителей или после кормежки до сна, если кто привык спать по ночам, а с другой стороны не мешают они тебе, не могут неожиданно вторгнуться в твой персональный вольер, хочешь – думай о своем хоть день-деньской.

А соседи попадались презанимательные.

Вот морж, на восход-тепло, в десяти прыжках. Огромная туша, Волку бы, наверно, на всю зиму хватило. Но и территория дана не маленькая. Почти во всю территорию – пруд из сплошного серого камня двуногих, и небольшой островок, на который Морж иногда выбирался, тяжело опираясь на смешные передние лапы и рывками прокидывая тело вперед. Казалось, что он выбирается на островок только для того, чтобы гневно протрубить несколько раз о том, что он ест моллюсков и согласен на устрицы, но терпеть не может хлеба, после чего с шумом, вздымая полуметровые волны, бросается в бассейн и начинает, как заведенный, носиться по диагонали по пруду, в один нырок преодолевая все отведенное ему расстояние и приводя в непонятный восторг посетителей, готовых часами стоять у вольера в ожидании, когда над поверхностью воды поднимется сердитая морда. Морж был стар, редкая щетина на морде почти стерлась, а желтые бивни, когда-то угрожающее торчавшие изо рта, сильно покрошились на концах из-за безуспешных попыток взрыть каменное дно пруда. Окрас его был какой-то грязноватый и напоминал подсохшую и покрывшуюся паутиной трещин глину у Ближнего Ручья. Но как-то, еще до завтрака, когда солнце только-только выглянуло из-за окружающих домов, Морж в очередной раз выбрался на островок и тут с ним произошло чудесное превращение. Кожа приобрела невообразимый розовый оттенок, который бывает только у нежных весенних цветов, не обожженных летним зноем, или странных горбоносых цапель, живописной группой застывших на мелководье центрального пруда зоопарка, и который был просто неприличен для солидного зверя.

– Эй, безногий, – не выдержал Волк, – тебя кто покрасил?

Морж, не обращая внимания, соскользнул в воду и маятником заносился в пруду.

– Да остановись ты на минутку, давай поговорим, – крикнул опять Волк, задетый таким пренебрежением.

– Говори – не говори – все говорено-переговорено, – грустно произнес Морж, но остановился, приподняв голову над водой.

– Не надоело целый день нырять?

– Под водой этих рож вокруг не видно.

– Это понятно. Так выберись на островок и спи.

– Тяжко мне что-то на земле. Жарко и туша давит. В воде как-то полегче.

– Ты, смотрю, и спишь в воде. Не страшно?

– А чего бояться? Я мешок на шее надую, вот так, – и Морж действительно раздул шею, так что голова вытолкнулась еще выше под поверхностью воды, – и сплю. Да и привычка. Мы всегда на воле в воде спали, так уж предками заведено. Двуногие, они же слабые и трусливые, ну ты знаешь, норовили на наши лежбища нападать, когда мы спим, вот мы и стали уплывать спать в море. Я, считай, последний год на воле на землю ни разу не выбирался, все в море, да на льдинах.

– Как же это тебя в воде отловить исхитрились?

– Я смотрю, некоторые больно шустрые и умные тоже недалеко убежали, – обиженно проговорил Морж и ушел под воду, оборвав разговор.

Кого Волк уважал, так это тура. У его стаи вольер был не меньше, чем у Волка, и большую его часть занимала высоченная скала с почти отвесными склонами, на которых были выбиты небольшие карнизы. Вожак целыми днями неподвижно стоял на самой вершине, на маленькой площадке, на которой приличному волку и хвоста не распушить, и его рога двумя витыми полумесяцами возвышались над зоопарком. Его стая – четыре самки и десяток козлят – почти все время проводили внизу около кормушек с сеном, но иногда, повинуясь резкому свисту вожака, бросались к скале и, ловко перепрыгивая с карниза на карниз, взлетали к самой вершине и застывали в отстое. Волк, который на воле никогда не забирался дальше предгорий и на охоте брал резвостью бега и выносливостью, восхищался такой ловкостью и в глубине души признавал, что никакой голод не подвигнул бы его на преследование туров в горах.

– Эй, длиннорогий, – как-то крикнул от вожаку. – Спустился бы, перекусил.

– Нам не до баловства, – солидно ответил Тур.

– А что ты там все сторожишь? Ничего с твоими за такой решеткой не сделается.

– А я не сторожу, я жду.

– Чего тут ждать-то?

– У нас в горах иногда как тряханет, земля ходуном заходит, некоторые скалы, как сугробы снежные разлетаются, и меняется вид земли, и засыпаются тропы, и открываются новые виды, и после трясения, если тебя, конечно, лавиной не накроет или в трещину не провалишься, начинаешь жить на новой земле.