Ледобой
– Охолони, млеч. Назад сдай. Не ершись и к Безроду не цепляйся. Кого увижу за непотребным делом, бить буду смертным боем. Всех касается.
Плюясь руганью, ненавистники Безрода разошлись по местам. И не потому, что испугались, – правда поединка остудила ненависть, вернула рассудок. Рядяша и Моряй, встав рядом, переглянулись. Лишь бы ничего не случилось этой ночью. Не приведите боги оказаться на месте Безрода перед схваткой. Ни друзей, ни покоя. Даже уйти некуда.
– Этот не мог продать своих, – задумчиво промычал Рядяша, стоило Сивому уйти в свой угол. – Руку на отрез дам! Ошибся князь, ох, ошибся! Да и мы хороши!
Восход солнца Безрод встретил на улице. Сидел на колоде, привалясь к стене, глядел на розовато-серое небо и дышал полной грудью. Чем угощал ветер напоследок? Бросил в нос запах моря, что собирал по всей губе, и даже клок тумана урвал с берегов Озорницы.
Все, кто мог ходить, как один вышли во двор. Даже ненавистники. Рядяша и Моряй вышли вперед. Сами пойдут с Безродом до плеса. Хоть и не друзья, но больше не враги. Из утренней дымки вышел Стюжень. Еще тяжело ходить, но дойти до плеса и вернуться назад сил хватит. Губы под бородой сжаты, видать, крепко отговаривал князь. Однако не послушал старый, сам пошел.
Безрод, ни на кого не глядя, встал, двинулся сквозь толпу. Люди расступались молча. Может быть, и хотели сказать что-то доброе, да языки не ворочались. С Безродом говорить – будто с мертвым, слова пропадут втуне, ответа не дождешься. А если порубит его Брюнсдюр? Так и сложит голову душегубом? Так и останется предателем? Ворожец оглядел дружинных. У кого глаза злом не горят, те молча глядят в сторону. Эх, крепко сидит в душах приговор князя!
– А ну стой, парень! – Стюженев голосище разметал тишину двора, ровно шалый ветер палые листья. – Стой, говорю!
Сивый остановился не сразу, будто не услышал. Повернулся и недоуменно стегнул верховного холодным взглядом. Ворожец подошел ближе. Посмотрел сверху вниз, покачал головой да и сгреб в охапку. Безрода видно не стало в могучих стариковских объятиях, только сивая голова наружу и осталась. Не стал вырываться, лишь прижался лицом к твердой, как валун, груди ворожца. Так и замер бы на веки вечные. Жаль, плакать нельзя.
– Хочешь – не хочешь, а и я обниму. – Из-за спины Стюженя вышел Прям. Старик разомкнул объятия, и бывалый воин сдавил Безрода крепким хватом, как родной брат, от души, тепло. Сивый усмехнулся – жаль, не мелочь сопливая, разревелся бы в три ручья.
Сам отстранился и быстро пошел вперед. Рядяша с Моряем – следом, шествие замкнул Стюжень. Коряга отчаянно плюнул под ноги. Как ни лез под мечи на стене, смерть стороной обходит. Не тем везет в жизни. Несправедливо…
Стюжень поцеловал Безрода в лоб, Рядяша и Моряй потрепали по плечу, и на плесе остались лишь двое. Брюнсдюр оказался высок, на полголовы выше Безрода, плечист, велик, но не огромен, по груди вился светлый волос. Князь оттниров глядел спокойно, не суетился. Борода короткая, глаза светлы, едва не белы, кажутся стылыми, ровно весь полуночный холод в них собрал.
– Я пришел, боян.
О-го-го! Вблизи голосище ангенна вышел еще сильнее. У Безрода по спине мурашки разбежались, а внутри зазвенело, будто по струне ударили. Так бывает, когда встанешь возле огромного кленового била, а в него ка-а-ак… Аж хребет чешется. Сивый не удивился бы, окажись Брюнсдюр-ангенн прямым потомком самого Храмна, хозяина небесных гуслей.
Безрод скинул рубаху. Вся шита-перешита, но, видать, больше ее не носить. Брюнсдюр окинул Безрода цепким взглядом, помолчал и нахмурился.
– Я слышал о тебе. Так ты выжил?
– Да, я выжил. А жив ли Сёнге? С тобой пришел? – Голос Безрода звучал ровно змея на камнях – тих, шелестящ, зловещ.
Ангенн усмехнулся, кивнул. Жив милостью богов.
– Передать что? – громыхнул Брюнсдюр, холодно улыбаясь.
– Сам скажу. – Безрод оскалился. – Потом.
Полуночник молча ждал.
Сивый прокашлялся, продышался и повел так, как поют лебединую песню, зная, что потом уже ничего не будет.
– Черный ворон с дуба в небо возвился,
Будь ко мне поласковей, долюшка моя,
Знать, полягу вскорости в чистые поля,
Будь ко мне поласковей, долюшка моя,
Я, дружину славную по свету водя,
Будь ко мне поласковей, долюшка моя,
Видел, как рождается за морем заря,
Будь ко мне поласковей, долюшка моя,
Стану в битве страшной сам себе судья,
Будь ко мне поласковей, долюшка моя,
И умчит нас, павших быстрая ладья,
Будь ко мне поласковей, долюшка моя,
И узрим воочию вящие края,
Будь ко мне поласковей, долюшка моя,
Я и мной водимые верные друзья,
Будь ко мне поласковей, долюшка моя,
Боле не услышим трелей соловья,
Будь ко мне поласковей, долюшка моя,
Не укусит пяточки жесткая стерня,
Будь ко мне поласковей, долюшка моя,
Черною завесой по небу паря,
Будь ко мне поласковей, долюшка моя,
На поле опустятся стаи воронья,
Будь ко мне поласковей, долюшка моя,
Бравые соратнички – вся моя семья,
Будь ко мне поласковей, долюшка моя,
Кто падет от палицы, кто-то – от копья,
Будь ко мне поласковей, долюшка моя,
Знаю, что поникну на спину коня,
Будь ко мне поласковей, долюшка моя,
Страшной болью мучим, зубьями скрипя,
Будь ко мне поласковей, долюшка моя,
И оставлю тело, об одном моля,
Будь ко мне поласковей, долюшка моя,
Поскорей испить бы чару забытья,
Будь ко мне поласковей, долюшка моя,
Чтобы боль уснула, бросила меня,
Будь ко мне поласковей, долюшка моя,
И тепло укрыли кустики былья,
Будь ко мне поласковей, долюшка моя…
Эхо, непонятно откуда взявшееся на этих просторах, подпевало Безроду переливчатым многоголосьем. Брюнсдюр слушал, опустив меч, глядел в землю, качал головой. Да, этот седой боян сдержал обещание. Сивый замолчал и, глубоко дыша, опустил руки. Взглянул на Брюнсдюра. Ангенн поднял меч и трижды хлопнул лезвием по ладони. Это должное врагу. Мужественному и искусному. Безрод глядел исподлобья и ждал. Брюнсдюр описал руками круг, воздел их над головой и зарокотал, будто струны гусляра…
А когда любопытное и жадное эхо унесло последнее слово, ангенн развел руки, чисто крылья, и повел боевую пляску. Так летает горный мокк, птица самого Тнира, предвестник битв. Горд и величав его полет. Так пляшет на празднике весны лучший боец оттниров. Ангенн могуч и непременно сразит лучшего поединщика боянов. Меч Брюнсдюра ткал в воздухе холодное, блестящее кружево, а мелкие камешки так и разлетались из-под тюленьих сапог. Сивый будто вымерз, пляска Брюнсдюра заворожила и не отпускала. Об этом поединке сложат легенды, сказители обеих сторон воспоют врагов, достойных друг друга, но никто не споет о том, что ангенн полуночников переплясал седого да худого. Безрод рванул на середину плеса – и заплясал. Так взлетит ворон со старого дуба и недобрым вестником улетит в полуночную сторону. Так налетит боянский сокол и порвет полуночного мокка, что залетел слишком далеко на сушу…
Мечи высекли первые искры. Солнце, проглянувшее сквозь плотные облака, оживило клинки, и они заблистали, как маленькие молнии. Ох, и силен ангенн полуночников, ох, и быстр! Путь к победе над Брюнсдюром только один – бить сильнее, быть скорее. Сивый никогда не был так скор, еще малость – и в жилах кровь закипит. Но всюду меч Безрода натыкался на клинок Брюнсдюра. Ангенн одинаково сильно бил с обеих рук, отменно защищался, знал многие приемы, а те, что не знал, схватывал на лету. Полуночник раскачивал защиту Безрода, удлинял ход его меча, и Сивый сам понимал, что не успевает, но битое-перебитое тело жило на пределе. Угадать бы с ударом. Безрод угадал. Безнадежно опаздывая вернуть меч в защиту, Сивый не стал рвать жилы и просто сложился вбок. Меч ангенна просвистел над самыми ребрами, а не догадайся Безрод изогнуться – быть ему располовиненным. Возвращая клинок, Безрод ударил сам. Полуночник резво отскочил, только клок волос потерял. Холодно улыбнулся и коротко кивнул. Боян обещал стать достойным поединщиком и слово держит. Брюнсдюр наотмашь ударил по ногам, не попал, развернул кисть и тут же повел клинок вверх. Подпрыгнув, Безрод избежал удара в ноги, второй застиг его в воздухе, мечи звонко клюнули друг друга, и все бы ничего, но ко всему ангенн мощно наддал плечом. Как будто оглоблей приласкали. Сивый рухнул на спину, а оттнир обрушил на противника град ударов. Три из них Безрод отбил, бросил ноги к плечам и встал через голову. Поднимаясь, повел меч наискосок, слева направо. Полуночник немыслимо изогнулся – и пропустил удар над собой.
Противники встали друг против друга. Сивый повел дело на замах, повел медленно, да ударил быстро. Полуночник ввернулся внутрь удара, пропустил Безрода мимо себя – и стегнул мечом вдогонку. Клинки встретились и разошлись. Уже давно кровоточил Безродов бок, кровоточили все незажившие раны. Сивый устал. Дышал тяжело, бились всего ничего, но сил почти не осталось. А Брюнсдюр пребывал спокоен, холоден и свеж, как будто только что вышел на плес.
Полуночник налетел как вихрь, его меч был везде – справа, слева, сверху, снизу, – Брюнсдюр на ходу менял руку, направление удара, бил двумя руками, бил кинжальным хватом. Безрод и сам так умел, но силы убывали, как снег под жарким солнцем.
И вдруг поединщики, не сговариваясь, отскочили друг от друга. Брюнсдюр, прищурившись, покачал головой. Достойный противник. Очень достойный. Полуночник взял меч двумя руками, опустил рукоять вниз, нацелил клинок Безроду в лицо. Сивый сделал так же. Бойцы осторожно сблизились и медленно скрестили мечи. Клинки подпирали друг друга, а противники ждали. Долго ждали. Очень долго. Начался поединок выдержки и терпения.
Безрод не выдержал, перегорел. Боль залила все тело, еще немного – упал бы от дурноты и немощи. Хотел было ударить, но слабость не дала. Остался на месте, будто на руки и ноги подвесили тяжелые колодки. Лишь еле заметно дернулся. Брюнсдюр по глазам понял, что Сивый «созрел», и решил перехитрить. Дождался рывка Безрода, чтобы уйти в сторону и ударить самому. Разорвал сцепку, прянул влево и без замаха полоснул противника справа налево по груди. И выиграл бы схватку, ударь Безрод на самом деле. Ангенн понял, что попал в ловушку, но остановиться уже не мог. Безрод наитием пригнулся, избегая удара, и подбил клинок Брюнсдюра снизу вверх. Раньше остановился и раньше вернул меч. С оттягом полоснул справа налево и тяжело врубился в туловище, поперек живота, от ребра до ребра. Мгновением позже опоздавший меч оттнира ударил Безрода в грудь.
Противники опустили клинки и неподвижно замерли друг против друга. Мечи стали просто неподъемными. Один из двоих должен пасть. Кровь заливала обоих, в голове звенело, будто в кузне. Судьбу поединка решила усталость Безрода. Нечаянная уловка пришлась как нельзя более к месту. И вышло так, что перехитрил-таки оттнира, сам не хотел, а перехитрил.
Ангенн полуночников рухнул. Повалился ровно дерево под топором, прямой, несгибаемый. Сивый покачнулся, упер меч в землю и всем весом навалился на клинок. Сил ни на что не осталось. Победитель должен уйти с плеса сам, только тогда победа в поединке останется за городом. Таково условие. Безрод проморгался и вздохнул. Что-то горячее, отвратительно липкое растекалось по телу. Скосил глаза и усмехнулся. Кровь, опять кровь. Сколько ее подарил Озорнице? Полуночники напряженно ждали на своем берегу, а тишина кругом встала просто мертвецкая. Обе стороны, как завороженные, следили за каждым вздохом Безрода. Лишь только победитель уйдет с плеса, оттниры подхватят Брюнсдюра на руки и мигом унесут в стан ведунам под иглы. Могуч ангенн, просто так душу не отдаст. А Сторожище изойдет радостным криком, если Сивый на своих ногах уйдет с плеса.
Безрод сделал осторожный шаг. Еще один. Вот рубаха валяется. Нагнуться и поднять сил нет. Наклонишься – больше не встанешь. Проткнул мечом, накрутил на лезвие, так и поднял. Кое-как надел. Вошел в реку, и вода мигом побурела, зарделась, понесла кровавые разводы в море. Как течением не снесло – не понял, как перешел на свой берег – осталось загадкой, как с ног не упал – сам удивился. Так и шел, будто в полусне. Уже в черте города кто-то подхватил на руки, и все провалилось в муторную бездну. Только и заметил напоследок Рядяшину рожу.
Безрод открыл глаза и взглядом уперся в потолок. Всего мутит и выворачивает наизнанку, ослабел настолько, что дыханием даже перо не поднять. Все знакомо: и слабость, и дурнота, как будто это уже было. Самое частое воспоминание – лежишь, укутан по самое горло, ранен, всего мутит и знобит. Будто заблудился по жизни и ходишь по своим же следам, круги нарезаешь. С этой думой и утонул в головокружительной бездне…
Открыл глаза и едва душу не отпустил. Лицо. Огромное, зубы белые, глаза маленькие, склонилось, дыхание слушает. Рядяша. Так ведь и на тот свет можно спровадить!
В дружинную избу к раненым не понесли, уложили в амбаре, на привычное ложе у столба. Хотел оказаться в избе Стюженя, да только никто умирающего не спрашивал.
– Гляди, очнулся! Очнулся! – Чей-то знакомый голос радостно загремел над самым ухом, да так, что Безрод едва концы не отдал.
– Да тише ты! Ревешь, чисто медведь над медом. Глушишь ведь! – Знакомые лица склонились над Безродом. Рядяша, Моряй, Прям, Долгач, Щелк. Сивый оглядел каждого, косил глазами. Шея не поворачивалась, будто не было ее вовсе.
– Стюженя позови, – прошептал Сивый. – Зови.
Старик точно будто из-под земли.
– Ну, чего звал?
Безрод тяжело сглотнул.
– Унеси меня. К себе.
Чтобы услышать, ворожец наклонился к самым губам.
– Ишь ты! Унеси! Раз такие речи повел, точно не помрешь! – буркнул старик в бороду.
– Что сказал, Стюжень? – Старика обступили дружинные. Ворожец оглядел каждого. Потеплели глаза, стали на человеческие похожи. Переполошились, будто друга едва не потеряли. А как растолковать это человеку, который по краешку ходит, не сегодня-завтра за край сверзится? Сивый не потерпит ухода за собой, не хочет быть должным. Того, что все Сторожище в неоплатном долгу, с которым вовек не расплатиться, и понимать не желает. Уже новый день наступил, а Безрод в темном прошлом блуждает. Не зря говорят, что утро вечера мудренее, только Сивый этого знать не хочет. В темном «вчера» бродят оба – и Безрод, и Отвада, бродят и друг друга не видят.
– Прошу! – жжет ухо горячая просьба. – Унеси!
Дурное дело нехитрое. Уноси, не уноси, вои достанут Безрода где угодно, ровно молодые глупые щенки, которые лезут к старому псу и весело лают. Нынче все Сторожище – те глупые игривые щенки, а Безрод – потрепанный, порванный пес…
Вечером, после отраженного натиска, Стюжень сшивал Моряю рану на плече и терпеливо втолковывал, как несмышленому дитяте.
– Не наседайте, дайте человеку передыху. Знаю, виноватишься, в душе горит, но погоди, не торопись. Захочет – сам руку протянет, и не будет у тебя друга вернее. А силком замиряться не станет.
Моряй молчал. Все старый верно говорит, но нельзя справедливость на потом откладывать. Прилетит шальная стрела – и не станет Моряя, а Безрод осиротеет на доброе слово и крепкую дружескую руку. Сделал вид, будто во всем согласен со стариком, но, дождавшись, когда Стюжень по какой-то нужде выйдет из избы, прокрался за тряпичную перегородку, на половину к Безроду. Потоптался, кашлянул. Сивый открыл глаза. Моряй встал под светоч.
– Ты это… парни здравствовать желают, справлялись, не надо ли чего? А нас опять, видишь, посекли за здорово живешь. Лезет и лезет полуночник! Обозлились, видать!
Безрод моргнул, что-то прошептал. Моряй подошел ближе, наклонился.
– Жив ли Перегуж?
– А что ему, старому, сделается? Наперед знает, где стрела упадет, куда меч ударит.
Сивый кивнул. Хорошо, что жив Перегуж.
– Ты вставай поскорее. И полно обиду держать. Я вот молод, и уж на что горяч, но столько не смог бы. Не отвергай руку. Тогда, на судилище, я был не прав. Не прав.
Безрод молча смотрел на Моряя. А я могу. Костенеет душа, не гнется. Старею, наверное. Ни жизни, ни счастья…
Часть 2
СВАТ
Глава 6
Темный
Дружинных и горожан косило, будто косой. Город не выстоит и полной луны, это всем сделалось яснее ясного. Оттниры числом возьмут. Сомнут, погребут под волной, закрытой клепаными щитами и шлемами. Через несколько дней после поединка, Безрод, повиснув на плече Стюженя, сделал вылазку на улицу. Старику еще самому вылеживаться, так нет же! Подставил плечо, на солнышко поволок. Ночью снег выпал, весь двор устлал, а к утру белоснежный ковер уже изрядно истоптали. Безрод вдохнул полной грудью, и голова тут же закружилась, будто залпом осушил чару вина. Захотелось взять снег в руки, потянул Стюженя присесть. Ворожец посадил Безрода на бочонок и Сивый с наслаждением сунул руку в снег. Его узнали, радостно закричали, как будто над стеной заполоскался на ветру княжеский стяг. Дружинные, дворовые, горожане обступили со всех сторон. Босоногие ребята, весело топтавшие поодаль свежий снег, вовсю распевали:
– Черный ворон с дуба в небо возвился,Будь ко мне поласковей долюшка моя.Знать, полягу в скорости в хлебные поля,Будь ко мне поласковей долюшка моя…Сивый изумился. А далеко ли ушло то время, когда даже не косились в его сторону, в спину злобно плевались? Предпочли бы сквозь землю провалиться, лишь бы чашу воды не подать! Только князь не спустился со стены, мрачен, сердит, голова перевязана, руки на груди скрестил. Теперь каждый вечер отроки высовываются из бойниц и поют в темноту Безродовы песни, и нет им счастья слаще, чем стрела, пущенная в ответ обозленной рукой. Пока жив человек, почти надвое разрубивший полуночного ангенна, непобедима боянская сторона! Души лучших поединщиков нынче пируют в чертогах Тнира и рассказывают всю правду о тех поединках на плесе. Этот человек принес с собой удачу и честь, отвагу и славу! Вовек не отдарит Сторожище за такой щедрый подарок! А седой да худой сидел на бочонке, слаб да бледен, и гляделся кругом в недоумении. Там, в глубине синих глаз, сверкал не тающий лед, и отчего-то смех и восторженные крики его не топили.
Еще через седмицу полуночники через стену ворвались в город большим отрядом, и хотя остальных отсекли, около пятидесяти человек остались в городской черте. Оттниры огрызнулись полусотней мечей и секир, и дорого встал дружинным этот прорыв. Загнанные в угол полуночники отчаянно «кусались» и пятнадцать защитников унесли с собой на небо, прежде чем пали, расстрелянные и порубленные. Безрод видел все, несколько раз порывался встать с бочонка, но не смог. И сидел, вынужденный наблюдать за боем, как безучастный, равнодушный зевака – боль сковала. Дергунь, бежавший мимо на подмогу, едва не споткнулся, застав Безрода мирно сидящим на бочонке, как будто под стеной не насмерть рубились, а скоморохи кривлялись. Как держал секиру наизготовку, так и огрел Безрода обухом, что было сил. Сивый повалился с бочонка, как сидел – скрюченный и мрачный. Ровно вихрем снесло. Таким его и поднял набежавший Рядяша. Безрод не потерял память, только по лицу разливалась кровь, а глаза потемнели от злобы. Хорошо, удар вскользь пришелся, успел дернуться. Разбил бы голову млеч, и все дела.
– Да ты что, изверг, ополоумел? – напустился Рядяша на Дергуня. – Весь умишко отбили?
– Наших режут, а он сидит, чисто на скоморошной потехе! Как будто ряженые дурью маются! Едва рот до ушей не растянул!
– Думай, что несешь. – Рядяша понес Безрода в избу. – Ишь, чего придумал! Жизни едва не лишил!
Скрюченного – если посадить на бочонок, как будто и не падал – Рядяша положил Безрода на ложе. Слава богам, жив, да как жив! Глаза так и пыхают злобой! Здоровяк хотел что-то сказать, но промолчал. Лишь по голове Безрода погладил. Столько седому да худому досталось, уму не постижимо! Врагу не пожелаешь! Один тот мешок с галькой чего стоит. Дурное дело нехитрое. Хоть самому голову пеплом посыпать. Если бы удалось вернуть прошлое, точно посыпал бы. Рядяша нацепил шлем и унесся на подмогу.
Не берегся князь, рвал душу в клочья. Дружинные по молчаливому сговору заслоняли Отваду собой и приглядывали за князем денно и нощно. От мечей закрыли, от секир заслонили, да от случайной стрелы не сберегли. Как будто нашли друг друга князь и стрела. Жаждущий напиться лужу найдет. На щитах отнесли князя в терем. Стюжень выгнал всех, на три дня и три ночи заперся с раненым и велел даже не стучать. Вои просто озверели. Вне себя от ярости в капусту рубили полуночников на стене, и ни один оттнир в город тем днем не ворвался.
На четвертый день громкий крик возвестил победу жизни над смертью. Бойцы ревели, будто оголодавшие медведи, бряцали железом о железо, выкрикивали в ночь хулу полуночникам. Отвада-князь выбрал жизнь, а Стюжень отогнал смерть. Сивый уже худо-бедно оклемался, ходил сам, побывал в городе, навестил больного Тычка. Старику стало совсем худо. И всюду за Безродом бегала детвора и распевала про долю, которая должна быть поласковее к бывалому вою. Вот и теперь Безрод оглянулся, сделал страшное лицо, и детвора с веселыми криками брызнула врассыпную. Сивый сгреб самого маленького, что не успел убежать, как остальные, поднял на руки и взглянул в веселые ребячьи глазки. Веснушчатый нос смешно курносился, а передние зубы большие, как у кролика, торчали пока единственные во рту. Мальчишка с восторгом смотрел на воителя, что срубил главного полуночника, синие глазки озорно поблескивали. Мир или немирье – дети будут бегать по улицам и играть.
Сивый вдохнул ребячий запах и зашатался. Так пахло в избе Волоконя. Молоком и чем-то еще. Одним вся жизнь – как следы на снегу, все ясно, все понятно. Другим каждый день тайна. Что первым легко дается, вторые с кровью выгрызают. Вроде не дурак, пожил на свете, должен знать. Но будто спал и ничего вокруг себя не видел. Всякий знает, что в детях счастье, а тут… до седых волос дожил, и лишь недавно в нос шибануло! Через нос правда жизни в голову пробралась. И спросил бы кто-нибудь: «Неужели раньше этого не знал?» Ответил бы: «Знал. Только ведь так же знаешь, что избу чинить надо, да все руки не доходят». Ответили бы: «У справного хозяина дойдут руки». Кивнул бы и согласился: «Непутевый я. Ровно не жил тридцать лет и три года. Вся жизнь в схватках, походах, а жизнь мимо идет. Кто ж виноват, что лишь недавно сообразил, для чего на свете живу? Не успел с Дубиней уплыть за мечтой, эх, не успел…»
– Ты кто?
– Мамкин я, и папкин! Кличут Босоног. А я тебя знаю! Ты порубил Брюнсдюра!
Безрод поцеловал ребенка в лоб и отпустил. Босоног, счастливый и безмерно гордый, убежал показывать приятелям чумазый лоб, куда его поцеловал тот сивый боец, который всех полуночников одной левой уложил, да наказывал больше не воевать боянскую сторону.
Возвращаясь в амбар, Безрод подошел к стене в том единственном месте, где ее выстроили на скале. Озорница текла прямо под стеной. Сивый долго глядел вниз, что-то высматривая, бросил в реку камень, поглядел, послушал да и поплелся восвояси.
Стюжень ждал. Кивнул, дескать, ступай за мной. Ворожец и Безрод ушли на задний двор, на холм, с которого вся губа была видна как на ладони. Присели на бревно.
– Помнишь, обещался разговорить того четвертого, из переулочка?
Сивый равнодушно кивнул.
– Помирать удумал. Поймал боком шальную стрелу. Говорит, сон вещий видел. Явился Ратник и говорит, мол, душа тяжела, грехов много. Вот и облегчает.
Безрод усмехнулся.
– Раньше бы чуток.
– Уж как есть. Все рассказал. Подговорены все четверо.
Сивый кивнул. Конечно, подговорили. Это было ясно с самого начала. Просто так не убивают.
– Даже не спросишь?
Безрод холодно, не мигая, уставился на старика.
– Ты меня глазами не морозь. И без тебя стуженый. Все корчмарь твой учудил. Еська. Дабы не кормить задаром. Зачем ты ему нужен, безродина? Только добро переводишь.
Сивый поднял глаза туда, где небо целует землю, прищурился, зачерпнул пригоршню чистого снега, захрустел им на зубах.
– Знает ли князь?
– Теперь же узнает. Отсудит приговор назад. Заставлю.
– Раньше бы чуток.
Стюжень покачал головой. Не понравился ему холод серых глаз. Чем дольше смотрел ворожец в глаза Безроду, тем крепче воображал себя влезающим в темную пещеру, полную вековечного льда.
– Ой, что-то глаза твои мне не нравятся! Скукожилась душа, свернулась, волком глядит, зубы точит.
– Боится. – Сивый доел снег, облизнулся, отряхнул руки. – Боится. Страшно ей.
– Боится?
Не ответил, только отвернулся. Да, Стюжень, страшно. Один я на этом свете. Сам за себя стою.
– А чего меня князь не взлюбил? Что я ему сделал? Может быть, насолил когда? Что-то не припоминается.
– Так ведь знаешь!