Визави французского агента
Далее он почти ничего не помнил. В глазах все время был сумрак. Иногда он различал сквозь тьму какие-то лица, свою ногу, повернутую вбок под немыслимым углом, белый кафель…
Его напарник рассказал ему уже дома, что, не дождавшись его, он рискнул и обратился в полицию, благо легенды у них были очень хорошие.
Недалеко от этого места практиковал ветеринар, к которому и отвез Марселя сердобольный фермер. Когда товарищ туда приехал, нога была загипсована. И ветеринар пытался выяснить, куда позвонить, чтобы за раненым приехали.
Он уже отчаялся что-нибудь понять, когда приехал товарищ и, щедро заплатив спасителю, увез несчастного.
В госпитале первым делом сняли гипс, промыли рану, прочистили сустав, удалили мелкие осколки, стянули наколенник скобами и шпильками, зашили все, что порвалось. Потом занялись ребрами. Хирурги называют такую работу вышиванием. А Марселю пришлось продолжить свои эксперименты с болью.
Уже в первый год его пребывания в Корпусе, было замечено, что ребенок терпит боль. Сначала думали, что у него повышенный порог чувствительности. Он часто дрался с одноклассниками, но никогда не жаловался, а однажды, когда у него в одной руке были книги, он хотел взять еще одну другой, но все время ее ронял. Преподаватель хотел ему помочь и вдруг увидел, что большой палец у ребенка сильно опух и синеватого цвета. Марсель считал боль чем-то обычным и не мог понять, почему, например, из-за сломанного пальца он не может удержать книгу в руке. Ему объяснили, что если что-то болит, значит это надо лечить. Если в автомобиле сломается какая-то деталь, он об этом не скажет и только специалист найдет неисправность. А у человека есть возможность показать специалисту, где болит, и рассказать, как именно. Тогда врач сможет помочь.
Марсель привык не обращать внимания на боль, ему пришлось учиться ее распознавать. Он шел на занятия с высокой температурой, педагог замечал его красное лицо, невнятную речь… а сам Марсель не понимал, почему он должен оставаться в постели, когда может встать и идти.
Но самое интересное, когда боль становилась невыносимой, Марсель просто уходил. Он называл это так. Его тело оставалось там, где он его оставлял, он мог смотреть на него со стороны, а мог отправляться куда хотел. Чаще всего в волшебные виноградники своего детства, там он встречал своего кота, с которым они могли разговаривать обо всем. Это было так сказочно, что Марсель не спешил возвращаться, тем более, по возвращении ничего хорошего его не ждало, только боль становилась потише.
Пока его травмы заживали, Марсель учил китайский язык и рисовал иероглифы, не обращая внимания на перевязки и массажи. Через два месяца он уже хромал по московским улицам с неплохим знанием китайского языка и обедал в Пекине[8] для практики.
Теперь чаще всего, наши свидания проходили на моих тренировках в манеже или во время конных прогулок. Иногда приезжал Бернар с очередной девушкой. Показывал ей лошадок, заботливо подсаживал за коленку, потом девушка сидела на трибунах, а Бернар перед ней гарцевал. Сколько же у него девчонок было…
Наступившие холода «погубили» всю красоту Марселя, его нос был постоянно красным, глаза слезились, он не расставался с носовым платком. Бернар никогда не мог понять мое восхищение от носа Марселя.
– Что ты нашла в этом паяльнике?
А в феврале я уже училась на курсах французского языка.
Тогда, в СССР, было очень непросто устроиться на курсы, очередь тянулась по полгода.
Наверное, трудно понять, как очередь тянулась полгода, но мы заполняли почтовые открытки и оставляли их в дирекции курсов, а когда набиралась новая группа, открытки отправлялись по почте. Это были очень хорошие курсы: по три часа, три раза в неделю, плюс домашние задания. В основном там учились люди, которым за знание языка прибавляли к зарплате.
Я безуспешно пыталась попросить своих друзей, чтобы они помогли с грамматикой:
– Вот здесь – «используйте глаголы «dire» и parler», какие ставить?
– О боже! Учебники! – хватался за голову Бернар и сбегал.
Я очень трепетно относилась к произношению, старалась говорить, как мои друзья, хотя с тех пор, как я начала изучать язык, при мне по-французски почти не разговаривали. С марта, по выходным, мы ездили по Измайловскому парку. Марсель разрабатывал свое колено, рассматривая верховую езду как тренажер. Самым трудным было спешиться. Он не спрыгивал, а опускался на руках.
Иногда Марсель исчезал на несколько недель в «командировки», а когда приезжал, мы встречались в манеже, или в разных компаниях и никогда не оставались наедине. Марсель знал как вести себя с КГБ, чтобы меня не подставить. Наедине он оставался с другой девушкой, студенткой ИНЯЗа, но об этом я узнала лишь много лет спустя. Мне он никогда не привозил вещи из-за границы, а когда я, смущаясь, попросила привезти что-нибудь из одежды, он заявил:
– Ты сама украшение, я не хочу, чтобы другие это замечали. Я эгоист, я знаю, что ты такое, но никому тебя не отдам.
Вещи, украшения, деньги, а так же некоторые сведения, интересующие КГБ предназначались для студентки ИНЯЗа.
Советско-французский альянс
Честно говоря, я и не подозревала, что бывают и другие отношения, кроме дружбы. Я наслаждалась общением с умными людьми, которые никогда не кичились своим образованием, наоборот, внимательно слушали мои рассуждения о живописи, о реализме.
– А что такое социалистический реализм?
– Это изображение социалистического строя, прекрасного советского человека!
– А если человек кривоногий, он не советский?
– Ну, мы стремимся показать идеал.
– Какой же это реализм? Ах, да! Это СОЦИАЛИСТИЧЕСКИЙ реализм.
Такие разговоры заставляли меня смотреть на привычные вещи под другим углом. Марсель вообще был твердо убежден, что социалистического реализма нет, а есть просто реализм.
Общаясь с ним, я научилась многим правилам хорошего тона, стала читать не только приключенческие романы и фантастику, а Набокова, Солженицына и даже Ницше, хотя это были запрещенные книги.
– Только в метро не читай!
Марсель был очень нежен со мной, хотя Бернар называл его свирепым, бессердечным, и даже подлым. Но они были друзьями и могли говорить что хотели, я этого не понимала.
– От его улыбки дети плачут!
– Это ты от зависти! – отвечала я, признавая про себя, что Марсель детей не любил.
На переговорах различного уровня, стиль Бернара был очаровать, заболтать, уговорить. А Марсель предпочитал загонять в тупик, а потом любезно открывать дверь только в одном направлении, при этом как-нибудь еще и подставить. И остаться одному, победителем.
А 22 апреля, в свой день рождения, вечером, я пошла в манеж, куда меня заранее пригласил Марсель. Там мы даже не зашли на конюшню, а сразу поехали вместе с Бернаром, «покататься на машинке». Остановка оказалась за столиком «На Седьмом небе», я никогда там не была и действительно оказалась на седьмом небе. Марсель немного смущался, зато Бернар просто излучал веселье, время от времени толкая Марселя локтем.
– Давай, не тяни! – он наполнил бокалы шампанским.
Марсель взял меня за руку и очень тихо сказал:
– Тебе сегодня 17 лет, через год будет 18, и мы поженимся, я увезу тебя во Францию. А теперь я торжественно обещаю, что с сегодняшнего дня, ты и только ты моя невеста, перед Богом и людьми, в чем беру свидетелем Бернара!
Я просто потеряла дар речи, пытаясь осмыслить то, что он сказал. А Марсель уже бережно прижал меня к себе и впервые поцеловал в губы. Это оказалось совсем не так, как «в щечку».
Я удивленно смотрела на Марселя.
Бернар тем временем пододвинул нам салфетку с колечками. Марсель мне одел на пальчик одно, я ему другое.
В голове у меня звенели колокольчики. Все это, наверное, не со мной – я скоро проснусь и пойду на работу, или еще куда…
Мы сели за столик и подняли свои бокалы. Бернар изображал, как он утирает скупую мужскую слезу. Шутник!
Я никак не ожидала такого поворота. Я-то думала – так и будем дружить… Ведь в Советском Союзе не принято было обсуждать интимную жизнь. Как будто ее вообще не существовало. О ней не говорили, не писали, тем более не показывали по телевизору. Я и не задумывалась об этом, у меня было так много интересных дел!
А тут такое… Даже опомниться не успела. Почему-то я доверяла Марселю безоглядно, меня не смутило, что он даже не спросил, согласна ли я. Конечно, согласна! Ведь это мой принц. И он предлагает поехать с ним в его прекрасную страну!
На следующий день, в Моспроекте, меня попросили зайти в партком. Там сидел незнакомый молодой человек, который меня спросил, куда это я вчера вечером ездила. У меня сердце ушло в пятки: колечко-то я еще не сняла, так хотелось хоть чуть-чуть поносить. Сжала кулачки и честно ответила:
– На «Седьмое небо», у меня был день рождения.
И все, меня больше ни о чем не спросили и отпустили. Какое счастье!
Потом был май, июнь, когда Марсель приезжал в Москву, мы много ездили верхом. Он не любил лошадей, он вообще не любил вещей, где нет логики, а лошадь существо не всегда предсказуемое. Интересно, что лошади, как будто знали о его неприязни к ним и платили той же монетой. Самые спокойные начинали хулиганить, когда он на них садился. Со стороны казалось, что лошади развлекаются, стараясь показать своему всаднику, что они правда такие своевольные. Однажды, когда мы возвращались с прогулки, сзади с шумом вспорхнула стайка воробьев. Этого оказалось достаточным, чтобы лошадь Марселя понесла, ну а моя, за компанию. Лошади любят, воспользовавшись удачным поводом, изобразить страх и побегать вволю. Мне удалось быстро успокоить Фарна, а конь Марселя сам вдруг остановился как вкопанный. И так резко, что Марсель оказался на шее лошади. Когда он попытался вернуться в седло, опираясь на руки, конь начал опускать шею, и как ни старался Марсель вернуться в седло, он медленно сошел по опущенной шее на землю. Это было довольно комичное зрелище. Да еще и долго залезть не мог, конь вертелся. Я очень волновалась за него, тем более, тогда у Марселя болело колено. Вообще, все, что касалось травм, Марсель старался не афишировать. Отвечал, обычно шуткой, вроде:
– Что ты хромаешь?
– Бандитская пуля. Бандитские пули изрешетили меня всего!
Он настолько привык к разным мелким ушибам, царапинам, порезам, что относился к ним как к досадной помехе, и только.
Возвращаясь к лошадям, можно добавить и такой случай: потянувшись за веткой сирени, Марсель получил мощный удар конским затылком в лицо, даже кровь потекла из носа. Он же не знал, что наши всадники часто ломали ветки на хлысты. Конь и шарахнулся. Лошади то на ногу ему наступали, то укусить пытались, хотя это было трудно, реакция у Марселя была отменной. Я иногда даже давала советы, но все было напрасно.
В то же время, когда с ним на прогулке был Бернар, один или с подругой, лошадки были как шелковые. И никакой логикой это не объяснялось.
Тогда и запретили конные прогулки в Измайловском парке. К этому и так все шло, да еще мы подлили масла в огонь. Ехали мы на своих лошадках и обнимались, болтали, смеялись и вдруг, выезжая из леса на полянку, Тога, моя лошадь, пошла пассажем, что такое? Я посмотрела вниз: под лошадьми оказались загорающие граждане, мы проехали поперек двух упитанных, бледных тел. Пенсионеры загорали, и вдруг из леса выплыли огромные лошади, аккуратно перенесли свои копытища через их нежные животики!
В общем, разразился скандал, и руководство парка запретило езду по лесу. А тогда, выслав своих лошадок, мы, сопровождаемые матерщиной, смеясь, унеслись прочь…
Для меня тренировки не прошли даром, я сдала на третий разряд по конкуру, потом на второй, стала участвовать в небольших соревнованиях. Но соревнования не особенно меня привлекали, самое большое удовольствие было от работы с лошадью, когда возникало понимание, когда от малейшего движения рук, наклона корпуса, лошадь, будто читая мысли всадника, легко переходила от одного аллюра к другому, останавливалась или поворачивала.
Несмотря на разгульное времяпровождение, я, наконец, поступила в институт, блестяще сдав все экзамены, только по сочинению получила трояк. Знаки препинания я ставила, как хотела – тогда ведь не было компьютера, который подчеркивал бы ошибки.
Между прочим, во французском языке нет правил пунктуации – вот еще и за это я его любила.
Потом начались события в Чили, ребята стали туда ездить. А я стала следить за ситуацией по газетам – главное уметь правильно читать советскую прессу. Работали они с окружением Риккардо Лагоса, который должен был стать послом Чили в СССР, теперь, кстати, он президент Чили. Это было только одно из направлений. Луи тоже ездил туда и однажды не вернулся. Аннет, когда заходила к братцу, спрашивала, когда он приедет.
На что Марсель с неизменной улыбкой отвечал:
– Забудь о нем, сестричка! Он верен лишь одной даме – политике, и таким милым девочкам с ней не тягаться.
– Но он мне так нравится!
– Но он тебе изменил с этой мерзавкой!
– С кем?!
– С политикой!
Аннет уходила ни с чем. На самом деле Луи попался в лапы ДИНА – тайной разведке (аналог гитлеровского гестапо и сталинского НКВД) подчинявшейся лично Пиночету. Люди просто "исчезали". До сих пор не выяснены имена тысяч "пропавших без вести". О Луи тоже не было никаких вестей. В лучшем случае, он стал работать на ДИНА.
В середине сентября я пришла к Бернару и застала там Марселя. Обычно наши встречи старательно организовывались, чтобы не давать повода органам вмешиваться в личные отношения. Несчастный Марсель сидел опять с забинтованной ногой, опять с той же, но теперь болела стопа. Наступил на какую-то гадость.
– На самом деле этой «гадостью» были самодельные маленькие «ежи» из четырех сваренных в разные стороны огромных гвоздей. Их разбрасывали по дорогам ребята, которые боролись с режимом Пиночета. Правда, недолго, их всех отловили, кого убили, кого посадили. А ежи собирали и сваливали в ямы вдоль обочин. Ну и я с моим везением… вышел из машины «проветриться», подошел к обочине – после дождей глина размокла, я и поехал… вниз и имел возможность наблюдать, как на ботинке, у шнурков вылезает острие гвоздя. А уж вылезать с этим украшением было, мягко говоря, неудобно. Пока выбрался, стал похож на Франкенштейна, глина была везде, даже в карманах! Ну, потом, постелив на сиденье побольше газет, я отправился в аэропорт, куда, собственно и ехал, пришлось, правда, еще заехать на заправку, скрыться в туалете и переодеться. Как это происходило, помню смутно, ботинок пришлось немного подрезать, и вытянуть ржавый гвоздь из ноги, а потом выдирать уже из ботинка. Хорошенько промыл ботинок, налил туда немного коньяку, подложил носовой платок и надел ботинок. Ну, постоял минут пять как аист, собираясь с духом… Оглядел себя в зеркале, причесался, сделал лицо. Ну, и поехал. Очень неприятное путешествие оказалось.
Бернар ухаживал за другом, при мне немного переигрывая, то поправит подушки за спиной, то принесет стакан молока. И подшучивал, как всегда:
– Капканов понаставили!
Я устроилась рядышком и запустила пальцы в шевелюру Марселю – самое любимое занятие… Мы просто смотрели друг на друга и молчали…
Бернар потихоньку вышел, притворив дверь, бормоча что-то о двух идиотах…
А в октябре 1973 года, 28 числа (я не забуду этот день никогда), Марсель сказал, что его отзывают на работу во Францию.
– Я там осмотрюсь и к весне приеду за тобой. Придется нам терпеть разлуку. Не знаю, смогу ли я звонить тебе, чтобы не скомпрометировать перед органами. Будем передавать новости через Бернара. Ты тоже не злоупотребляй. Если мы будем осторожны, у нас все получится.
Он крепко обнял меня и поцеловал. Его поцелуи все переворачивали во мне. Мне хотелось разобраться в своих чувствах, но никогда у нас не было достаточно времени. Мы обнялись и… Марсель уехал.
Бернар честно выполнял свое обещание, данное другу – не оставлять меня своей заботой и по возможности помогать. Мы встречались в манеже, где вместе тренировались. Там он передавал всякие новости про Марселя и его приветы.
– Представляешь! На первую зарплату он взял в кредит спортивную машину! – с легким налетом зависти говорил Бернар. – Вместо зарядки носится по утрам по Парижу!
Я удивлялась, как можно носиться по городу?
– А он в пять утра, потом душ, кофе и на работу.
У него скучная аналитическая работа, но ему нравится. Потом, он хочет добиться наследства, которое ему оставил отец. Он уже год назад должен был его получить, но родственники из Англии подали в суд, и это дело двигается страшно медленно. Ты же понимаешь, на адвокатов нужны деньги, все, что он зарабатывает, уходит на них. Поэтому он живет в комнатушке, в мансарде.
– А как же машина?
– Ну, вот выкручивается как-то…. По вечерам вагоны разгружает? – подмигнул Бернар. – На улицах ведь петь не может – ни слуха, ни голоса!
В один из февральских дней, когда я приехала в манеж, тренировку отменили. Прекрасный конь Табор – рыжий, с белыми носочками и проточиной на лбу, лежал у бортика. Директор конноспортивной школы, Михаил Сергеевич, отменил все тренировки, чтобы почтить память этого коня. Как потом выяснилось, конь погиб от тромба в сердце… А я-то думала, что такое бывает только у людей!
На трибунке сидел Бернар.
– Не грусти, Надежда, Табор сейчас в своем лошадином раю!
Зато у меня хорошие новости: Марсель выиграл дело, и он попытается выйти из Корпуса! У него хватит денег, чтобы заплатить неустойку. Я так рад за вас, вы теперь свободны! Потерпи немножко, он все устроит!
То ли смерть коня, то ли какой-то общий настрой этого вечера придали мрачную окраску его словам. На душе появилось какое-то ощущение безнадежности и пустоты. Бернар пытался меня растормошить, я старалась улыбаться его шуткам, а потом вдруг расплакалась…
– Ох уж эти девчонки! Перестань плакать, я вот тоже уеду скоро, ненадолго, конечно, но кто будет тебя утешать? Держись, ты же сильная!
Бернар уехал, я старательно училась в институте, чтобы получать стипендию, сдала свою первую сессию, тренировалась в «Буревестнике», и читала запоем книги: Вольтер и Готье, Сименон и Саган… Что бы я делала без книг! Тем более никаких вестей не было ни от Марселя, ни от Бернара. Студенческая жизнь не требовала от меня больших усилий, мне нравилось хорошо учиться, я не прогуляла ни одной лекции или семинара, и вторая сессия прошла отлично. Мои сокурсники готовились сутками, приходили сдавать экзамены бледными, с красными глазами. Мне это было непонятно. Не спать ночью, когда так сладко спится? А для чего же день, его вполне хватало для учебы. Больше того, во время самой подготовки к экзаменам я не могла заставить себя открыть учебники. Только в последний день я решалась заглянуть в учебник, с удивлением и ужасом находя там много нового для себя.
Как-то первые два дня подготовки к экзамену «Политэкономии капитализма» я запоем читала американскую фантастику. Тогда достать подобную литературу было крайне сложно, но мне удалось проникнуть в «Золотой фонд» библиотеки Светлова. Связи решают всё, спасибо Бернару, научил. А когда я проглотила «День Триффидов» и «Планету обезьян», остался один день до экзамена. Честно читала учебник весь день, прочитала ровно треть… Естественно, легла спать, часов в одиннадцать. Ну, почитала учебник еще в автобусе и метро… А сдала экзамен на «отлично». Чего, чего, а поговорить об абстрактном я умела неплохо. Но о чем там шла речь, и о чем эта наука, теперь не имею представления.
Мой факультет, художественно-графический – но довольно странно звучали предметы, которые мы изучали помимо живописи и рисунка. В первую сессию мы освоили «Историю КПСС», потом была «Марксистско-ленинская философия, эстетика», «Научный коммунизм», та самая «Политэкономия социализма, капитализма»… Ведь будущий советский учитель должен «высоко нести знамя строителя коммунизма». Только студенты не очень-то серьезно относились к этим высокопарным словам, предпочитая заниматься творчеством. Некоторые и вовсе, показывались в институте только в сессию. Была у нас одна обворожительная блондинка, которая изредка забегала на живопись, показать свое новое платьице. Она сдавала сессию, на троечки, с большим трудом, но сдавала. Однажды ей пришлось в один день сдавать сначала теоретическую механику и сразу после нее историю искусства. На истории искусства, ей достался билет «Колизей». Устремив свои прекрасные голубые глаза на профессора, она начала:
– Колизей – это здание цилиндрической формы, с рядом сквозных отверстий…
Вытирая слезы от смеха, профессор вывел ей тройку в зачетке и отпустил с богом.
Когда выдавались свободные пары, мы гуляли по кладбищу. Из окон некоторых аудиторий открывался замечательный вид на него, Введенское кладбище. Еще его называли Немецким, ведь рядом находилась та самая Немецкая слобода, где Петр Первый встретил Анну Моне… Я бродила по этому кладбищу, разглядывая красивые памятники и часовенки, читая надписи с латинскими буквами. Попадались и французские слова: «Id se repose…», которые я перевела «Здесь отдыхает…», хотя по-русски надо бы – «покоится». Набрела как-то на могилы летчиков из эскадрильи «Нормандии-Неман». Марсель Лефевр – герой Советского Союза, посадил горящий самолет, и умер от ожогов в госпитале… Это имя…
Арский камень
Я ждала Марселя каждый день той весной. Но он не приехал. В середине июня я сдала сессию, и у меня начались каникулы.
Мама очень порадовалась за меня, увидев зачетку с одними пятерками. А потом, через неделю, вдруг, сделала мне подарок: она достала путевку в конный поход по Уралу!
Именно достала, через какие связи, я не знаю. Тогда не было множества турагентств, было только одно «Бюро по туризму». Хорошие путевки, и туристические, и просто в дома отдыха, распространялись на предприятиях и распределялись среди «ответственных» чиновников, лишь иногда ими поощрялись передовые рабочие. А мама работала простым бухгалтером на заводе. Обычному труженику купить путевку было практически невозможно. Тогда я еще нигде не побывала, кроме Москвы и ее окрестностей. В конце августа я впервые в жизни летела в самолете, это был ИЛ-18. Самолет был очень шумный, и я очень устала сидеть целых три часа. В Магнитогорске пришлось ночевать в комнате отдыха на вокзале, утром села в местную электричку и доехала до Белорецка. Выйдя со станции, на маленькую площадь я проводила взглядом старенький автобус, который поднимая тучи пыли, удалялся в неизвестном направлении. На площади стоял только один пустой грузовик. Итак, Белорецк. Но я еще не доехала, мне ведь на турбазу «Арский камень»! Тем временем, я заметила шофера, который выйдя из привокзального магазинчика, уже садился в кабину. Подхватив свой огромный рюкзак, я бросилась к нему, как к последней надежде:
– Помогите! Как добраться до Арского камня?
– Залезай, подвезу немного.
И мы помчались по тряской дороге, потом водитель затормозил было на развилке, показал пальцем налево и сказал:
– Вот по этой дороге, километра три пройдешь и там турбаза, но увидев мое вытянувшееся лицо, добавил:
– Ладно, подкину тебя, хотя мне не по пути.
На турбазе нашу группу экипировали, выдали продукты в виде круп и тушенки на неделю, каждому по второму рюкзаку и на следующий день мы поехали к лошадям.
Среди туристов были романтически настроенные граждане, видевшие лошадей только в кино. Только я и еще трое имели представление о верховой езде. Поэтому я просто гуляла по окрестностям, пока остальные получали свои первые уроки обращения с лошадью. Ближе к вечеру инструктор Ева предложила мне выбрать себе коня. Конечно, я выбрала самого высокого из всего табунчика башкирских лошадок. Меня тут же порадовали его незамысловатой кличкой: Лысый Коля. Лысый, потому что широкая белая полоса по носу у лошадей называется лысиной. А если тоненькая полосочка, то проточина. Зато пожилой турист Василий Петрович получил коня по кличке Лысый Рыжий. Здесь как-то не слишком напрягались в выборе кличек.
Наутро, навьючив наших лошадей рюкзаками, и взгромоздившись сами, мы тронулись в тайгу. Шел мелкий дождь, настроение мое было под стать погоде. Как-то не так я представляла себе конный поход. Думала, мы будем путешествовать от одного населенного пункта к другому, лошадок будем ставить, если не в конюшню, то на коновязь, а сами в гостинице ночевать, устраивать танцульки…, даже бигуди с собой взяла.
Но мы вошли в тайгу. Ночевали в палатках, сами заботились о лошадях, горячее ели на завтрак и на ужин. Вот это была экзотика для городского жителя! Когда, я впоследствии пыталась рассказать о своем путешествии на французском языке, то слово «поход» словари трактовали только как военный термин. Ну, да! Мы шли, как партизаны по лесным тропам, готовили пищу на кострах. Однажды скинулись и купили барашка в небольшом селе, мимо которого проезжали. И я видела, как его зарезали и сняли шкуру. А позже я вместе со всеми поедала шашлыки, полностью окунувшись в эту диковатую жизнь. Это путешествие со всеми его приключениями не заставило меня забыть о Марселе. Какая-то печаль лежала на сердце… Ева-инструктор светлый и добрый человек, мы с ней подружились, рассказала мне, что её любимый погиб в прошлом году, замерз насмерть, не дойдя в метель сотни метров до базы. А ведь шел с товарищем. Товарищ пришел в теплый дом, сказал, что за ним идет его друг. А друг не дошел, кинулись искать, да куда там, снег валит, ночь, жуткий мороз. А утром его собаки откопали… Ева была безутешна. А я ей рассказывала ей о своем Марселе. Хотя это имя в дремучей тайге произносить было странно. Однажды, я, поставив свои сапоги сушиться на прутах у костра, и протянув ноги поближе к огню, чтобы согреться, погрузилась в воспоминания, которые незаметно перешли в странный сон: