Тайные тропы (сборник)

1

В полночь у подъезда большого каменного дома остановились двое. Ночь была лунная, светлая, но кроны развесистых деревьев бросали густую тень на стену дома, скрывая лица и одежду пришельцев.

– Кажется, здесь, – тихо произнес один из них.

Тонкий луч карманного фонарика забегал по массивным, украшенным причудливой резьбой дверям. С левой стороны их, на уровне глаз, мелькнула кнопка звонка.

Один из спутников – пониже ростом – поднялся на ступеньку, собираясь нажать на кнопку, но в это время дверь бесшумно отворилась, и кто-то спросил из темноты передней:

– Вам кого?

Это было так неожиданно, что посетители на мгновение застыли в молчании.

– Кто вам нужен?

– Господин Юргенс, – ответил высокий и кашлянул. Кашель выдал сдерживаемое им волнение.

– Кто вас послал к нему?

– Господин Брехер.

– Что он просил передать?

– Вещи благополучно отправлены…

– Войдите.

Тяжелая дверь бесшумно закрылась, щелкнул выключатель, и яркий электрический свет ослепил глаза.

В приемной, куда привели посетителей, стояли широкий, обтянутый черным дерматином, диван и большой круглый стол с гладко отполированной поверхностью. Пригласив вошедших сесть, служитель скрылся в двери направо.

Ночные гости остались одни.

Они сидели молча и терпеливо ждали. Одному из них можно было дать лет тридцать. На нем были черный пиджак, серые брюки и стоптанные ботинки. Беспокойные темные глаза смотрели устало.

Другой, помоложе, был в телогрейке, в брюках, заправленных в сапоги. Лицо свежее, с прищуренными насмешливыми глазами.

Прошло несколько томительных минут. Наконец дверь отворилась.

– Прошу, – произнес почти шепотом человек, встретивший их.

Посетители встали и проследовали за ним.

Миновали зал, вошли в кабинет. Первое, что бросилось им в глаза, – огромный абажур настольной лампы. Его шелковый купол закрепили так низко, что лампа освещала лишь стол, а вся комната тонула в полумраке. За столом кто-то сидел, но рассмотреть лицо сидящего было нелегко.

Напряженное молчание длилось несколько секунд. Потом человек встал, протянул руку к выключателю, и на потолке вспыхнула небольшая люстра. Не приветствуя пришедших и не подавая руки, он жестом пригласил их сесть, а сам вышел из-за стола и тщательно осмотрел маскировку на окнах. Убедившись, что свет наружу не проникает, он вновь подошел к столу, сел, привалившись к высокой спинке кресла, и положил руки на подлокотники.

Это был довольно высокий, солидный военный в чине майора, с выхоленным, но энергичным лицом и коротко остриженными светлыми волосами. Он испытующе всматривался в лица гостей своими большими серыми глазами.

– Фамилия? – резко спросил он по-немецки.

– Ожогин! – встав с места, ответил старший.

– Грязнов! – сказал другой.

– Что имеете ко мне? – хозяин жестом пригласил посетителей сесть.

Голос у него был густой, низкий.

Ожогин рассказал, что с ними два раза в поселке Вольном беседовал гауптман[1] Брехер. Когда они приняли все условия гауптмана, тот дал письмо, назвал город, пароль и направил обоих сюда, к господину Юргенсу. Ожогин вынул из кармана и протянул через стол маленький розовый конверт.

– Когда покинули поселок? – спросил Юргенс, вскрывая письмо.

– Пятнадцатого сентября, – ответил Ожогин. – Гауптман Брехер дал нам военную машину, на которой мы доехали до деревни Песчаной. Оттуда добирались пешком.

– Почему пешком?

– Вам, очевидно, известно, господин Юргенс, что пользоваться железной дорогой в этих местах небезопасно. Гауптман Брехер настоятельно рекомендовал нам быть осторожными, и мы последовали его совету.

Юргенс коротко кивнул головой.

– Оба жители поселка?

– Нет, – сказал Ожогин, – мы не здешние.

– Долго жили в поселке?

– Не больше двух недель.

– За это время русская авиация бомбила Вольный?

– Один раз ночью, с неделю назад. Железнодорожный узел.

– Вы русский?

– Да, русский.

– И вы? – обратился Юргенс к Грязнову.

– И я русский, – ответил Грязнов.

– Земляки? Знакомые?

– Ни то, ни другое, – Грязнов покачал головой. – Мы познакомились у гауптмана Брехера. Я дезертировал из Красной Армии в начале сорок третьего года. Тогда же перешел линию фронта. Долго скрывался в деревнях, избегая партизан, а когда начали наступать советские войска, пошел на запад.

Ожогин рассказал, что родился в бывшей Оренбургской губернии, выехал оттуда с родителями вскоре после революции и больше на родину не возвращался. Единственный его брат живет в Средней Азии. Других родственников нет.

– Кто брат?

– Инженер-геолог.

Юргенс несколько раз стукнул пальцами по столу, достал из кармана пиджака большой серебряный портсигар и, поставив его на ребро, стал рассматривать. Затем вынул сигарету и закурил.

– Специальность? – обратился он к Ожогину.

– Инженер-электрик и связист.

– Образование получили при советской власти?

– Конечно.

– Что же вас заставило стать нашим другом? – Юргенс сомкнул на несколько секунд тяжелые веки.

– Как вам сказать… – криво улыбнувшись, начал Ожогин после небольшой паузы. – Причин к этому много и говорить можно долго, но я скажу самое основное: мой отец умер в тюрьме, мать не перенесла его смерти. Я и младший брат были озлоблены за отца…

– За что его упрятали в тюрьму?

– Он был ярым противником советского режима.

– А вы? – Юргенс перевел глаза на Грязнова.

– Особых причин нет, – ответил тот.

Юргенс встал из-за стола и твердыми, размеренными шагами пересек комнату по диагонали от стола к книжному шкафу и обратно.

– Что же приключилось с вами? – став позади сидящих, снова обратился он к Грязнову.

– Со мной ничего не приключилось. Мой отец родился и живет в Сибири, в Иркутской области. Там же находится младшая сестра. Есть еще дядя по матери, но я не знаю, где он. Я перед войной окончил пединститут. На ваш вопрос, пожалуй, и не отвечу. Я даже не задумывался над тем, чем вы интересуетесь.

Облако дыма поплыло над головами сидящих.

Зазвонил настольный телефон. Юргенс направился к столу и спокойным движением руки снял трубку.

– Слушаю… Да, я. Немного занят… Кто тебе сообщил?.. А… а! Ну что ж, если не спится – приходи.

Юргенс положил трубку на место.

– О чем еще с вами беседовал гауптман? – снова обратился он к посетителям.

Ожогин рассказал. Получив согласие Ожогина и Грязнова сотрудничать с немецкой разведкой, Брехер предупредил их, что «настоящей» работе должна предшествовать длительная подготовка и что работать придется, возможно, после окончания войны.

– Да, вероятнее всего, именно после окончания войны, – подчеркнул Юргенс, – и независимо от ее исхода. Это надо запомнить.

Говорил он с небольшими паузами, но четко и коротко, переводя взгляд с одного на другого.

– Прежде всего – тщательная конспирация, самая тщательная, – поучал Юргенс.

Никто не должен знать о их связи с немцами. С сотрудниками Юргенса они будут встречаться ежедневно, но лишь с наступлением темноты. Юргенс разрешает и даже рекомендует иметь самые широкие связи среди русского населения города, но скрывать от него свои симпатии к немцам. Чем шире и глубже эти связи, тем лучше для дела. Допускается даже высказывать недовольство по адресу немецкой администрации, но осторожно, в меру. Надо также продумать и решить вопрос о том, чем они станут здесь заниматься, так как жить без дела нельзя. Это вызовет подозрения. Свои соображения на этот счет они должны завтра же доложить Юргенсу. Для них уже приготовлена квартира. К себе они могут приглашать кого угодно, кроме лиц немецкого происхождения, связь с которыми может их скомпрометировать в глазах местного населения. О питании заботиться не придется. Это возложено на квартирную хозяйку.

В соседней комнате раздались шаги, и в кабинет вошел худой, высокий немец в чине подполковника. На носу у него было пенсне, из-под которого тускло смотрели маленькие глаза.

– Хайль Гитлер! – приветствовал он хозяина, выбросив вперед руку.

Юргенс ответил тем же.

– Что это за господа? – сделав презрительную гримасу, спросил пришедший. Он развалился в кресле, стоявшем у письменного стола, и вытянул худые, длинные ноги.

– Мои люди.

Подполковник приподнял брови, внимательно всмотрелся в Ожогина и Грязнова, прищурил глаза и отвернулся.

Юргенс вынул из ящика стола две бумажки и подал их Ожогину.

– Это пропуска для хождения по городу в любое время, – объяснил он. – Проставьте свои фамилии по-русски и по-немецки. Сейчас вас проводят на квартиру. Идите и отдыхайте. Обо всем остальном – в следующий раз…

– Ганс, ты помнишь Брехера? – обратился Юргенс к подполковнику, лишь только Ожогин и Грязнов вышли.

– Отлично. И всегда отзывался о нем с похвалой. Этот человек еще сделает себе карьеру.

– Его карьера уже кончилась.

– Не понимаю…

– Прочти – и поймешь, – Юргенс протянул подполковнику Ашингеру листок бумаги, заполненный мелким печатным шрифтом.

«Ставлю вас в известность, что в ночь на восемнадцатое сентября сорок третьего года советская авиация вновь совершила налет на железнодорожный узел и поселок, – прочел Ашингер. – Из батальона СС двадцать человек убито и около восьмидесяти ранено. На резиденцию гауптмана Брехера упала и разрушила все до основания полутонная бомба. Найдены лишь кусок портупеи и правая рука гауптмана…»

– Да… нелепо, – медленно произнес Ашингер. – Брехер убит вдали от фронта, а я бессменно в районе передовой – и жив.

– Ты недоволен этим?

– Не недоволен, а удивлен, поражен… – Ашингер встал с кресла и, заложив руки за узкую, сухую спину, прошелся по комнате.

На некоторое время воцарилось молчание.

– Да… судьба Брехера печальна, – снова заговорил подполковник, – но я пришел сообщить еще более удручающие известия.

– Именно?

– Пали Новороссийск, Брянск, Бежица… – Ашингер остановился против Юргенса и широко расставил ноги. – Под угрозой падения Чернигов, Полтава, Рославль…

Лицо Юргенса оставалось спокойным. Он продолжал молча смотреть на собеседника.

– Ты не задумывался, Карл, над вопросом, что ожидает нас, если русские придут в Германию? – спросил Ашингер.

– Нет, – ответил Юргенс. – Не желаю забивать себе голову бесплодными размышлениями.

– Ты сегодня не в духе, Карл, – Ашингер обошел стол и, встав позади Юргенса, положил свои тонкие руки с длинными пальцами на его плечи. – А думать надо…

– Не хочу уподобляться крысе, бегущей с корабля, – Юргенс повел плечами, сбросил руки Ашингера и вышел из-за стола.

– Напрасно. Ты отстаешь от жизни, от событий. Не интересуешься новостями…

– К черту новости! – Юргенс зашагал по комнате, глубоко затягиваясь дымом папиросы. – У меня работы по горло.

Ашингер выждал, пока Юргенс вернулся обратно к столу.

– Не будем нервничать и ссориться, Карл, – сказал он тихо, стараясь подавить волнение. – Скажу тебе по секрету одну новость. Генералы, офицеры и солдаты фельдмаршала Паулюса обратились к германской армии и германскому народу с призывом… требовать отставки фюрера и его кабинета. Я слышал это по радио собственными ушами час назад.

– У меня голова трещит от этих новостей! – сказал Юргенс раздраженно.

Ашингер обиженно пожал плечами.

Отведенный для Ожогина и Грязнова дом состоял из четырех комнат. Одну занимала хозяйка, три предоставлялись квартирантам.

Спальня с двумя кроватями и книжным шкафом имела два окна, выходивших в сад.

Когда хозяйка оставила квартирантов одних, Ожогин убавил свет керосиновой лампы, открыл окно и молча облокотился на подоконник.

Он хорошо знал этот город. Рядом, за углом, начиналась улица Луначарского; на ней, в доме номер тридцать восемь, Ожогины жили безвыездно пятнадцать лет. Там родились он, его брат…

Ожогин закрыл глаза и, напрягая память, начал восстанавливать знакомый маршрут от дома до школы. Именно в этом квартале жил известный в городе детский врач Доброхотов. Немного дальше стоял дом видного царского чиновника Солодухина, бесследно исчезнувшего в девятнадцатом году. Рядом с солодухинским домом находилась аптека, в которую ему часто приходилось бегать с рецептами, заказывать лекарства для матери и бабушки.

Никита Родионович отошел от окна и посмотрел на кровать Грязнова. Тот крепко спал, измученный долгой дорогой.

Ожогин тихо разделся, потушил лампу и лег.

…Первым проснулся Грязнов. В открытое окно глядело сентябрьское солнце. Из сада доносилось беспокойное птичье щебетанье. Осторожно поднявшись, чтобы не разбудить Ожогина, юноша бесшумно подошел к окну. В кустах сирени с яркими, еще не тронутыми желтизной, листьями шумно копошились воробьи. На ветвях развесистой яблони резвились какие-то краснобрюхие пичужки.

– Как хорошо! – вслух сказал Грязнов.

Измерив расстояние между подоконником и землей, он выпрыгнул в сад. Воробьи с криком разлетелись.

В саду было прохладно. Босые ноги сразу стали мокрыми от обильной росы. Юноша прошел до самого забора. Сад был запущен, все его дорожки и аллеи густо заросли травой.

– Андрей! Куда ты запропастился? – послышался из окна голос Ожогина.

– Тут, Никита Родионович, иду! – отозвался юноша.

Он вернулся к дому, положил руки на подоконник и, легко подтянувшись, спрыгнул на пол.

Когда Ожогин и Грязнов умылись и оделись, в комнату, постучав, вошла хозяйка. Она сказала, что идет в город, и выдала жильцам ключи от парадного входа и дверей, непосредственно ведущих в комнаты.

Друзья решили осмотреть дом.

Прежде всего обследовали чердачное помещение. Оно было сплошь завалено хламом: развалившейся мебелью, битой посудой, каким-то тряпьем и круглыми картонными коробками из-под шляп.

Внизу, в комнате хозяйки, стояли кровать, ветхий комод, платяной шкаф и старое, облезлое зеркало в бронзовой раме. Эта комната отделялась от спальни жильцов толстой, фундаментальной стеной. Задержавшись здесь, Ожогин попросил приятеля пройти в спальню. Грязнов громко произнес из спальни несколько слов – разобрать их Никита Родионович не мог. Выходило – в их комнате можно разговаривать свободно, не опасаясь быть услышанными.

В большой столовой были только стол и стулья. В гостиной, устланной пестрым паласом, стояли два шкафа, наполненные книгами, диван с высокой спинкой и расстроенное пианино, издававшее такие тягостные, рвущие душу звуки, что до него страшно было дотронуться. Над пианино на стене висела гитара.

– Кажется, нам здесь будет неплохо, – сказал Грязнов и провел пальцем по струнам гитары. Они отозвались звонко, мелодично.

– Совсем неплохо, – с усмешкой согласился Ожогин. – Как на курорте.

– Полная свобода действий – вот что странно.

– Ничего странного нет. Юргенс отлично знает, что люди, близко стоящие к гитлеровцам, находятся под наблюдением партизан, и если он начнет чрезмерно заботиться о них, то…

В гостиную тихо вошла хозяйка со свертком в руках.

– Сейчас будем кушать, – угрюмо бросила она и скрылась.

Завтрак состоял из мясных консервов, жареной картошки, салата.

Завтракали вместе с хозяйкой. Это была женщина лет сорока пяти с крупным невеселым лицом, испещренным морщинами. Ела она молча, опустив голову, и ее молчание немного смущало квартирантов.

Наконец Грязнов не вытерпел.

– Как же называть вас, хозяюшка? – любезно спросил он.

Женщина перестала есть, подняла голову и посмотрела на Грязнова угрюмыми глазами.

– Так и зовите, – отвечала она.

– Это неудобно.

– Кому неудобно?

– И нам и вам.

– Мне ничего.

Она встала из-за стола, вышла и через минуту появилась с чайником, который молча поставила на стол.

Друзья поняли, что дальше задавать вопросы бесполезно, и принялись за чай.

Ночью Ожогина и Грязнова вызвал Юргенс. Заполнили анкеты, написали подробные биографии, долго беседовали о предстоящей учебе. Юргенс сказал, что по ночам их будут обучать радиотехнике и разведывательному делу два инструктора – Кибиц и Зорг. Днем можно ходить куда угодно, отдыхать, заводить друзей. Все это, однако, не должно отражаться на учебе.

Договорились, что Ожогин будет принимать заказы на изготовление вывесок и надписей по стеклу, а Грязнов, играющий на аккордеоне, – давать уроки музыки.

– А инструмент у вас есть? – поинтересовался Юргенс.

Ожогин ответил отрицательно.

– Но мы не считаем это проблемой, – пояснил он. – Стоит объявить о желании приобрести аккордеон – и предложений поступит достаточно. Мы в этом уверены.

После беседы Юргенс приказал служителю проводить Ожогина и Грязнова к инструкторам.

Дом, в котором жили Кибиц и Зорг, примыкал задней стеной к особняку Юргенса, а фасадом выходил на другую улицу. Двор был общим.

В комнате Кибица царил беспорядок. На столе, сплошь заваленном бумагами и деталями к радиоаппаратуре, лежали куски хлеба, яичная скорлупа, кости от рыбы, огрызки колбасы. Второй стол, притиснутый к плите, был завален кульками и свертками. В простенке между двух окон красовался большой портрет Гитлера, густо засиженный мухами. Большая, на длинном шнуре, электрическая лампочка была подтянута шпагатом к маленькому столу у окна. Из раскрытого платяного шкафа выглядывали портативные радиостанции, лампы различных конструкций и размеров, мотки проволоки и электрошнура, плоскогубцы, маленькие и большие ножовочные пилы.

Кибиц, хрипловатый голос которого раздался из другой комнаты, вышел не сразу. Когда он появился, Ожогин и Грязнов невольно поморщились. Он был весь какой-то узкий, плоский, с большой, совершенно лысой, головой, с настороженными, колючими глазами.

– Не смущайтесь! – Кибиц изобразил нечто вроде улыбки. – Я тут сам хозяйничаю. Проходите.

Вторая комната мало отличалась от первой. На письменном столе царил хаос, кровать не была убрана, одежда валялась на стульях. На одном из подоконников лежали мыло, бритва, осколок зеркала.

Не приглашая вошедших сесть, Кибиц объявил, что занятия по радиоделу начнутся завтра, потом обратился к служителю Юргенса и предложил отвести учеников к господину Зоргу.

В половине Зорга кто-то играл.

«Турецкий марш Моцарта», – отметил про себя Грязнов.

Зорг оказался высоким, стройным, со спортивной фигурой, немцем в штатском костюме. Лицо у него было белое, сухощавое. Он пригласил гостей в комнату и закрыл дверь, чтобы приглушить звуки музыки.

– Это играет моя супруга. Прошу садиться, – сказал он, усаживаясь рядом с Ожогиным. – Вы от господина Кибица?

Зорг отличался общительностью, говорил быстро и много. Он объяснил, что занятия по разведке и топографии будет проводить после уроков Кибица.

Из второй комнаты неожиданно вышла молодая белокурая немка. Она мельком взглянула на гостей, взяла с письменного стола ноты и снова ушла к себе.

Провожая гостей, Зорг поинтересовался, найдут ли они дорогу домой, и когда Ожогин заверил, что найдут, сказал на прощанье:

– Рад иметь дело с культурными людьми. Вы оба прекрасно владеете немецким языком, и надеюсь, что дела у нас пойдут успешно.

Вернувшись домой, друзья увидели в зале два чемодана, а на диване – ворох одежды и обуви.

– Это вам принесли, – коротко объяснила хозяйка.

Закончив с примеркой и разложив все вещи по своим местам, Ожогин присел к столу и начал писать объявления. Грязнов, прохаживаясь по комнате, изредка останавливался около стола и смотрел, как Никита Родионович старательно и в то же время легко и быстро выводит четкие печатные буквы.

– «Ищу аккордеон фирмы «Гонер». С предложением обращаться по адресу: Административная, 126», – наконец прочел он и усмехнулся: – Я думаю, что трех объявлений, вывешенных в центре города, будет достаточно: кто имеет аккордеон, быстро явится.

2

Денис Макарович Изволин проснулся от мучительной боли в ногах – одолевал застарелый ревматизм. Спустив ноги с кровати, он долго растирал больные суставы, пока не почувствовал некоторого облегчения. Потом подошел к окну, сдернул с него байковое одеяло и выглянул на улицу.

– Так и есть, – вздохнув, произнес он: – не зря всю ночь ноги крутило.

Небо было затянуто густой серой пеленой. Свинцовые облака плыли низко над крышами домов.

Денис Макарович поежился, повел плечами и протер запотевшее стекло концом одеяла. Теперь стало видно, что за окном моросит мелкий осенний дождь.

Березы, росшие у дома, печально роняли пожелтевшие листья. Вот один из них ударился в стекло, прилип к нему, потом оторвался и упал на землю.

Город медленно, будто нехотя, пробуждался. Прошла с брезентовой котомочкой Фокеевна, соседка. У нее трое малышей; надо их прокормить, добыть кусок хлеба. Каждое утро видит ее Денис Макарович, торопливо идущую к рынку, согнутую, тощую, с лицом, ничего не выражающим, кроме болезненной усталости, с глазами, горящими неестественным, лихорадочным огнем. Денис Макарович никогда не слышал, чтобы Фокеевна что-либо говорила, – все делает без слов, без шума.

Вот трое нищих – не идут, а тянут ноги. И тоже молча. За ними плетется мальчишка в большой кепке, сползающей на глаза. Он без конца кашляет и плюет на мостовую. Сквозь запотевшее от дождя стекло Денису Макаровичу видно его исхудавшее, маленькое лицо; кажется, оно состоит лишь из больших серых глаз и полуоткрытого рта.

Появляются два немецких солдата, видимо, возвращающиеся с ночного обхода, – поднятые воротники шинелей, нахлобученные фуражки. Прошли мимо и скрылись.

Начало обычного дня. Все так знакомо!

Поеживаясь от холода, Денис Макарович подошел к печи и начал выгребать золу. С первых дней оккупации города печь была приспособлена к топке подсолнечной лузгой. Денис Макарович высыпал из ведра шелуху, полил ее керосином и чиркнул спичкой. Огонь занялся быстро, печь сразу загудела. Приятная теплота потянулась к телу. Денис Макарович с минуту наблюдал, как играет пламя в печурке, потом отошел к столу. Надо было побриться. Усы Денис Макарович берёг уже много лет, изредка лишь подравнивая ножницами, а вот бороду брил старательно через каждые два дня. Сегодня очередная процедура. Он поставил зеркальце, развел мыло.

На постели застонала Пелагея Стратоновна. Жена часто болела во время войны: организм пожилой женщины ослаб от бесконечных лишений и невзгод.

Стараясь двигаться как можно тише, Денис Макарович умылся и надел пальто. Предстояла утренняя прогулка, ставшая традиционной. Закрыв за собой дверь, Денис Макарович вышел на улицу. Было уже совсем светло. По-прежнему моросил дождь. Даль улицы скрывалась в тумане.

Изволин шел не спеша, останавливаясь на перекрестках, где обычно вывешивались приказы комендатуры, объявления и афиши.

Целые кварталы были разрушены. Сейчас эти руины, окутанные сизой дымкой, казались особенно мрачными.

Денис Макарович добрался до центра города. Около большого, окрашенного в коричневый цвет здания полиции уже толпился народ. Здесь жители города по приказу коменданта еженедельно проходили регистрацию. Несмотря на дождь, народу сегодня было особенно много: вероятно, объявили повторную регистрацию. Не заметив в толпе никого из знакомых, Изволин пошел дальше. Через четыре дома было расположено городское управление, на углу – биржа труда. Пестрели знакомые надписи на русском и немецком языках: «Пасиршейн форцайген!» – «Предъяви пропуск!», «Дурхфарт ферботен!» – «Проезд воспрещен!», «Эйнтрит ферботен!» – «Вход воспрещен!»

Навстречу, под конвоем немецких автоматчиков, брела большая группа горожан. Куда их вели? В тюрьму? На гитлеровскую каторгу? Сколько таких несчастных видел за это время Денис Макарович!

После разгрома немецких войск под Орлом и Белгородом в городе усилились репрессии. Ежедневно проводились аресты и облавы, шла насильственная вербовка рабочей силы для отправки в Германию. Солдатам выдавались премии за каждые десять человек, доставленных на сборный пункт, и солдаты усердно старались заслужить премию – право на отсылку домой десятикилограммовой продовольственной посылки. Но самым надежным средством оккупанты считали зондеркоманды, которые устраивали облавы и сгоняли жителей к сборному пункту.

За последнее время фашисты проявляли чрезмерную нервозность. На улицах появились зенитные батареи, на крышах высоких зданий торчали спаренные и строенные пулеметные установки. Одну такую установку Денис Макарович увидел сегодня даже на колокольне разрушенной церкви. В городе ходили слухи, что в девяти километрах от вокзала строится мощный оборонительный рубеж. Слухам можно было верить, потому что ежедневно за город угонялись толпы горожан с лопатами.

Проявление беспокойства со стороны гитлеровцев доставляло Изволину огромное удовольствие.