Василеостровский чемодан

«…И в звуковом Мальстреме

все пущенные стрелы

уносятся и попадают точно в цель…»

Профессору как-то не слушалось. Звуковой Мальстрем не затягивал внимание в точечную сердцевину. Похоже, и остальные слушатели цепко удерживались на креслах и диванах, соответствующих купленным билетам. Даже те из них, кто сидели в серёдке зала, тоже никуда не проваливались. Впрочем, нельзя ручаться за всех. Тем более что поимённо мы никого из публики не знаем, кроме нашего профессора. Кстати, а его-то у нас как зовут? А, ну да, Егорыч, так ведь, кажется, обращался к нему сосед по лестнице. Но, то отчество, к тому же явно искажённое. По-соседски: небрежно и ласково, почти по-родственному. Имея давнюю привычку к устному творчеству, обычно придумываются местные имена, для внутреннего пользования. И успешно применяются, не боясь обидеть. А те и не обижаются. Иногда, бывает, сделают кислое лицо, но не озлобляются. Терпят. Официально же профессору давным-давно установлены и зафиксированы (сначала в «метрике», а потом и в паспорте) фамилия, имя и отчество, которые он имеет по сию пору: Предтеченский Клод Георгиевич. Отец его, в общем, к французам не имеющий ни племенного, ни прочего генетического отношения, по-видимому, получил сильное впечатление от рождения сына. И то несравнимое впечатление сразу же, без промедления отпечаталось на новорожденном. Отец, очевидно, сразу разгадал в наследнике что-то импрессионистское: быть ему или художником, или композитором. (Подобно Мане или Дебюсси). Ну вот. А остальные люди, без выражения собственной личности сидящие в зале Капеллы, мы не знаем, кто они. Также не знаем, в какой мере энтузиазма и терпения принимается их нутром диковинный концерт сердцевинной музыки.

А что же автор и его сотрудники? Не случилось ли на плоскости эстрады новое, никем не предвиденное событие, пока мы отвлеклись на мысль о происхождении имени нашего героя? Оказывается, автор терзает под крышкой рояля неведому зверушку, в ответ издающую хриплые звуки, девушка укутывается в тёмно-зелёное, статуи колеблются различным манером. И продолжилось чтение художественного слова.

«…Густой фальцет,

далёкий гром,

набат колоколов и блеянье овечье…

…Кольцо в кольце,

одно в другом.

Число их зримое велико, но конечно…»

Возникло подозрение на непредусмотренное затягивание концерта, отнимающее от аудитории необходимую автору внимательность. Автор, поняв такую неприятность, негромко совещается с девушкой. Та быстро перекладывает бумаги на коленях, пропуская лишние. Вновь звучит рояль. Идёт очередная попытка создать и, то ли объединить, то ли противопоставить, – не стыкующиеся музыкальные образы: и родника рядом с воронкой, и сердцевины-полноты вокруг сердцевины-пустоты, и трепета созидания внутри восторга засасывания. Одновременно многозначительное движение скульптур и затейливое порхание света, – посильно помогают звукам преломить вселенский опыт видимого и невидимого мира, чтобы вырастить необычайное художественное полотно.

«…Тот беззащитный трепетный родник —

разве он – не наше сердце?

А та воронка, где всё тонет вмиг —

разве не наше это сердце?..»

Пошли многоэтажные аккорды на клавиатуре и пассажи руками по голым рояльным струнам. Затем – пауза. И в конце (профессор понял, что пошли на коду) – протяжённое тремоло на ля четвёртой октавы в сопровождении щипков ля субконтроктавы. С началом тишины в зале вспыхнули все огни: от временных светильников и постоянных люстр. На две-три секунды. Потом неожиданно то плотное зарево исчезло. Публика не успевала речами реагировать на контрастность концовки сердцевинной музыки, поэтому свет и тьма пребыли в невозмутимой тишине. И когда зал вновь осветился, но уже обычным, всем привычным манером, аудитория уверенно зааплодировала. Отдельная часть слушателей в рассеянных местах зала создавала хлопки отчаянно активно, другая более скученная, – холодно и сдержано. Профессор же просто улыбался и просто хлопал в ладоши, пробираясь к выходу.

ГЛАВА 5

А тем временем наш пожизненный пешеход, нарочно оставленный на Адмиралтейской набережной, давно перестал поводить плечами и делать вид, будто поднимает никому не видимые крылья. Руки его оказались занятыми парой досок, которые он подобрал по пути, следуя вдоль межмостового пространства Невы. Проехал грузовик, и эти доски выпали из него. Пройдя с ними Благовещенским мостом к Васильевскому острову и далее вниз по течению, Босикомшин уже перепрыгивал с палубы на палубу разнотипных останков кораблей, образовавших неожиданно для василеостровцев кладбище железа напротив подворья Оптиной Пустыни. Наш герой любил здесь иногда пожить. Им придерживалась на этом кладбище собственная каюта с замком и печкой. Доски как раз и предназначались для последней. И от замка у него хранился особый ключ отдельно от иных, в том числе и от вновь найденного. Тот лежал в другом кармане другой одежды, оттого никакой путаницы с ключами не произошло, когда хозяин, допрыгнув до временно полюбившегося ему жилища и, обхватив доски, вроде ходулей, стоял у ржавой двери каюты и открывал навесной замок в виде гирьки. Ключ точно совпал со скважиной и со всеми внутренними собачками. Но что это? Босикомшин застыл. Будто кто послал ему тайный сигнал из-за спины. Прислонив аккуратно доски к ржавой обшивке судна, Босикомшин обернулся и, отступив на шаг от двери, перегнулся через фальшборт, оглядывая поверхность воды. Там, прямо по отвесу, тыкался о наклонённую трубу лежащего бочком корабля-соседа – всем нам знакомый чемодан с двумя куклами. Тот, что часами двумя раньше отчалил от спуска со львами у Адмиралтейства и пустился в свободное плаванье. Сейчас, вблизи, чемодан оказался не совсем будто чемоданом, а просто чем-то, похожим на чемодан. Но, кроме явного с ним сходства, имел вполне самостоятельный облик, для которого нет слова ни в каком словаре: ни в энциклопедическом, ни в орфографическом, ни ещё в каком другом, а тем более, в словаре нашего первого героя. А, впрочем, почему бы ни быть ему чемоданом? Пусть будет. Его внутренние полости по периметру засажены пучками ровненьких трубочек, плотно и слегка веерообразно составленных между собой. Поточнее заметить, каждый из пучков представлял выровненную сферическую направленность, наподобие художественно обработанного ежа, принявшего оборонительную позицию. Трубочки имели разный диаметр и немного разную высоту, а сделаны были из чего-то вроде металлического. В средоточиях обеих створок «чемодана» сидели небольшие старинные куклы. Отдалённо всё сооруженьеце могло бы напоминать какой-нибудь сдвоенный игрушечный органчик с игрушечными органистками в нём.

«Эта штука, должно быть, волшебная, коли создана магом», – подумал Босикомшин, параллельно с возникшей задней мыслью завладеть чемоданом. Но мысли конструктивной, то есть догадки о том, как вытащить чемодан, у него в мозгу не прорисовывалось. Поэтому именно мысль задняя зависала и становилась вроде бы мечтой, могущей перерасти единственно лишь в воображаемое овладение таинственным предметом. Мнимое обладание желаемой вещью накладывалось на её действенную недосягаемость. Образ чемодана двоился в сознании, и Босикомшин чуточку вспотел. Повлажнело в области подмышек. Он чувствовал, как что-то слипается. Прижмёшь руки к туловищу, отожмёшь, а там что-то слипнется и отлипнет. Не зная, чего бы такого предпринять, он подёргал фалдами пальтишка, да, возможно, слишком резковато, что произошло из-за волнения или даже от нервности. Ключ выпал. Тот, заветный, и не зря что чужой. Должно быть, не очень уютно лежалось ему в постороннем кармане. Он легко так вытряхнулся и, задев борт босикомшего судна, отскочил рикошетом прямёхонько в чемодан. После того образы в голове нашего героя ещё раздвоились, создав нечто, подобное цепной реакции. С одной стороны, что же здесь такого, если одна чужая и ненужная вещь свалилась на другую, тоже чужую, но не понять, нужную или ненужную, а если не понять, то и думать о них особо ни к чему; ладно, упала, пропала, пусть её, не жалко. С другой стороны, им постоянно владело чувство привязанности к вещам разного рода. (А людям очень даже идёт крепкая и даже ревностная привязанность к вещам всякого рода, независимо от того, свои они или чужие). Именно эта неотвратимая привязанность не отпускала изумлённого взгляда Босикомшина от чемодана с трубочками, отдалённо напоминающего миниатюрный орган, и от ключа, застрявшего в волосах одной из кукол-органисток. Раздвоение образов продолжалось дальше, сопровождаясь разделением любопытства от жадности, страсти от логики, великодушия от долга и много чего ещё одного от другого, заполняющего чудное устройство человека. Продолжалось оно, в общем-то, будто бы, не выказывая особого истощения, и выкатывалось наружу, причём одновременно, эдак одно подле другого, но, соблюдая дистанцию. Сложная ситуация.

«Досками не поднять», – подвинулось у Босикомшина в голове. Оглядев вокруг себя, он не увидел ничего такого, что могло бы составить орудие или просто удобство для вылавливания чемодана и поднятия на борт. Лишь образы, вышедшие из него, оседали вниз и растворялись по сторонам. Наш герой, ощущая тяжесть досады, но и осознавая освобождение от цепной реакции противопоставленных образов и ассоциаций, подошёл обратно к облюбованной каюте, до конца открыл замок, распахнул дверь, втиснулся внутрь вместе с досками и заперся изнутри.

А внутри было уютно, хотя и зябко. «Ух, а дровишек-то у меня – ещё с давешнего раза вон сколько», – Босикомшин попутно с новой радостной мыслью, поставил новые дрова к печной трубе, любовно оглядывая охапку сухих дощечек, заготовленных ещё на прошлой неделе. Мешкать не стал. Поскольку с него бесследно спал почти никчёмный каскад недавних переживаний, он деловито отщипнул несколько лучинок и сунул их вместе с бесплатной газетёнкой в печку. Затем доложил туда пять штук дощечек. Почему именно пять, а не больше и не меньше? Наш герой объясняет принятое решение особой гармоничностью данного числа применительно к огню. Он считает, будто пламя в них завязывается наиболее правильно.

Теперь обитатель собственной каюты всё тщательно уложенное поджёг. Любовно поджёг. Его влюблённый взгляд, до того падающий на стопку сухих дощечек, перешёл на пламя, окутывающее те дощечки в печи. Так, сидя на корточках возле огня, человек, не задумываясь о предмете безразборчивой любви, брал из стопки всё новую и новую любимую дощечку да совал друг за дружкой на пламя, где они, сгорая, создавали новое и более горячее пламя, столь же любимое этим человеком. «А что такого? – вопросом на никем вслух не заданный вопрос ответил он, – люблю дровишки, поскольку они сухонькие, миленькие, аккуратненкие; а ещё люблю я, когда дровишки трещат в пламени; они сгорают, а мне тепло; я люблю дровишки и я люблю их жечь – нормальная любовь».