Чекан для воеводы (сборник)

Глава 1. Соглядатаи

Сторожевой службы станичный голова Акинфий Сусалов был крут и на расправу скор. И все же, как это ни странно, станичники почитали за великую милость заполучить от бывалого жителя порубежья добрую оплеуху, поскольку знали, что горячность и отходчивость у начальника сторожи шли рука об руку неразлучной парой – бывалоча, даст в морду, а потом и наградит по-царски: от себя, любимого, последний штоф водки оторвет, а напрасно обиженному поставит от всей своей бобыльей души.

Но ныне не то времечко было, чтобы глотку напрасно драть по пьяному делу да зенками без толку хлопать. Война на дворе. И ни какая-нибудь, а Ливонская, чтоб ей ни дна ни покрышки. А потому сидел станичный голова в земляном схроне под стволом могучего векового дуба и во все глаза следил за тремя неизвестными людишками, одетыми в польские кургузые жупаны да потертые лисьи шапки, пробиравшимися лесной тропой в направлении к пограничной крепости, носившей название гордой и зоркой птицы сокола.

Этих троих высмотрел самый молодой станичник из Сусаловской сторожи, звали которого Прошка Безверхий, недавно прибывший из Брянска на смену убиенному в одном из пограничных конфликтах с сопредельщиками седмицу назад Федору Волку. Так вот, этот-то Прошка прислал в станицу своего напарника Тимоху Рынду, чтобы тот все честно обсказал про подозрительных людишек самому голове и привел того с подмогой к секретному схрону под этим дубом – место, которое неизвестные ну никак миновать не могли, если шли самой короткой дорогой к Соколу.

– Вообще-то мы с Прошкой пятерых вооруженных людей углядели, – на самое ухо Акинфию молвил Тимоха, примостившийся рядом в схроне. – Да только, видать, двое других из этой пятерки окольной дорогой к крепости поперли. Из-за этого, небось, Прошка и не кажет здесь носа до сих пор. За ними, небось, приглядывает со стороны…

– Ось да небось! – съязвил голова, не повышая голоса, чтобы не быть услышанным чужаками. – А вот я ему в рыло!.. Рано этот хмырь на себя такую ответственную обузу взвалил, как самовольное принятие решений. Здесь все решения принимаю только я!

– А что с энтими будем учинять? – поинтересовался Тимоха, кивнув в сторону неизвестных людей, вышедших уже из лесу на поляну и теперь сторожко озиравшихся по сторонам.

– А этих, Тимоха, вязать треба! И чтоб не пикнули, пакостники! А затем на расспрос к главному воеводе Шеину тягать. Сдается мне, не зря эти людишки здесь околачиваются! Высматривают, вынюхивают…

– Вязать так вязать, – покладисто пробурчал Тимоха. – Мы с Сенькой да Булатом их быстро захомутаем…

Сказав так, Тимоха ужом выскользнул из схрона и, примостившись за стволом дуба в два обхвата, выглянул с другой стороны. Оттуда он подал рукой знак еще двоим служилым людям, укрывавшимся на другом краю поляны, куда как раз вышли неизвестные. После этого станичный голова и глазом не успел моргнуть, как его хлопцы набросились сзади на пришлых людей, вышибли из их рук кинжалы да стилеты и, повалив на землю, принялись умело вязать веревками по рукам и ногам.

– Откуда и куда путь держите? – поднявшись на ноги и приосанившись, спросил голова сторожи пленников.

– Пся крев! – услышал он в ответ от самого здоровенного пленника, обладавшего пышными черными усами, закрученными вверх.

– Не собачься! – Тимоха ударом сапога в бок несколько поубавил у усача гонору, добавив: – Не завирайся, когда с тобой говорит сам станичный голова!

– О, господин пулковник! – пролепетал второй пленник, косой да рябой детина, тоже не мелкого пошиба. – Мы очень рады такой приятной встрече. Мы готовы заплатить пану пулковнику столько, сколько он назначит, а потом любезно укажет нам верный путь к…

– Наш голова спроводит вашу честь и двух ваших «пшиятелей» куда надо! – перебил второго поляка Булат Столетов – станичник, на счету которого была чертова уйма поверженных врагов.

– Мы просто-напросто заблудились в этом темном лесу… Мы добрые люди и никого не трогаем… – продолжал юлить второй пленник, стараясь незаметно развязать руки.

– Иногда и ложь бывает во спасение, да не в вашем случае, господа-панове, – ухмыльнулся главный станичник, привычно расчесав черную бороду на две половины. – А ты, Булатка, истинную правду сказал. Надо их в крепость свести. А потому зови сюда коноводов, пущай грузят всех троих на коней. А в крепости им спрос учинят по полной форме!

…Чего больше всего на свете не любил станичный голова, так это пребывать в больших и малых крепостях. А уж в стольные грады его трудно было заманить даже сладким калачом. Все казалось ему, что нечем дышать в этих огороженных каменными или деревянными стенами смрадных поселениях. Совсем другое дело вольное житье где-нибудь на берегу лесной речушки без названия или озерка, в котором плещутся на малиновой зорьке пудовые караси, а в станичном лагере горит костер, на треноге булькает вкусное варево, от одного запаха которого даже сытый еще раз объестся. В таком месте и дышится легче, и никакой тебе начальственной указухи. Тут он сам всему голова и распорядитель пограничного уклада жизни.

И все же в последние годы, когда главным воеводой в крепости Сокол был поставлен окольничий Борис Васильевич Шеин, прибывший из самой первопрестольной, вольной жизни на здешней границе с Польским королевством как не бывало. Шеин требовал от станичного головы подробного доклада о делах на границе чуть ли не каждую седмицу, невзирая на церковные праздники. Конечно, тут он был в своем праве, потому-то Акинфий Сусалов и не перечил его прихотям, понимая, что и сам бы на его месте вел бы себя так же. Больше того, он всячески старался наладить станичную службу таким образом, чтобы главный воевода при случае замолвил бы доброе слово за старого служаку перед высокими чинами в окружении царя Иоанна Васильевича Грозного.

На этот раз кроме главного воеводы Сокола Шеина станичного голову Сусалова и его команду, привезших «языков» на допрос, встречал незнакомый Акинфию начальник. Это был толстый человек с жиденькой, нахально топорщившейся бороденкой клинышком, делавшей лицо азиатского типа еще более противным. По сравнению с ним главный воевода крепости казался малорослым мальчишкой, вызванным строгим отцом для битья за какие-то неведомые провинности.

– Это что?! Это кто?! – прорычал толстый начальник, аки лев могучий. – Почему связанные? Это кто, воры? – продолжал он чинить расспрос.

– Станичный голова сторожевой службы пленных доставил, – осторожно пояснил главный воевода, знавший окольничего Афанасия Курбановича Щенятина, как одного из самых подлейших интриганов при царском дворе и потому не желавшего хоть чем-нибудь его разозлить.

– Как звать-величать голову? – сменив гнев на милость, спросил Щенятин.

– Акинфий Сусалов, ваша милость, – представился станичный голова, низко кланяясь строгому начальнику.

– Хорош! Ты-то, голова, мне и нужен. Я послан сюда самим государем нашим Иваном Васильевичем для выяснения дел порубежных. Как там польские паны на той стороне не слишком колобродят? Сейчас ведь ранняя весна и если его величество польский король Стефан Баторий сызнова пожелает нам каверзы чинить, то ныне для этого самое подходящее время.

– А вот мы пленных-то и поспрошаем, – сказал главный воевода. – Станичный голова вовремя «языков» привез…

– Пленных в застенок пока, а с головой мне отдельно перемолвиться потребно, – распорядился Щенятин. – Давай-ка, голова, отойдем в сторонку…

– Как скажите, ваша милость, – перебросившись беспокойным взглядом с главным воеводой, ответил Акинфий, следуя за повернувшимся к нему спиной царским посланником.

Отойдя от ворот крепости, где и происходила встреча действующих лиц этой сцены, шагов на сто и присев на объемистое бревно, предназначенное для укрепления на крепостной стене лафета большой пушки, Щенятин строго глянул снизу вверх стоявшего навытяжку перед ним Сусалова.

– Говори без утайки, кого в измене подозреваешь? Мне надо знать имена всех, невзирая на должности и чины.

– О таковых не ведаю, – струхнув не в меру, пролепетал станичный голова, не боявшийся ни бога ни черта, но терявшийся перед большими чинами, как тот же школяр перед строгим ментором.

– А если поразмыслить? – настаивал Щенятин. – Ведь и среди твоих станичников, наверняка, найдутся людишки, которым не стоит верить. Лучше избавиться от них сейчас, прежде чем они переметнутся к врагу. Не верю я тем, кто всех вокруг себя только верными считает, не видя измены. Про князя Курбского слыхал? Он главным воеводой в пограничном городке-крепости Дерпте или Юрьеве, если по нашему, значился. К нему сам великий государь наш благоволения имел, а что вышло? Сбежал княже! Продался ливонцам, аки тать последний… Так вот, голова, смотри в оба! Если кого-то заподозришь, сразу сообщи мне. Я тут буду три дня. Сейчас тебя не задерживаю, зная твою занятость там… – царский посланник небрежно махнул рукой в сторону леса. – Но чтобы на третий день прибыл сюда с отчетом о всех злоумышленниках. Или ты сам, голова, попадешь в опалу. Это я тебе, как Бог свят, обещаю!

Акинфий, сообразив, что ему не удастся поговорить со своим непосредственным начальником Шеиным, откланялся и давай Бог ноги! Из крепостных ворот он выметнулся, как ошпаренный, нахлестывая коня плеткой изо всех сил. За ним поспешали сопровождавшие станичники. При этом Сусалов, как заведенный твердил себе под нос: «Ждала сова галку, а выждала палку» и «Ни праведнику венца, ни грешнику конца». А про себя думал о том, что сделать, чтобы больше не попадаться на глаза «дикому начальнику», как окрестил посланца царя станичный голова, переживший жуткие времена Малюты Скуратова и его «кромешников». И вот что он надумал: через три дня «дикий начальник» отъедет из Сокола, куда подальше, глядишь, и не придется станичному голове заниматься доносами на своих боевых побратимов…

Вечерние часы перед обычным обходом караулов на крепостных сооружениях главный воевода Сокола Шеин, сидя в своих не слишком шикарных апартаментах, состоявших из гостевой, там же и обеденной залы, рабочего кабинета и спальни, размышлял о том, как держать себя с вновь прибывшим посланником самого Грозного. Был тот известен ему своей неугомонностью в делах личного обогащения, хотя и без того имел от царских щедрот немало. В кормление ему отданы были помимо родовых поместий на Курской земле, еще и земли «украинные», в том числе и здесь, на Брянщине. Видно, хорошо службу нес Щенятин, если даже в гиблые времена опричнины ничего не потерял, а только преумножил. Что же тут удивляться? Наш пострел везде поспел… Успел дворянский сын вовремя записаться в опричники, а когда те впали в немилость царскую, сам же первым покаялся принародно на Красной площади и самолично принялся рубить головы своим бывшим сотоварищам налево и направо. Такие, как он, нигде и никогда не пропадут. Умеют устраиваться. Вот чего воевода Шеин о себе сказать не мог.

Все дело в том, что Шеины вели свою родословную от самого Мишки Прушанина, прибывшего в господин Великий Новгород из Пруссии аж в тринадцатом столетии. А он, как говорилось в преданиях, особым чинопочитанием не отличался, вольнолюбив был не в меру и резал правду-матку всем и каждому. А на Руси такие долго не заживаются…

О том, где и при каких обстоятельствах сгинул Прушанин, об этом родовые грамотки умалчивали. Известно было только то, что после него осталось несколько сыновей, но в историю попал только Василька Морозов, по прозвищу Шея, который числился уже «в седьмом колене» от Прушанина. Этот самый Шея и положил начало московской дворянской фамилии. И было у него, как в сказках сказывается, три сына – Юрий, Василий да Иван. Все трое состояли на службе у молодого тогда Ивана Грозного. Потом Шеиных, как и многих тогда дворянчиков взяла в оборот опричнина. Кто не успел встать под штандарты недоброй памяти Малюты Скуратова, тот опоздал, попав в опалу. Досталось и Шеиным, потерявшим в годы опричнины родовые поместья, чины и звания. Может, из-за всего этого и сам Борис – сын среднего брата Василия Шеина – не поднялся в чинах выше окольничего, совсем чуть-чуть не дотянув до желаемого чина «боярина».

Будучи честным служакой, Борис Шеин старался плохо не думать о царствующем Иоанне, но это не значит, что он мог объяснить самому себе все его поступки. Взять, к примеру, ту же опричнину, о которой теперь царь-государь и слышать не желал. А ведь был незабвенный 1571 год (здесь и далее по новому стилю), когда к Москве подошло войско крымского хана Девлет-Гирея. И что? Опричники, способные только убивать да грабить беззащитных людей, не смогли противостоять татарской орде. Царь Иван тогда потихоньку убрался из стольного града, предоставив драться за Москву, своим слугам верным. А Девлет-Гирей на приступ не пошел, просто поджог посад, отчего огонь спалил не только весь город, но даже перекинулся через кремлевские стены на сам детинец. Москва сгорела быстро, а сам Девлет-Гирей объявил своим «фирманом», что сжег город в отместку за Казань, взятую до того войсками Грозного.

Но этого было мало. На следующий год Девлет-Гирей снова обрушил свои полчища на Москву. Да только на этот раз получил отпор от воеводы князя Михаила Ивановича Воротынского, чье войско наголову разбило Девлет-Гирееву орду на подступах к Москве – у села Молоди, что под Серпуховом. И что же царь? Он за все отплатил князю Воротынскому полной мерой, приказав казнить его вместе с другими опричниками…

А уж то, что произошло в 1575 году, это Шеин вовсе отказывался понимать. А произошло вот что: Иоан Васильевич провозгласил великим князем крещеного татарского хана Симеона Бекбулатовича, а себе оставил скромную роль Московского князя… Даже Бог возмутился такому деянию, напустив в ту пору на русские земли моровое поветрие.

А еще велась затяжная Ливонская война, начавшаяся в январе 1558 года, которая требовала все новых жертв и денег. И теперь в 1579 году этой войне все еще не было видно ни конца ни края. Сидя в крепости на границе с враждебной Речью Посполитой, Шеин это особенно хорошо сознавал. Но он совсем не жаждал вновь угодить в «царские враги», а Щенятин своими наветами мог ему это устроить запросто.

«Неужели близок закат Руси? Или это только закат царствующей династии Рюриковичей? Самому Иоанну Васильевичу еще и пятидесяти лет нет от роду, а он смотрится, как столетний старец… Что же дальше будет с Русью и со всеми нами?» – невольно задавался этими страшными вопросами главный воевода, от которых мурашки бегали по спине, но не находил на них ответа.

Естественно, что ни с кем подобными мыслями поделиться Шеин не мог без того, чтобы тут же не услышать сакраментальную фразу: «Слово и дело!» А там началось бы такое, о чем лучше и не размышлять…

От тяжких дум Шеина отвлекло легкое покашливание слуги Ферапонта, тихо вошедшего в кабинет господина.

– Чего тебе, Ферапоша? – спросил окольничий, повернув вполоборота голову к входным дверям, где стоял слуга.

– Вас домогается один из пленников, которых нынче доставил сюда господин станичный голова. Хочет важное слово молвить.

– Это кто же из троих? – вставая из-за стола, спросил Шеин.

– А тот, что двоих поляков сопровождал.

– Так он русский, что ли?.. Я ему самолично голову с плеч снесу за предательство…

– Он хочет важное слово молвить, – настойчиво настаивал слуга.

– Ладно, послушаем, что он там наговорит. Но только ежели врать начнет, то пускай на себя пеняет…

В подвальных казематах крепости царила полутьма, и даже колеблющийся свет от зажженных факелов не мог до конца рассеять здешний мрак.

Шеин, сопровождаемый слугой Ферапонтом и двумя стрельцами, вошел в один из сырых тухлых подвалов, где находился пленник – высокий худой мужик, заросший до самых глаз густой рыжей бородищей.

– Ты русский? – сразу спросил Шеин, как только переступил порог камеры.

– Русский, – обреченно склонил голову пленник. – Токмо у врагов я оказался не по своей воли… Да и не это сейчас самое важное, господин воевода!..

– А что ты считаешь важным? То, что сопровождал исконных наших врагов к крепости русской?! – побагровев от ярости, закричал Шеин.

– Я бы все одно от них убег! Зарезал бы гадов, а сам к вам подался… – слезно запричитал пленник. – Я должен предупредить вас о большой силе, которую ведет на вас польский король Баторий. Его полчища в двух переходах от границы. А наша задача состояла в том, чтобы уточнить, какими силами располагают здешние крепости… Но и это не все! С нами находились еще двое поляков. Мы разделились на подходах к крепости. Те двое обязаны были проникнуть в саму крепость и снестись тут с верным им человеком. Он взорвет крепостную стену в указанном ими месте, чем поможет полякам быстрее овладеть Соколом.

– Ты можешь указать переметчика? – быстро спросил Шеин, пристально глядя в глаза пленнику.

– Я не знаю его, – выдержав взгляд воеводы, ответил тот.

– Но я знаю другое, для взрыва он использует зелье, способное все тут разнести вдребезги. Это зелье придумал немецкий мастер Штольц, у которого я какое-то время находился в услужении. Это средство поляки называют «дьявольский наряд» и похваляются, что с его помощью возьмут все крепости русские без большого труда… Этот самый Штольц – любимец короля Батория. Король для своего фаворита ни денег, ни людей не жалеет. Доверяет ему и надеется на его «дьявольский наряд»…

Пленник собирался продолжать свой рассказ, который очень заинтересовал воеводу, но тут в камеру вбежал запыхавшийся ратник из ополчения, срочно вызвавший Шеина на крепостные стены.

– Обожди здесь, я с тобой еще не закончил… – произнес главный воевода, вновь обращаясь к пленнику. – Если правду сказал, то ничего тебе не будет, так и знай. Ты мне еще очень даже пригодишься…

Поднявшись на стены крепости, Шеин встретил посланца от соседней пограничной станицы, который доложил о том, что видел неподалеку от крепости польских гусар, пытавшихся перебраться через пограничную речку. Они искали брод.

Это сообщение заставило Шеина на время забыть о пленном. Необходимо было срочно готовиться к отражению возможного нападения противника. И главный воевода отдал приказ, который сразу все изменил в тихой и сонной до того крепости, подняв на ноги весь гарнизон, состоявший из трех сотен городовых стрельцов и стольких же жителей самого города-крепости и его окрестностей, способных носить оружие.

Только к утру Шеин вспомнил о пленнике, с которым так и не закончил разговор. Но того, как оказалось, уже не было в живых. Еще ночью царский посланник Щенятин по-своему распорядился жизнью пленных, казнив их собственноручно. А потом, услышав о приближении войск Стефана Батория, решил поскорее отъехать из крепости, пока враги полностью не окружили ее. Перед отъездом он клятвенно пообещал прислать в Сокол подкрепление из соседних поселений. После этого Щенятина только и видели…

Глава 2. Тайный сговор

Прошка Безверхий по пятам крался за двумя поляками, отделившимися от других несколько часов назад. Они обошли небольшое лесное озеро, миновали глубокий овраг, склоны которого густо поросли кустарником, а по его дну весело журчал ручеек, готовый превратиться через день-другой в полноводный быстрый поток, как только хорошенько пригреет весеннее солнышко и растопит темные слежавшиеся пласты снега в лесу. Затем они укрылись в молодом ельнике на самом краю леса, откуда просматривались потемневшие от времени стены крепости. Там они просидели до тех пор, пока окончательно не стемнело.

«Что это они задумали?» – вертелось в голове Проньки, семнадцатилетнего молодца, впервые оказавшегося в одиночестве сразу против двух матерых врагов. А то, что эти двое поляков были врагами, Прошка нисколько не сомневался.

И хотя в порубежной станице он отслужил всего-то четыре месяца, кое-чему успел научиться у своих старших товарищей. Особенно многое он перенял у одного из самых уважаемых станичников, Булата Столетова. Впрочем, сам Прошка, что называется, был тоже не лыком шит, с детства он всерьез занимался охотничьим промыслом. Его отец Василий по прозвищу Медведь, учил сына метко стрелять и из лука, и из огнестрельного оружия, владеть копьем и ножом, читать следы на земле, оставленные разным зверьем и, конечно, самым опасным «зверем в человеческом обличье», как говаривал отец. Отца убили два года назад эти самые люди-звери, пришедшие с сопредельной стороны. И с тех пор поклялся Прошка и даже крест на том целовал, что ни один враг не уйдет от него безнаказанно.

Поляки зашевелились в своем укрытии, когда полностью стемнело. Прошка не столько увидел, сколько услышал, что враги двинулись к крепостным сооружениям. «Пора и мне за вами вдогонку», – подумал он.

Скинув с себя длинную белую рубаху, помогавшую скрытно передвигаться по еще заснеженному лесу, он остался в одежде черного цвета, спрятав рубаху у приметного пня, уцелевшего от сгоревшей ели, в которую угодила молния. После этого он двинулся за врагами.

Прошка все правильно рассчитал: земля у крепостной стены успела очиститься от снега и в своей черной одежде станичник мог продвигаться незаметно, даже несмотря на то, что усилившийся ветер разогнал темные тучи и на небе засиял полный диск луны и залединились-захороводили звезды вокруг нее, облив своим туманным серебристым светом все на земле.

Поляки между тем тихо приблизились к самой стене и, хотя Прошка не спускал с них глаз, неожиданно куда-то исчезли, словно провалились в преисподнюю.

– Что за чертовщина?.. – пробурчал себе под нос станичник. – Что же они невидимками обернулись, что ли? Прямо как в сказках бабки Пелагеи… Но в ее сказки я и в детстве не очень-то верил…

Подойдя поближе к тому месту, где исчезли поляки, он увидел довольно густой кустарник у самого подножья каменной стены. «Собачья роза, – припомнил название колючего кустарника Прошка, хорошо затвердивший уроки отца и бабки Пелагеи, рассказывавших ему о всякой травке, всяком кустике, произраставшем на родимой земле. – И где же тут можно спрятаться, хотел бы я знать?»

Он обошел кустарник кругом и обнаружил малозаметный лаз между кустарником и стеной. «Вот тебе на! – изумился станичник. – Как же его раньше-то никто не обнаружил?..»

Встав на колени, Прошка сначала просунул в лаз только голову, а потом, убедившись, что легко пролезет дальше, пополз вперед. Вскоре он очутился в подземном ходе, где пахло горелой паклей. «Все ясно, – сообразил Прошка. – Они здесь факелы разожгли и отправились прямиком внутрь крепости. Хитрецы! Да только и я пойду вслед за вами. Просто так вы от меня не отвяжетесь…»

Ощупывая руками мокрые холодные стены подземелья, Прошка на полусогнутых ногах, поминутно приседая, стал передвигаться вперед и пробирался так до тех пор, пока не увидел впереди два колеблющихся огонька, исходящих от горящих факелов. Поляки чего-то выжидали у выхода. Но вот огни погасли, значит, оба вышли из подземелья.

Прошка переместился к выходу и осторожно выглянул наружу. Лаз выходил прямо во двор какого-то невзрачного деревянного строения. До того он был прикрыт двумя бревнами, рядом с которыми были разбросаны поленья дров.

Прошка, оглядевшись вокруг, снова увидел тех, за кем следил с самого утра. Двое поляков стояли у дверей дома и о чем-то оживленно беседовали с полуодетым мужиком, державшим в руке горящую свечу. Еще через мгновение мужик раболепно поклонился новоявленным гостям и, посторонившись, пропустил их в дом. Затем, оглядевшись, и не обнаружив ничего подозрительного, захлопнул за собой дверь.

«Подожду пока они отсюда не выйдут!» – твердо решил про себя Прошка, поудобнее устраиваясь рядом с поленницей дров у подозрительного дома.

Через минут двадцать из дома вышел одетый хозяин и быстро зашагал к выходу со двора. А еще через полчаса он вернулся назад, но не один, за ним шел какой-то важный офицер, чин которого Прошка разглядеть так и не смог.

«А дело становится все интереснее…» – подумалось ему.

…Стрелеций сотник Федор Треплев мучился с похмелья. Весь прошлый день, свободный от служебных обязанностей, и всю последующую ночь он беспробудно пил с дружками в кабаке Кузьки Окорокова, отмечая именины своей пассии по имени Гражина. Та была полячкой и жила в старинном местечке Хелм, расположенном на самой границе, куда время от времени сотник наведывался, как бы по делам службы. Панна Гражина была вдовой, имела собственный дом на окраине городка, была белокура с высокой, привлекающей мужские взоры, грудью и не утоленной до конца жаждой большой любви, поскольку мужа она потеряла на первом году семейной жизни. Тот не вернулся из очередного похода на Русь, за что, любившая его до безумия Гражина, возненавидела всех «клятых москалей». Но для молодого статного стрелецкого сотника, постучавшегося однажды к ней в дом, Гражина сделала исключение, отдавшись ему прямо в прихожей без особых уговоров с его стороны. Правда, на это у нее была своя причина. И «причину» эту звали пан Збышек, который еще раньше предложил Гражине хорошие деньги за то, что она будет охмурять русских офицеров из ближних крепостей, передавая их затем в его руки.