Волчье логово
Выходя из залы, молодой человек только успел заметить, как величественная фигура брата Ульфара выплыла в другую дверь. Если бы не тихий шорох сутаны, его можно было бы принять за призрака, ибо шаги его были неслышны и незаметны…
Брат Колен, оставшись без фонаря, продолжал в глубокой задумчивости стоять у двери.
Отец Франсуа шел столь быстрым и решительным шагом, что уставший Жиль едва поспевал за ним. Когда он начинал отставать, маяком ему служил красный маленький огонек, во тьме коридоров похожий на крохотную, догорающую звезду…
Они миновали одну залу и свернули в другую. Во всем большом и холодном здании царили мрак и пустота. Быстрые шаги настоятеля гулко отдавались под старинными сводами, пробуждая странное, как будто разбивающееся на тысячу осколков, смутное эхо, которое постепенно замирало в самых отдаленных и таинственных уголках святой обители…
Наконец отец Франсуа толкнул какую-то тяжелую, резную дверь, и они вошли в пустую монастырскую церковь.
Жиль застыл пораженный. Ему никогда не доводилось бывать в церкви ночью. Хотя на дворе стояла тьма, здесь морозный воздух был наполнен удивительным синевато-лиловым легким светом, который парил вокруг вошедших, подобно инею, падающему с неподвижных ветвей в безветренную зимнюю ночь…
У Жиля невольно появилось искушение поймать этот дивный свет в ладонь. И будь он один, непременно попробовал бы это сделать.
Где-то в глубине церкви голубоватые тусклые искры пробегали по узорчатым, цветным витражам, вызывая в памяти блуждающие болотные огоньки, манящие запоздалого путника…
Откуда-то со стороны двери в залу долетали неистовые порывы ветра. Должно быть, одно из окон было разбито.
Вдалеке переливался золотыми бликами и вспыхивал багряными отсветами великолепный алтарь. Свечи, стоявшие на нем, все до единой, были безжалостно потушены дуновениями злого ветра…
– Брат Жозеф, вы здесь? – крикнул отец Франсуа.
Никакого ответа.
И, тем не менее, церковь не была совершенно безлюдна. Под одним из окон на коленях стояла человеческая фигура, слабо освещенная мерцающим светом единственной, догорающей свечи.
Сначала Жилю показалось, что этот человек молится. Но когда они подошли ближе, он понял, что ошибся. Одной рукой коленопреклоненный монах прикрывал от ветра угасающую свечу, а другой – что-то судорожно и неистово чертил на лежавшем рядом желтом листе бумаги, низко-низко склонив над ним голову… Казалось, он даже не слышал шагов и не видел людей, пришедших нарушить его добровольное одиночество.
Только при этих словах настоятеля, прозвучавших так близко от него, монах поднял голову, и Жиль в ужасе отшатнулся, слабо вскрикнув от удивления и неожиданности. Все происходящее приобрело черты бессмысленного, жестокого, затянувшегося кошмара!
Прыгающий язычок пламени осветил своим неровным светом смуглое лицо язычника, неверного, сарацина!
Это было настолько страшно и невероятно, что Жиль не мог сделать ни единого шага, не мог произнести ни одного слова…
Прямо на него смотрели черные, сверкающие глаза сарацина, полные мрачного и адского, но какого-то вдохновенного и яркого огня. Ноздри острого, хищного носа нервно и взволнованно трепетали от таинственного ветра. Изогнутые, отливающие синевой, брови и настороженно сжатые сухие губы придавали его лицу серьезное и грозное выражение. На высокий лоб, прорезанный тонкой морщинкой, появившейся от частых и невеселых раздумий, в беспорядке падали черные, мокрые от пота, волосы.
Сложно сказать, сколько лет было этому чужестранцу. Возможно, немногим больше тридцати. Но замкнутое, отчужденное, недоброе выражение лица, больше подходящее преследуемому зверю, чем человеку, делало его резкие и острые черты старше и печальнее…
Тяжеловатой фигуре сарацина, скрытой под складками широкой черной сутаны, скорее были присущи сила и крепость, чем гибкость, изящество и стройность.
Его рукава тоже были перепачканы краской, как у брата Ульфара.
Неверный в благочестивом и добром краю, в христианской церкви, да еще и облаченный в монашеское одеяние! Поистине, что могло быть нелепее и невероятнее этого бессмысленного и хаотичного кошмара!
Однако, придя в себя от первого потрясения, Жиль очень скоро пожалел о вырвавшемся у него неосторожном восклицании. Ибо после него лицо сарацина стало еще угрюмее и суровее, если такое вообще было возможно.
– О, я должен был вас предупредить.., – тихо произнес отец Франсуа, глядя на растерянного гостя.
Затем он обратился к неверному:
– Брат Жозеф, это племянник бальи. Мы решили поселить его в вашей келье на то время, пока он будет пребывать в нашей обители.
Но до какой же невообразимой степени возросло удивление горожанина, когда сарацин ответил старому монаху на чистейшем валлонском наречии, ничем не отличавшемся от того, на котором говорил сам настоятель!
– Прекрасно, святой отец! И с чего я удостоился этой великой чести? Неужели люди никогда не оставят меня в покое! О, я желал бы, чтобы они навсегда забыли о моем существовании и оставили меня наедине с моими холодными стеклами…
Его низкий голос звучал резко, насмешливо и неприятно.
После минутной задумчивости брат Жозеф продолжал:
– А почему нельзя было поселить достойного гостя у брата Ульфара или у брата Колена?
– Вы же знаете, – немного смутившись отвечал настоятель, – брат Колен очень занят своими бумагами, хозяйством… А брат Ульфар… он ревностно предается молитвам. Нам всем следовало бы по мере сил подражать его благочестивому примеру…
– Вы правы, – холодно прервал его сарацин. – Должно быть, в нашей святой обители бездельничаю только я один…
Он стремительно и резко поднялся с колен, и, бросив на побледневшего Жиля презрительный взгляд, коротко сказал:
– Идемте.
Через несколько минут племянник бальи уже находился в маленькой, неуютной келье, тускло освещенной голубоватым лунным светом, который тихо струился из крохотного окошка под самым потолком. Низкий стол, стоявший в келье, был завален ворохом бумаги. На листах чернилами были начерчены какие-то причудливые, угловатые рисунки.
Брат Колен принес еще одну жесткую монастырскую постель, на которую Жиль упал, изнемогая от усталости.
И все же, несмотря на это, его сердце продолжало тревожно биться. Так вот какие «чудеса» ожидали его в этом далеком монастыре! Ночь под одной крышей с врагом Господа и христианской веры! Да Жиль лучше бы предпочел встретить здесь целый легион призраков или оборотней! Они-то хотя бы исчезают на рассвете…
Не спал и сарацин. Он сосредоточенно копался в рисунках, разбросанных на столе и на полу, и, тяжело дыша, рвал некоторые из них в мелкие клочки, нисколько не заботясь о том, куда они падали…
Внезапно Жиль поймал на себе его взгляд и тотчас притворился спящим.
– Не бойся, спи спокойно, – произнес брат Жозеф. – Я не убиваю женщин и не ем маленьких детей… Хоть об этом так увлекательно и рассказывают почтенные хронисты и авторы куртуазных романов.
Слабо улыбнувшись, он лег на свое жесткое ложе и дунул на свечу. Догорающий язычок пламени исчез в единое мгновенье, и все погрузилось в непроницаемый мрак…
III. Проповедь
Уродливый ворон –
И он прекрасен на первом снегу
В зимнее утро.
Басё
Ибо прах ты, и в прах возвратишься.
Библия. Бытие. 3
Ты стоишь нерушимо сосна!
А сколько монахов отжило здесь
Сколько венков отцвело.
Басё
Брат Ватье был прав. Ночью выпал первый снег.
Когда Жиль дель Манж, проснувшись, утром вышел из монастыря, его удивленному взору открылся просторный двор, покрытый тонким слоем снега. Вчерашние лужи подернулись хрупкой, узорной корочкой льда. Ветви деревьев, росших возле входа в обитель, отяжелели от пушистого, колкого инея, который переливался сотней синеватых искр под бледными лучами утреннего зимнего солнца…
В прозрачном, морозном воздухе каждый звук становился еще звонче и резче.
События прошлой ночи смешались в мыслях горожанина, превратившись в разрозненные, отрывочные картины. Последние из его воспоминаний были связаны с таинственным сарацином… Несколько раз он виделся Жилю сквозь зыбкую дымку сна: то рвущий старые бумаги, то коленопреклоненный, с поднятыми вверх ладонями, озаренный розоватыми лучами рассвета…
Причиной пробуждения и Жиля, и брата Жозефа были громкие звуки, доносившиеся со двора. Чей-то звучный и вдохновенный голос сливался с нестерпимым, яростным скрежетом.
Первым, кого увидел молодой человек, выйдя из монастыря, был брат Ватье, который с таким невероятным усердием начищал большую оловянную кастрюлю, точно хотел, чтобы его услышали в самом Валансьенне.
Чуть подальше, под огромным раскидистым деревом, ветви которого все были усыпаны серебристым инеем, стоял брат Ульфар. Но как же он изменился! В глазах сверкал неистовый огонь, жесты стали широкими и размашистыми, а обычно столь тихий голос сейчас звучал уверенно и громко, поражая богатством красок и интонаций.
Вокруг Ульфара собралась небольшая группа монастырских крестьян. Оставив работу, они, как завороженные, с широко раскрытыми глазами, слушали мрачную речь своего святого пастыря.
– Только слепцы или безумцы, – воодушевленно восклицал монах, – могут не видеть, что наш грешный мир стремится в глубокую бездну! Пороки и преступления людей переполнили чашу терпения великого Господа! Не осталось ни одного греха, которого бы мы, ныне живущие, не совершили! Мир умирает. Неужели же вы, имеющие глаза, этого не видите? С тех пор, как Господь, себе на горе, создал ничтожных людей, они только и делали, что нарушали его мудрую волю. Он запретил срывать плоды с древа познания, но хитрая и вздорная Ева, искушаемая врагом рода человеческого, нарушила этот запрет. И в наказание первые люди были изгнаны из светлого рая! Помните, дети мои, все беды в этом мире идут от коварных женщин. Женщина – это сосуд скверны и порока. Вас прельщает ее преходящая и недолговечная красота? Подует ветер, и она станет мерзостью и горстью праха… Вы думаете, люди остановились на этом в своем дерзком непослушании? Не тут-то было. Они решили воздвигнуть башню, чтобы возвыситься до самого Господа! Безумное намерение! Не впадайте в грех гордыни, не дерзайте приблизиться к Творцу. Бог смешал их языки, и они не смогли вознести к небесам свою дьявольскую башню. А кровавая вражда, которой с давних пор полны наши черствые сердца? Вспомните проклятого Каина, поднявшего руку на своего невинного и благочестивого брата. Господь сказал нам: не убий. Что же мы творим, несчастные?! Увы, вражда не утихает под этими печальными небесами! Люди погрязли в пороке, сладострастии, убийствах, гордыне и чревоугодии. Горе всякому живущему! Терпение Отца нашего не безгранично. Помните, как он уничтожил людей, наслав на них хляби небесные? Один лишь Ной остался жив после потопа. Но кто из нас праведник? Вы надеетесь, что милосердный Иисус искупил ваши грехи, пролив свою кровь за род человеческий? Вы думаете, что теперь вам можно не бояться пылающего ада со всеми его демонами и мучительными карами? О, ничтожные грешники, как же вы слепы! Знайте, скоро, скоро пробьет час конца этого несчастного мира, этой юдоли скорбей! И из тысячи тысяч спасутся лишь единицы. Как вы дерзки и самонадеянны, если мечтаете попасть в их число! Всех ждет пылающее пламя Геенны огненной и торжествующий хохот демонов, которые будут когтями раздирать ваши души. Или вы надеетесь взобраться к Господу по лестнице Иакова? Увы, несчастные, ваши тяжкие грехи потянут вас вниз, в бездонную пропасть! Никому из смертных не подняться по лестнице, по которой ступают светлые ангелы…
Печальный вздох вырвался из груди брата Ульфара, и он на мгновенье опустил голову. Но вскоре собрался с мыслями и продолжал с еще большей горячностью:
– Послушайте меня и содрогнитесь от собственной мерзости. Сколько раз повторять вам, что наш жалкий мир погибает! Скоро, очень скоро, каждый рассыплется в прах! Вашу бренную плоть будут есть отвратительные черви и гадкие жабы!1 А ваши грешные души достанутся на потеху ужасным демонам! Ни на мгновенье не забывайте, что вы – жалкий прах, из праха вы вышли, туда же и возвратитесь! Время близится! Великий судия уже стоит у дверей!
– Удивительная новость! – раздался позади Ульфара насмешливый голос. – Все мы умрем и попадем в ад. И неужели ради того, чтобы сообщить эту общеизвестную истину, стоило так орать с утра пораньше? Вот если бы ты принес нам благую весть о каком-нибудь чуде или сказал, что для нас открылись врата рая, тогда бы, пожалуй, стоило лишать людей последнего сна…
Эти дерзкие и кощунственные слова произнес брат Жозеф, направлявшийся куда-то в глубину двора.
– Ну ладно наш великий святой, но вы-то, брат Ватье, какого черта подняли чуть свет этот адский шум?
– Мне надо почистить посуду к обеду, – прозвучало в ответ.
Мрачное и мистическое очарование грозной проповеди было безжалостно разрушено прозой жизни. Махнув рукой или качая головами, крестьяне один за другим начали медленно возвращаться к прерванной работе. Вскоре растерянный и возмущенный брат Ульфар остался под раскидистым деревом совершенно один.
На этот раз неожиданное появление сарацина обрадовало Жиля. Его издевательский и шутливый тон мгновенно рассеял страшные картины ада, нарисованные неистовым Ульфаром.
Постояв еще немного на пороге, вдыхая свежий и прохладный утренний воздух, молодой человек скоро вернулся в монастырь, продолжая размышлять об этом странном месте и его удивительных жителях.
Монастырь Сен-Реми (именно так называлась эта печальная обитель, затерянная в сельской глуши) и вправду был местом необычным.
Старинные легенды утверждали, что первая церковь на этом месте была воздвигнута еще в те древние и варварские времена, когда языческие земли только начали покрываться христианскими храмами. Благочестивые ирландские миссионеры, вдохновленные высоким примером святого Коломбана и святого Галла, отправлялись в долгие и опасные путешествия, чтобы нести свет своей веры в самые отдаленные уголки Европы. Вскоре и некоторые местные аристократы из Артуа, Намюра и Эно, воодушевленные проповедями ирландцев, стали отрекаться от своих богатств и удаляться от мира. Возможно, одним из таких отшельников и был таинственный святой Ремигий, имя которого теперь носил монастырь. По правде сказать, никто в здешних краях, включая и самих монахов, уже не помнил, кем был этот святой человек и какими чудесами он прославился…
В эпоху клюнийской реформы, пришедший в валлонские земли из Франции, монастырь Сен-Реми тоже оказался захвачен этим мощным движением. Повсюду вспыхнуло стремление к очищению погрязшего в роскоши и пороках духовенства. Стремление к чистоте, аскетизму и абсолютному отречению от мира… Мрачное, черное одеяние клюнийцев стало выразительным символом этого отказа от всего земного… То были времена нескончаемых кровавых распрей своевольных сеньоров, времена «божьего мира» и первых Крестовых походов.
В XII столетии началось новое движение за очищение церкви. По воле фанатичного и строгого святого Бернара, отвергавшего сияние витражей, как и любое другое проявление красоты, в Европе выросли скромные обители цистерианцев и премонстрантов.
Вслед за ними, в XIII веке, сердца верующих стремительно завоевали нищенствующие ордена братьев францисканцев и доминиканцев. Они стремились ни к отречению от мира и уединению, а в гущу людских толп, неся свое учение испорченным и скептичным горожанам. Новые ордена были встречены с радостью и воодушевлением, тогда как старые обители и капитулы вызывали лишь ненависть и презрение своими земельными богатствами, роскошью и развязным поведением монахов.
Ни одно из этих новых веяний не коснулось монастыря Сен-Реми. Правда, в XIII веке, благодаря щедрости какого-то местного сеньора, он был перестроен в соответствии с новой архитектурной модой, но в остальном жизнь братьев осталась прежней. Здесь продолжали носить мрачные черные одежды, петь хором и отгораживаться от внешнего мира…
Старые ордена не без основания обвиняли во владении огромными земельными богатствами и другим имуществом. Таких монастырей было много. Однако, у монастыря Сен-Реми никаких обширных владений не было. Все они давно принадлежали соседним сеньорам.
Затерянная в глухой и тихой, почти безлюдной местности, несчастная обитель служила оплотом разлагающей скуки и праздности. Монахи давным-давно не соблюдали ни обета молчания, ни обета послушания. Опытный и мудрый аббат, отец Франсуа, изо всех сил стоически боролся с ленью и капризами своих немногочисленных подчиненных. Напрасно. Серая, давящая тоска и бессмысленность существования постепенно начинала затягивать в свои сети и его деятельный ум и живую волю…
Время здесь как будто остановилось и повисло в вечности. Трудно было поверить, что где-то в Валансьенне блистал великолепный двор Гильома д’Эно, в Льеже шла непрерывная борьба между епископом и капитулом святого Ламберта, а в вольных городах Брюгге и Генте то и дело вспыхивали восстания ремесленников и городской бедноты. На границе графства Эно и епископства Льежского, в монастыре Сен-Реми, окруженном замками соседних сеньоров, веками ничего не происходило…
Жиль дель Манж, привыкший к деятельной городской жизни, очень скоро ощутил на себе влияние тягостного безделья и скуки. К полудню он не знал, куда себя девать, и во второй половине дня от нечего делать отправился к вечерне.
Вся немногочисленная братия собралась под прохладными, величественными сводами старой церкви и возносила к богу торжественные псалмы. На бледных и задумчивых лицах монахов играли причудливые лилово-красные отсветы витражей, окрашенных багровыми лучами клонящегося к закату солнца…
Но как странен был этот хор!
С усердием и вдохновением пели только аббат Франсуа и брат Ульфар, и их сильные, красивые голоса возносились к высокому, необъятному потолку храма. Брат Колен, не наделенный от природы музыкальным слухом, нещадно фальшивил. Брат Жозеф, напротив, был им одарен, но его резкий, прерывистый голос, подходящий скорее демону, чем ангелу, славящему господа, составлял странный и неприятный контраст мягким и красивым голосам настоятеля и Ульфара. Брат Ватье попросту не знал латыни и безжалостно коверкал непонятные ему звонкие слова.
Печальное зрелище! Когда-то под этими темными сводами звучали вдохновенные голоса нескольких десятков монахов, сливаясь в мощный и великолепный хор, возносивший хвалу всевышнему. Жалкий же хор, звучавший в холодной церкви сегодня, казалось предвещал времена, предсказанные в проповеди брата Ульфара, когда грешный мир стремительно рассыплется в прах, не оставив после себя ни единого следа, ни единого доброго воспоминания…
IV. Неожиданный визит
Оба некоторое время молчали, придавленные тяжестью своих переживаний: он – обезумев, она – отупев.
Виктор Гюго «Собор Парижской богоматери»
Was wir nicht hassen,
Das lieben wir nicht.
Gott ist tot. Tanz der Vampire
То, что мы не ненавидим,
Мы просто не любим.
«Бог мертв». Мюзикл «Бал вампиров»
После вечерни аббат знаком подозвал к себе Жиля и произнес:
– Дорогой мэтр, я вижу, что и вас уже одолела наша деревенская скука. Ничего. Скоро у вас появится возможность ее рассеять. Завтра в монастыре соберутся все наши уважаемые сеньоры: барон де Кистель, сеньор де Сюрмон и даже сам граф де Леруа. Они приедут, чтобы изложить вам суть нашей давней и печальной тяжбы, ради которой вы и прибыли сюда.
Это известие обрадовало Жиля, ему не терпелось приступить к исполнению своих обязанностей.
Однако, не успел он поблагодарить настоятеля, как был бесцеремонно прерван братом Ватье, доложившим:
– Там та женщина.
– Сколько раз я просил вас не вмешиваться в чужой разговор! – раздраженно воскликнул отец Франсуа. – Что случилось? Какая женщина?
– Ну та… из замка.
– Из вас не вытянешь ни одного порядочного и толкового ответа!
И, извинившись перед Жилем, аббат отправился взглянуть, кто пожаловал к нему с визитом.
Вернулся он очень скоро, и, подойдя к брату Жозефу, тихо сказал ему:
– Это мадам де Кистель. Она хочет поговорить с вами.
Странная тень пробежала по лицу сарацина, но, овладев собой, он спросил с искренним удивлением:
– Поговорить со мной? Зачем?
– Мне это неизвестно. Прошу вас, не заставляйте даму ждать.
– Женщинам запрещено входить в монастырь, – строго сдвинув брови, сказал брат Ульфар.
– Бог мой, о чем вы вспомнили? – изумился настоятель. – По-вашему, я должен был оставить благородную даму дрожать на морозе?
– Никто не просил ее приезжать сюда…
Брат Жозеф не стал дожидаться конца скучного спора и направился в приемную монастыря. Он отворил низкую, старую дверь и переступил порог. В маленькой, тесной комнате не было ничего, кроме небольшого деревянного стола и лавки. Бледные лучи солнца все еще освещали холодное, неуютное помещение.
Посреди комнаты стояла блестящая дама в изящном и богатом наряде, вид которой настолько не вязался с убожеством окружающей обстановки, что она казалось случайно заброшенным сюда прекрасным цветком или редкой птицей. Она была одета в роскошное синеватое платье, расшитое сверкающей нитью, и темный плащ небрежно наброшенный на ее хрупкие плечи. Рыжеватые, отливающие огненным оттенком, заплетенные в косы, пышные волосы, словно корона, украшали ее гордую голову. Женщина была очень красива. На первый взгляд она казалась значительно моложе стоявшего перед ней брата Жозефа. Но, приглядевшись как следует, можно было заметить, под густым слоем румян и белил, первые морщинки и нездоровую бледность ее лица. Большие, серые глаза смотрели проницательно и пристально, красивые, ярко накрашенные губы, были недоверчиво и плотно сжаты. Изящными белыми руками она придерживала полы плаща. Во всей позе женщины чувствовалось странное волнение и напряженность.
Некоторое время замершие в неподвижности люди молча и долго смотрели друг на друга.
Наконец, не дождавшись приглашения со стороны монаха, баронесса медленно подошла к столу и села. Как только она опустилась на лавку, ее стройная спина мгновенно согнулась и ссутулилась как бы от сильной усталости.
– Садись, – произнесла женщина тихим, чуть хриплым от волнения голосом.
Брат Жозеф отрицательно покачал головой и прислонился к стене.
– Что тебе нужно, Сесиль? – спросил он спокойно и просто.
– Ты слышал, графский бальи написал письмо сеньору де Леруа… Он хочет знать, что здесь творится. Он хочет положить конец нашей тяжбе. Он даже послал в наши края своего помощника.
– Я знаю, – невозмутимо отвечал монах. – Этот легкомысленный и глупый горожанин теперь живет у нас. Что же дальше?
– Тебя не пугает решение, которое он может вынести?
– Чего мне бояться? Неужели ты думаешь, что этот вековой спор под силу распутать какому-то жалкому судье, когда и несколько поколений не смогли его разрешить? Безумие! Ты сама прекрасно знаешь, никто и не подумает исполнять его бестолковые приказы. В наших краях не действуют чужие законы.
– А если в дело вмешается сам великий граф д’Эно? – с тревогой спросила мадам де Кистель.
– Граф д’Эно, епископ Льежский… Мне плевать на их высокие титулы. Я сказал тебе, что мне нечего бояться.
Баронесса умолкла. Она собиралась с мыслями. Вдруг, как бы решившись на что-то, она быстро подняла блестящие глаза на брата Жозефа, и горячо произнесла:
– Подумай в последний раз, Жозеф… Время истекает. Быть может, завтра уже нельзя будет ничего изменить. Еще не поздно. Уступи Волчье Логово мне по доброй воле. Увы, завтра оно может не достаться никому.
Монах взглянул на женщину с глубоким удивлением.
– Я не верю своим ушам! О чем ты просишь меня, Сесиль? Сейчас не время для шуток. Неужели ты думаешь, что я десять лет непрерывно вел эту изматывающую борьбу, чтобы сегодня подарить Волчье Логово тебе?
Он горько усмехнулся.
– Время меняет людей, – задумчиво произнесла мадам де Кистель. – Я не понимаю твоего невероятного упрямства! Зачем тебе эти несчастные, проклятые Богом, земли? Что ты будешь делать с ними? Взгляни вокруг, – она жестом своей тонкой, белой руки указала на голые, серые стены комнаты. – Ты добровольно похоронил себя в этом черном, удушливом склепе. Разве ты можешь надеяться возродиться к жизни? Отсюда нельзя выйти. Печать этого жуткого места навсегда останется на твоей душе…
– А ты, Сесиль, – перебил ее Жозеф, – зачем эти владения тебе?
В уставших и потухших глазах женщины вспыхнул живой огонек.
– О, у меня есть сокровище, которое имеют немногие! – произнесла она взволнованно и проникновенно. – Мой драгоценный Робер! Он станет моим наследником и будет владеть всеми богатствами рода де Кистелей. Но разве твоему холодному и очерствевшему сердцу о чем-нибудь говорит нежный детский голосок? Господь не дал тебе детей. Ты одинок и покинут всеми… Разве ты сможешь понять, что чувствует мать, обнимая своего обожаемого сына, прижимая его к груди, целуя его непослушные волосы?..