Бесчисленные века люди били чужинцев за то, что те жили на той же земле, ловили ту же дичь, дышали тем же воздухом. Случалось, что и человеческие рода ссорились друг с другом и начинали войну, но только с чужинцами бились насмерть, не щадя ни детей, ни женщин. Да и как иначе, если от человека и чужинца рождаются не обычные дети, а чудовищные бесполые мангасы, могучие и бессмысленно жестокие. Потому и шла вечная, непрекращающаяся война, в которой всегда побеждали люди. Люди умели действовать дружно, у них были луки и мечи из твёрдого дерева с острыми обсидиановыми накладками по краю. Люди жили в селениях, огороженных высоким частоколом и потому недоступных для внезапного набега. Так было здесь, и в закатных странах, и в жарких краях, где живут чернокожие, и в ледяных северных степях, где охотники за мамонтами преследуют свою сказочную добычу. Мог ли кто-нибудь противостоять этой силе? Бежали в непроходимые чащи разбитые остатки согнутых, скрывались в ущельях горные великаны, уже много поколений никто не видел диких трупоедов, большеглазые карлики – вовсе не люди, а скорее ночные лемуры, затихли и уже не тревожили людей, страшась их сильнее, нежели лесного пожара. Диатриты со своими чудовищными птицами вернулись в безводные пустыни, но и там не находили спасения от людской руки. Это было правильно, только травоядные могут жить в одном стаде и бессмысленно плодить мулов и лошаков. Земля должна принадлежать людям, и если чужинцы претендуют на ту же землю, их надо уничтожить.
Но теперь пришли иные чужинцы, силой равные людям, и с той же убеждённостью в своей правоте принялись уничтожать людские роды, освобождая место для себя и своих детей.
Не такое ожидала увидеть мудрая йога. Некуда было посылать карательную экспедицию, и не о мире и спокойствии шла речь, а о самой жизни.
Когда удушье слегка отпустило, Уника, пошатываясь, вышла из гостевого дома. На душе бушевало отчаяние, впору было кричать всполох, вот только что она скажет родичам, что присоветует, куда поведёт? Беда ещё не близко, но неведомо, что делать, как остановить её, покуда она не подошла вплотную, не запустила клыки в горло роду.
На площади в молчаливом и потому особо тревожном согласии собирались люди. Осматривали оружие, проверяли обвязку копий, затягивали ремни на грубых кожанах, способных отвести слабый скользящий удар или предохранить от стрелы, ежели она на излёте. Когда собираются на охоту, каждый готовит оружие дома, и лишь для войны сборы идут на площади.
Рядом в круглой землянке травницы колдовали над раненым Курошем. Одноглазый старшина был без памяти, на губах пузырилась кровь – значит, стрела в самое лёгкое вошла. Обломок стрелы торчал из груди совсем рядом с сердцем – насмерть бил враг, и не его вина, что старшина всё ещё дышит. Вытягивать такую стрелу нельзя, сорвётся острый наконечник, и тогда уже спасения не будет. А так остаётся смазать рану тёплым медвежьим салом и молить предков, чтобы тело само вытолкнуло смертельную тростинку вместе с камнем. Один на сотню выживает при такой ране, а мук принять придётся несказанно.
Уника заглянула в круглую землянку, кивнула согласно – правильно делают лекарки, что от человека зависит – всё справили как надо, а там уже, как предки рассудят. Обошла готовящихся к битве мужчин, тоже кивнула, не сказав поперёк мужского дела ни единого слова. Лишь потом отозвала в сторону чёрного от горя и злобы Машка и, не задав ни одного вопроса, сказала:
– Вели отворить ворота. Всё-таки надо узнать, за что дети медведя на нас взъелись.
– Совсем, что ли, распахнуть, как перед добрыми гостями? – ощерился Машок.
– Совсем. Они тоже не дурные, в распахнутые ворота не сунутся.
– Ну, как знаешь… Только брат уже пытался с ними говорить.
– В меня не стрельнут. А ежели стрельнут, то, значит, судьба такая, и прока родичам от меня всё равно не будет.
Старшина недоверчиво покачал головой и велел страже при воротах делать, что прикажет Уника.
Не обращая внимания на испуганные взгляды, Уника прошла к воротам и принялась раздеваться. Разулась, сняла верхнюю кухлянку со всеми колдовскими оберегами, оставшись лишь в рубахе из тонко выделанных заячьих шкурок. Распустила волосы, уже тронутые сединой, но по-прежнему густые и длинные – до колен. Потом всё-таки вернулась к оставленной одежде и выдернула из меха блеснувший зелёной искрой талисман – проколку, малый сколок священного нефрита. Зажала проколку в кулаке и лишь затем кивнула воинам, чтобы отпирали наглухо заложенные ворота.
Вновь прозвучал хриплый рёв зубра, затем, подхваченные десятью парами крепких рук, разом сдвинулись дубовые пряслины, во всю ширину открыв проход в селение. С той стороны наблюдали молча, ожидая всякого подвоха, сжимая побелевшими пальцами копья, наложив боевые стрелы на тугую лосиную жилу. Глубоко вздохнув, Уника вышла на открытое пространство и пошла по тропе, туда, где засел противник. Там было тихо, ни единый лист не шелохнулся, как пропали дети медведя. Оно и понятно: не так просто выстрелить в женщину – не чужинка ведь. А может, и узнали её, приходилось Унике и среди медведей бывать, помогала, разницы со своими не делая.
Вот уже всё поле позади, куда теперь? Казук, медвежий шаман, здесь – неужто не выйдет?
Тёмная фигура выступила из кустов, встала напротив Уники, загородив дорогу. Колдовской наряд, иной чем у своих и у людей лосося, а не перепутаешь. Седая борода – Уника девчонкой была, а Казук уже шаманил. Лоб и щёки покрыты глубокими шрамами – знаками колдовской власти. Больше никто из соседей внешность колдуна не метит, только дети медведя. Взгляд голубых глаз колет словно ледяными искрами, недобро смотрит шаман на былую знакомку, видно, и впрямь есть причина для вражды. Руки сжимают рогатину, обманчиво направленную в сторону… а только дёрнись неловко – до самого рожна войдёт в тело обожжённый зубец. Молчит шаман – нельзя с врагом разговаривать, разговор уже половина мира.
– Я знаю тебя, – произнесла Уника, не называя шамана по имени, чтобы тот не заподозрил какого ни на есть колдовства, – ты не согласился бы на войну без достаточной причины. И раз ты здесь, то причина действительно веская. Я не знаю, что случилось, но так мстят только за вероломство и большую кровь. Я не стану ничего объяснять, но если у тебя есть свидетели, то спроси у них ещё раз, что случилось. Спроси, очистив их взгляд перед лицом предков. Я буду ждать тебя здесь. – Уника помолчала и добавила тихо: – Великий морок ходит по лесам.
Уника отошла на несколько шагов и присела на вросший в землю гранитный валун. Казук, так и не сказавший ни слова, повернулся и ушёл к кустам.
Уника сидела на тёплом, нагретом солнцем камне, сосредоточенно глядела в землю. Всей кожей она ощущала десятки взглядов, сверливших её. Тяжёлых, недоброжелательных взглядов. С обеих сторон звала к мести невинно пролитая кровь, с обеих сторон тлела мужская ярость, а босая женщина с распущенными волосами сдерживала её, не позволяя пролиться новой крови, после чего никакой мир был бы невозможен.
Со стороны рощи, где засели нападавшие, потянуло дымом. Там жгли можжевельник – чистое дерево, равно любимое всеми людьми. Глухо донеслось рокотание большого бубна. Лар-первопредок, помоги чужому шаману, пусть откроются глаза обманутых!
Солнце ползло по бесконечно голубому июньскому небу, на Унику наваливалась жара, жужжащие слепни вились над головой, садились на лицо, облепляли ноги. Уника не сгоняла мучителей, любой её жест может быть неверно истолкован, и тогда у кого-нибудь не выдержат нервы. Там, за спиной, ждущие распахнутые ворота и воины, притаившиеся за городьбой. Впереди ждущий безмолвный перелесок, и в нём за деревьями притаились такие же воины, что и в селении. Тишина, даже птицы к полудню утомились, лишь рокочет бубен Казука и тянет издалека спасительным ароматным дымком.
Смолк бубен, наступила тишина. Уника продолжала ждать. Сейчас всё решится, и если она оказалась не права, то, значит, настал последний час её жизни.
На лугу появился Казук. Лицо мрачное, и в руке нет рогатины. Подошёл, сел на траву напротив Уники. Уника поспешно пересела с камня на землю – не годится разговаривать с чужим шаманом, глядя на него сверху вниз.
– Ты знала, что расскажут люди, когда я сниму с них морок? – спросил шаман.
– Я догадывалась. На них напали чужинцы с широкими ртами и гривами, словно у тарпана. А людям казалось, что это дети зубра.
– Пришельцы вырезали два посёлка, из каждого спаслось лишь по четыре человека. И все они клялись, что это сделали вы. Они узнали даже вашего одноглазого вождя, который сам убивал наших младенцев. Просто чудо, что хотя бы несколько человек сумели вырваться в самую последнюю минуту.
– Чужинцы нарочно позволили бежать этим людям, чтобы они свидетельствовали против нас.
– Теперь это понимают все, – престарелый шаман вскинул голову и спросил: – Мать, что нам делать теперь, когда мужчины взялись за оружие и кровь пролилась с обеих сторон?
– Ждать, – ответила Уника. – А потом, если позволят предки, договариваться о мире. Нам сейчас нельзя воевать друг с другом, гривастые только и ждут этого.
– Когда мы найдём, где скрываются чужинцы, – проскрипел Казук, – мы пойдём туда и не успокоимся до тех пор, пока не отомстим за нашу и за вашу кровь!
– Они уже не скрываются. Они идут на нас войной. – Уника запнулась на мгновение, а потом рассказала медвежьему колдуну всё, что открылось ей в предсмертных видениях зачарованного чужинца.
Казук молча слушал, лицо его было чёрно. Лишь когда йога закончила рассказ, он спросил:
– Значит, ты считаешь, что они стопчут людей и нам не будет места на земле, где мы родились?
– У меня есть сын, и я хочу увидеть внуков, – ответила женщина.
– Тогда что надо делать?
– Не знаю. Но прежде всего мы должны помирить наши роды. Ты можешь обещать, что, если второй старшина выйдет за ворота, никто из ваших не спустит тетиву?
– Это я обещаю.
– Тогда я попробую уговорить Машка.
* * *Уника прошла через ворота, распахнутые, словно наступил большой праздник, и сразу за её спиной обтёсанные брёвна задвинулись, скрыв проход. Не отвечая на ждущие взгляды, Уника обрядилась в оставленную одежду, прошла на площадь между гостевым домом, круглой землянкой и домом старшин и лишь там произнесла:
– Они просят мира.
– Не поздновато ли? – гневно вопросил Машок. – Сначала они будут в безоружного стрелять, а потом мира просить? Юха убит и Курош умирает – как после этого мириться?
– Не медведям пеняй, а оборотням. У лесовиков сотня убитых – дети, женщины… А те, кто уцелел, – на нас говорят. И тебя там видели – как ты старикам головы разбивал, детей резал…
– Ты это что врёшь?! – взревел Машок.
– Говорю тебе, нет в нашей ссоре ничьей вины, кроме чужинской. Это они такой морок навели. Напали на лесовиков, а представили так, будто это мы сделали. Их вини, им месть готовь. А с детьми медведя надо мириться.
– Не хочу, – упорно проговорил Машок.
– А если бы не брата твоего ранили, а кого другого, ты бы тоже упорствовал? – спросила Уника, бестрепетно глядя в лицо старшине.
Машок подавился гневом и лишь время спустя сумел просипеть:
– Ты так не шути… Хоть ты и йога, а меру знай!
– Тогда пойдём, спросим Куроша. Ему за брата мстить не нужно, вот пусть он и скажет, как быть.
– Помирает Курош…
– А ты его не хорони прежде времени. Пока жив, он такой же старшина, что и ты.
Курош лежал в круглой землянке, укутанный шкурами. Кровь на губах уже не пузырилась, но и дыхания почти не было слышно. Две немолодые женщины-травницы сидели рядом, хотя всё, что можно было сделать, уже было сделано.
– Как он? – шёпотом спросила Уника.
Лекарка выразительно пожала плечами: мол, и так видно.
– В разум приходил?
Травница кивнула.
Уника наклонилась к раненому, глянула в осунувшееся лицо, тихо позвала:
– Курош, ты нужен нам. Дети медведя просят мира.
Старшина приоткрыл мутный глаз. Никто не мог сказать, видит ли он что-нибудь, понимает ли сказанное, но когда Уника повторила слова, губы с запёкшейся кровью шевельнулись и почти беззвучно прошептали:
– Мирись. Я не обижусь и Юхе скажу, чтобы не сердился.
– Юхе Калюта скажет, – приказала Уника, – а ты возвращайся. Ты ещё не все живые дела переделал.
Курош не слышал; глаз закатился под лоб, старшина вновь уплыл к селениям предков.
Машок скрипнул зубами, но спорить больше не стал.
– Идём разговаривать, – сказал он и добавил невесело: – Всадят сейчас в меня стрелу – так и надо будет дураку.
Вновь с тонким скрипом поползли в пазах дубовые кряжи, Уника и Машок оба в парадных облачениях выступили за ограду. С минуту в роще ничего не происходило, потом оттуда вышли вождь нападавших и шаман Казук, оба без оружия.
У Уники отлегло от сердца.
* * *Безрукий колдун Ромар сидел в круглой землянке, где ещё недавно жил Матхи, и слушал рассказ шестилетнего Роника. Кивал согласно, поддакивал: «Правильно шаманыш поступил, даром что младенец, а не побоялся». Выслушал и про нож, кивнул: «Знаю».
Потом наконец произнёс:
– Ты всё сделал правильно. Так говорю я, и это же скажет Калюта, когда спросит предков.
– Я позволил убить старого шамана, – прошептал мальчик, – я не бросился на врага, не погиб, защищая учителя. Что скажут воины, когда узнают про мою трусость?
– Ты защитил весь род и спас многих людей. – Ромар нервно дёрнул покалеченным плечом, потом наклонился и потёрся о мальчика лбом, стараясь успокоить его. – Никто из воинов не осудит тебя, хотя рассказывать им об этом не надо – у шаманов должны быть свои секреты.
– Но ведь я не шаман… Шаманышем меня только дразнят.
– И всё-таки, поверь, что ты всё сделал правильно. – Ромар выпрямился. – Вот что я тебе скажу… когда я пойду за ножом, я возьму тебя с собой. Ты ещё маловат, года два подрасти бы, но думаю, справишься. Там ты увидишь, что совершить правильный поступок порой труднее, чем просто быть смелым. Смелые уже пытались пройти к Сухому лиману и вернулись ни с чем.
– Мы пойдём к Сухому лиману за родовым нефритом? – спросил Роник. – А мама меня отпустит?
– Отпустит, – невесело сказал Ромар. – Чует моё сердце, скоро у Сухого лимана будет безопаснее, чем здесь.
Глава 3
Без малого месяц на Великой шла спокойная жизнь. Дружно поднялись всходы на полях, в стаде был хороший приплод. Молодой шаман совершил над бородатыми лишаками обряд очищения, после чего их приняли в семьи. На севере, в Верховом селении дети зубра замирились с родом медведя. Лесовики принесли повинную и получили прощение, тем более что Курош не умер сразу, а это значит, что, глядишь, и на поправку пойдёт.
Впрочем, возле селения несостоявшиеся враги не задержались и часа, принесли дары и канули в синеющей у окоёма чащобе, ушли в свои места на восток от Сборной горы, а может, и ещё куда. Лесные городки нетрудно строить и того проще бросать, а ежели мэнки прознали, где живут ненавистные им люди, то покою не жди. Хотя и мэнкам теперь покою ждать не приходилось – уведут упрямые лесовики жён и детей в лесные укромины, а сами пойдут с настоящим обидчиком разбираться. Шамана с собой возьмут, чтобы не обмануться в другой раз – у Казука теперь на оборотней глаз намётан.
Калюта с Уникой за это время вдвоём обошли все три селения. В каждом шаман камлал вокруг столпа предков, установленного возле Круглой землянки, просил, чтобы всезнающие пращуры оберегали живущих, не дозволяя поганым мэнкам незамеченными пробраться в посёлок.
На Белоструйной Калюта очистил взгляд троих стариков, свидетельствовавших против воинов с косами, и оказалось, что и тут успели вмешаться мэнки. Не было на торговой поляне серобородого Гэла, а были шестеро жаборотых, старавшихся посеять вражду между людскими родами. И во многом им это удалось. Вряд ли теперь воины с косами примут послов от детей зубра. Хотя и их следовало предупредить о напасти, через детей тура или потомков большого лосося, уж как получится.
Уника всюду ходила рядом с шаманом, словно и не бывало никогда недоброжелательства между женским и мужским колдовством. Шаман к предкам обращался, а йога – к духам домашним, полевым и лесным. Заговаривала черепа, что по традиции висели вокруг столпа, рогом и оскаленным зубом наружу – отгонять всяческую нечисть. Уже много лет никто этого не делал по-настоящему, один Ромар мог помнить недобрую ворожбу баб-йог. Черепа висели больше для порядка, селения хвалились – у кого кость страшнее и рогатее, а теперь вот вновь пригодилось старое искусство. Калюта как услышал, что ворожит Уника, так только охнул, но слова поперёк сказать не посмел.
Теперь всякий вошедший в селение должен был первым делом подойти к столпу и приветствовать предков, даже если всего-то вышел на пару минут – за водой до ближнего ручья. И стража у ворот следила за этим строго. Народ вздыхал, но приказ исполнял покорно, понимали люди, что не могут колдуны день и ночь в воротах караулить и всякого входящего проверять. А история с лишаками многому научила. На своих ошибках только глупые учатся, умные стараются учиться на чужих. К тому же в скором времени оказалось, что не зря старались шаман с колдуньей – западня, поставленная в Верховом селении, сработала так, что разом приучила родичей уважать новый обычай. Вечером загнали пастушата овец в ограду, побежали домой. Хотели было просто пройти в селение, как в прежние времена было, – людям уже поднадоедать стало каждого малолетку к столпу предков водить, но в тот день старшим на воротах был Лихор, чьё селение когда-то погибло из-за такого же небрежения. Он и повёл мальчишек на площадь. А там один из мальчишек вдруг закричал дико, а заговорённый йогой череп развернулся на тырчке и ударил его изогнутыми рогами. Выбежавший на крик народ увидел, что возле столпа лежит убитый чужинец. А куда мальчишка пропал – так и не дознались.
Покуда шаман по таким делам бегал, Ромар безвылазно сидел в Большом селении, дневал и ночевал на воротах. Всякому понятно, раз такая беда привалила, нельзя, чтобы родичи даже на самое малое время без колдуна оставались. Шаманыш Рон теперь от безрукого старика на шаг не отходил, а в каждого соплеменника вглядывался – не мэнк ли притворился знакомым человеком? Хотя какие там силёнки у мальчугана – лет через пять, может, чего и получится из шаманыша, а покуда ещё мал.
Словно в былые времена люди старались не выходить за стены без особой надобности, а если уж приходилось покидать городьбу, то шли не поодиночке, а отрядами. Начинали даже поговаривать, что, мол, надо бы осенний праздник дожинок отменить, а то разбежится молодёжь, после того как посвящение примут, по рощам, а кто вернётся – одни предки знают. Этой осенью впервые после давнего разгрома посвящение в охотники должно было проходить не десяток человек, а как в добрые годы, целая толпа. Праздника ждали, и неудивительно, что при одной мысли о его отмене молодёжь начинала проявлять недовольство: «Кто такую ораву взять сможет? Это мэнкам жаборотым бояться надо, а мы тут у себя дома, нам каждый куст знаком!»
А потом на восходном берегу явились дымы. Не один, не два и не три, а многие десятки. Ясно, что это не разведчики, еженедельно отправлявшиеся на немирный берег, а какие ни есть незваные гости. В прежние годы на тот берег был бы послан отряд побольше – вызнать, кто бродит в Завеличье, а ежели что, то и отогнать подальше от родных берегов, но сейчас всякий понимал, что, кроме жаборотых чужинцев, с востока взяться некому. Оставалось ждать и надеяться, что разведчики, ушедшие туда три дня назад, сумеют неприметно вернуться.
Не вернулись. А дымы, не сигнальные, а простые, бивачные, надвинулись к самому берегу, ничуть не скрываясь, загрязнили весь небосклон, словно множество маленьких чёрных смерчиков расплясались на том берегу и сейчас упадут на людские селения траурным снегом.
Таши был среди тех, кто вызывался сходить на луговой берег, проверить, что за силы собираются там, но вождь не пустил. Такую орду отдельным отрядом не взять, их на переправе поджидать надо и бить в ту минуту, когда тебе сама Великая помогать станет. Дозоры были посланы вверх и вниз по течению, до островов. Что делать, ежели враг поднимется ещё выше, хотя бы на день пути, Тейко не знал. Ушлёшь воинов туда – селение без защиты останется. Как ни кинь – всюду клин. Тейко осунулся, ходил мрачный и частенько вспоминал беспечные времена, когда был простым охотником. Велит тебе мудрый вождь с врагом сражаться, ты и бьёшься там, где старший поставил, а об остальном голова не болит.
Потом дозорные сообщили, будто видели на том берегу диатритов. Десяток всадников выскочил на берег, спешно поворотил своих птиц и упылил неведомо куда. В это уже просто не верилось, хотя как можно не верить собственным разведчикам? На всякий случай вождь велел на ночь запирать стада в загонах, специально сделанных несколько лет назад, когда карлики, сумевшие оседлать хищных диатрим, ещё встречались в окрестностях Великой. К тому времени Уника с Калютой вернулись из обхода селений, и Ромар мог бы собираться в задуманный поход, только куда идти, если враг уже у самых стен бродит? Для того, кто лодки мастерить умеет, Великая не преграда; во всякий день мэнки могут явиться на этот берег. Хотя, с другой стороны, разведчики карликов видели, а диатримы воды боятся пуще, чем огня, и по доброй воле через реку не сунутся. Или мэнки и диатритов в пустыне достали? Тогда пусть они друг с другом бьются – людям это только на пользу.
Во всяком случае, Ромар поход отложил, и Таши, уже собравшийся идти вместе со стариком, вновь занялся ежедневными делами, стараясь не обращать внимания на дымы от костров, что теперь каждый вечер можно было заметить на том берегу.
Как противник пересёк реку, так и осталось неизвестным. Просто поднялись вдруг над крутояром тревожные дымные знаки, хрипло завыла священная раковина Джуджи, оповещая, что и сверху враги идут, и снизу идут, и отовсюду идут, а никто из ушедших накануне в дозор не вернулся и не рассказал, как было дело.
Таши как раз готовился заступать в караул, так что ему и собираться не надо было, сразу кинулся на стену. Лук у Таши был знатный, не хуже чем у отца, и стрелял Таши славно, хотя послать стрелу на другой берег не мог. Правда, Ромар признался как-то, что и никто на его памяти так далеко не стрелял, это только в песнях поётся, будто можно пустить стрелу с обрыва на луговой берег. А Таши – стрелок из лучших, в отца уродился, и потому его место на стене. Прежде частокол вокруг селения просто так стоял, вроде забора, лишь кое-где приступки были устроены для стрелков, а теперь всюду валом земля насыпана – и выворотишь тяжёлое бревно, всё равно к домам так просто не попадёшь. Работы, правда, было много – этакую прорву земли в корзинах натаскать. Зато теперь хорошо…
Последнюю мысль Таши додумать не успел – вспрыгнул на пристенок, глянул на зеленеющие поля и обомлел: к селению, прямо по зеленеющим полям, не скрываясь и не замедляя шага, двигалось войско. Там не было жаборотых, только люди – высокие, темноволосые, в плотных кожанах. У каждого в руках был лук, а за поясом – полированный боевой топор, которым так удобно дробить вражеские головы. Среди них не было не только стариков, но и просто пожилых воинов – лишь молодые парни, недавно прошедшие посвящение в мужчины. И все они были на одно лицо… Мгновение Таши непонимающе глядел на приближающуюся толпу, затем стрела, уже изготовленная для стрельбы, задрожала. Да ведь это он сам, разделившийся на великое множество народа, идёт воевать родное селение! Каждый из этих людей – Таши, и никого другого там внизу нет!
Таши понимал, что это очередной морок проклятых мэнков, но не мог выстрелить. Всякий знает, твой облик – это и есть ты, даже отражение в проточной воде нельзя ударить, не нанеся вреда самому себе. Так каково стрелять в самого себя?
Очевидно, эти же мысли владели всеми защитниками городища, потому что на стенах царила оцепенелая тишина и ни единая стрела не вылетела в сторону нападавших. Те приближались, медленно, словно нехотя. Им было некуда торопиться, они шли, зная, что никто не сможет поднять руку на себя самого, поскольку каждый видит в наступающей толпе только себя и никого больше.
– Что ж вы стоите? – закричал кто-то внизу, возле ворот. – Бейте! Я не могу, но вы-то бейте, я не обижусь!
Никто не может бить. Всякий уже узнал себя и стоит, застыв от невысказанного ужаса.
А те тоже не стреляют. Подошли, стараются отпихнуть в сторону закрывающие проход брусья, топчутся, словно не понимают, что с ними творится. Да и как иначе – что может понимать украденная душа? Так и будут топтаться, покуда разделяет противников деревянная стена. Хотя стена тоже не вечна – вот уже задымилась кое-где городьба, и слышны удары топора, пришельцы, убедившись, что снаружи слеги не отодвинуть, взялись прорубать себе путь. И с обеих сторон – ни единого выстрела, словно и войны никакой нет, а собрались люди для будничной работы.