Вьюга. Рассказы и повести

– В квартирах что? – Андрей пытался отдышаться.

– Да вонь!

– Ну, у меня еще ничего, – улыбнулся мужик. – Проветришь и нормально.

– Так ты, Михалыч, на третьем живешь! А на первом что? Вы пойдите, поглядите!

– Пойду, пойду… вы мэру писали?

– И писали и ходили! Он прикажет помощнику. Помощник – руководителю отдела. Тот – начальнику ЖЭКа…

– Как всегда. А куда на первый этаж зайти можно?

– Да вот хоть к Матвеевне. Над самым порывом живет, – кто-то показал на ближний подъезд.

– Точно, к ней! – скомандовал мужик, и они зашли в подъезд. – Она на заводе еще до меня работала! Сейчас уже старая совсем, а была – огонь баба! – они дошли до двери. – Да и не просто так – блокадница!

– Как блокадница?

– Да так, из Ленинграда.

Скрипучая дверь, облезлый подъезд, темная прихожая, непривычно открытая дверь, свет не включен. Тишина, непонятная тишина, даже Михалыч затих. Только где-то дребезжит холодильник.

– Матвеевна! Из газеты пришли. Хотят узнать, как ты тут.

В комнате глухое шевеление. Из потемок – нагромождение тряпья на диване. Андрей тепло одет, но почему-то холодно. Михалыч проходит вперед и включает свет в комнате. Нагромождение – это дряхлая старушка. Лица почти нет, только черные глаза. Сидит, смотрит на него. Как трудно дышать. Воздух не вонючий, а тяжелый, будто густой прокисший кисель. Но дышать больше нечем. Андрей не знает, что ей сказать.

– Здравствуйте.

Старушка молчит и только смотрит. Маленькая комната плотно обставлена: диван, стол, сервант, кресло. В серванте тусклый хрусталь, над диваном во всю стену ковер бардовой палитры. Мебель темно-красная, как и покрывала, в которые завернута старушка – цвета запекшейся крови.

– Как вас зовут? – почему-то кричит Андрей.

Старушка словно просыпается.

– Настей меня звать, – произносит быстро, детским голосом. – А по документу – Анастасия Матвеевна, – в покрывалах она напоминает сморщенного, дряхлого ребенка, который не понимает, зачем его отвлекли от одиночества.

– Что здесь у вас происходит? – снова орет Андрей.

Глупые, тупые вопросы, тупые и глупые. Но нужно что-то говорить, обязательно что-то говорить. Кажется, если не заставить ее отвечать, двигаться, она гуще укутается в тряпках и умрет. Он задает еще несколько вопросов, лицо ее немного проясняется, глаза светлеют. Словно детский, голос твердеет, и старушка прорывается рваным, скрипучим потоком речи:

– Как холодать начало, так и прорвало у нас. И не чинит никто. Забыли, видать. Полвека живем здесь, никогда не видали такого. После войны на заводе работала, на пенсии уже как Союз развалился. А сюда приехала после института, как замуж вышла. Комары тут у меня. Из подвала летят. Дышать-то нечем совсем. Помру, видать, скоро.

– Мне сказали, вы… блокадница? – Андрей говорит тихо, боясь об этом спросить. Старушка молчит, словно думает, блокадница она или нет. И тогда на щеках ее выступают слезы.

– Одиннадцать мне, сынок, было, когда немцы пришли. На улицах люди валяются. Зимой, в феврале, братик помер, он в кроватке лежал. А рядом родители. Они ходили еще, потом лежали, и я рядом с ними. Потом папа умер, а следом мама. Пришли их забирать. Один из них нож достал, у папы с ноги отрезал кусок мяса. И унесли их закапывать, – она говорила спокойно, слезы по ее лицу текли без удержи.

Андрей перестал чувствовать запах из подвала. Потом развернулся и, ничего не сказав, пошел к двери. Остановился в коридоре и посмотрел на кухню. А если тоже взять тупой нож, такой же тупой щербатый нож, каким в блокаду резали ее отца, и зарезать их всех. Чтобы нам всем легче было.

На улице странно светло. Точно – день же, декабрь, год кончается…

– Ну, еще куда пойдем? – рядом засопел притихший Михалыч.

– Нет.

– Тогда пошли депутата встречать.

– Какого депутата? – Андрей слышал его плохо, будто со сна и смотрел не понимая.

– Молодого, какого! – заулыбался Михалыч. Он снова повеселел. – Как узнали, что ты из газеты приехал, давай снова звонить. Ну, вот объявился какой-то.

На улице от свежего воздуха сдавило грудь, Андрей глубоко вздохнул, и зашумело в голове. На углу дома, сбившись в кучу у высокого человека в пальто, голосили бабки. Он узнал Богомолова.

– Ну что вы! Конечно, всё исправим… уже завтра исправим всё! Это полная бесхозяйственность вашей коммунальной службы! Ответственные понесут наказание, – уверенно и громко, так что Андрею было слышно, заверял депутат. Потом он достал телефон и снова закричал в трубку о том, что они понесут ответственность, что это все бесхозяйственность, и что завтра же всё должно быть исправлено.

Андрей вдруг заметил, что они с Богомоловым совсем ровесники. На катке, когда малыши столкнулись, не заметил, а здесь сразу. Видел его на трибуне в администрации, на сцене в зрительном зале. Он и сейчас казался выше Андрея, взрослее, держа строгость в лице и осанке, размеренно и важно произнося слова и двигаясь. Но ясно видно, они едва не одногодки. Андрей вспомнил его сына, девушку с лицом из журнала в норке, старушку-блокадницу. Странно всё складывается.

Депутат уже дошел до мэра. Снова говорит бабкам – никому из них и сразу всем. В сложившейся ситуации просчет и ошибки администрации требуют кардинальных преобразований системы взаимодействия органов исполнительной власти. Как они это выговаривают? Андрей смотрел устало и чуждо. Он всё это напишет. И пусть прочтут. Депутата не перекричишь. Вы же сами не позволите. Вы ему уже поверили. Он вам уже нравится – молодой, смелый. Приехал, наорал на коммунальщиков, осмелился брякнуть на мэра. Говорит хорошо, лучше Андрея. И красивее. Вас на большее не хватает, вы перед ним как овцы перед пастухом, и вам это нравится. А если бы какой-нибудь… президент? Вы бы визжали от восторга. Этот ничего не видел, в подвал его не затащишь, а уже командует вами. И вы готовы. Укажи цель, мы пойдем. Мы даже поползем. Поставь цель. Большую и светлую. Вас ведь бросили эти большие и грозные, с золотыми погонами. Бросили на пути к вашим фантазиям. А он вас не поведет. Он готов. Он хочет. Он уже хочет вас, а вы его. Только идите за ним, и всё будет. Пусть лишь в ваших головах. Ублюдничество.

* * *

Позвонил Савельич.

– Ну как там? – шеф был в духе.

– Жуть. Срочно нужно выдавать. Тут такая история…

– Обожди, выдадим. Тут срочно дело. Про елку в первой школе забыли. Туда из детского дома приезжают. И мэр. Подарки дарят. Начало через час, езжай сразу оттуда.

– Как же, а статья? Тут такое творится… пошлите еще кого-нибудь.

– Да нет никого. Езжай! Отпишешь быстро, чего там? Никуда не денется твой порыв.

– Так я же в номер могу не успеть…

Трубка замолчала. Савельич иногда перегибал. Андрей стал наливаться злостью. Ну, какого рожна?! – брось все и окучивай мэра.

Когда вошел в школу, перед глазами – закутанная в багровые тряпки старушка-блокадница. И вдруг – мама на проходной. Закуталась от холода в большой серый платок, жмется себе в углу. Он едва ее узнал. Мама улыбнулась, но при людях стеснялась сказать ему. Андрей был не против ее подработки на пенсии, но сжималось внутри, когда видел ее здесь. Он улыбнулся, но тоже почему-то ничего не сказал и прошел дальше.

В школе все кипело. Под грозные окрики бегали стайки учениц, суетливо каблуками стучали учительницы. Мимоходом подмигнул директор, это значило – заходи после, накачу по-хозяйски. Бар у него что надо, Савельичу далеко. В актовом зале музыка, плакаты, школьники вытянуты в линейку. Где-то в углу кучкой ребята из детского дома, заметные бедной одеждой и дикими глазами. В центре елка в огромных шарах. Они же сейчас и Деда Мороза притащат. У них за него Васильевич, один на три школы сантехник. Хоть подработает. А может, и нет.

Андрей пристроился в стороне, где меньше гама и знакомых. Рядом готовилась раздача подарков. Пухлая женщина в лиловом платье, стареющая психолог или завуч, бойко раздавала пакеты ученицам в форме и почему-то в пилотках. Они щебетали вокруг нее так, что мельтешило в глазах.

Кивнул съемочной группе мэрского телеканала. Снимали всякую мерзкую чушь, у дома блокадницы их не застать.

– Ну и рожа, все-таки! – громко шептал корреспондент оператору. Андрей увидел на экране камеры выступление мэра. Прогремел гимн, вздернули флаг, череда поздравлений. Действительно, приехали из области. Зачем? Хотя, время рабочее-то идет…

– Опа! Гляди какая! Ее бы… – гудел в ответ оператор. Теперь он снимал строгие ряды учеников.

– Да, всё на месте… Не оскудела провинция.

Андрей подошел к камере и увидел ее. Он как-то в единый миг узнал её, но сначала как-то даже не понял, что это она. На ней темно-синяя форма как у остальных, аккуратная пилотка, которая делала девушку еще заманчивее, чем веселая пуховая шапка вечером на катке. Она смотрела на выступление мэра и смешливо улыбалась.

– Глазка, губки… где мои семнадцать лет? – ёрзал рядом корреспондент.

Андрей поднял глаза от экрана камеры. Закончилось выступление, начали дарить подарки. Все смешались, слились. Басисто распевая, мэр водил хоровод с детьми вокруг елки. А Васильевича-таки притащили. Как бы не упал в красном халате. Андрей жадно шарил глазами по толпе. В этой суматохе не разглядеть. Он клял и возносил эту ёлку, Савельича, который заслал сюда, и думал, что если не найдет её, всё будет не так, неправильно и пойдет не как должно пойти. Но её нигде не было видно. Вокруг радовались и поздравляли, куда-то бежали, что-то таскали. Горланил Дед Мороз, будто его били. Окруженный учителями, что-то торопливо обещал красный, разгоряченный мэр. Андрея схватил и пытался куда-то утащить директор. Андрей обещал, что придет, вырвался и снова пошел искать. Может, ее здесь уже нет? Может, и не было? Померещилось? Что-то много на его слабую голову. Найти бы теперь этого оператора – и по морде, по морде!

С чувством потери чего-то, что было с ним всегда, внутри, а теперь куда-то ушло, кем-то подло спрятано, Андрей собрался в редакцию. Хотелось домой, забиться в угол дивана, смотреть в стену, никого не видеть. Но так еще хуже. И если она померещилась и все это его выдумка, то закутанная в тряпки блокадница, затхлый туман в красной комнате честнее, чем этот Новый год, елка, мэр в отъезжающем от школы джипе.

На порожке школы догнал директор.

– Ты куда? – делает недовольные глаза. – Пошли, пошли, у нас там все накрыто.

Андрей слабо отмахнулся:

– Мне писать про это еще нужно.

– Пошли, пошли, не прокиснет твоя писанина. Мэр-то вон, уехал по делам богоугодным, а стол стоит. Архиерей прибыл, встреча у них, – директор кивнул на торчащий из-за домов и пыхтящих морозным паром труб новенький купол. Пеструю, как праздничный леденец, церковь поставили пару лет назад на центральной площади, точно напротив Ленина у администрации. Стройку называли народной, собирали с пожертвования пенсий и насильно с бюджетников, статья, о чём стала первой запрещенной у Андрея. Он тогда пытался рассказать о старом храме за городом в брошенной деревне, где и столбов не осталось. Статью зарезали, церковь освятили и про старый храм на отшибе быстро забыли.

– Давай, давай, – тянул директор его за рукав. Андрею вдруг захотелось с размаху ударить его по лицу. Хлестко, нагло, зло. Но вместо того он поддался ему, и не сопротивлялся. – Всё в лучшем виде: икорка, коньячок открыт. Ты к армянскому как относишься?

КАБАК

– Мы лучше нашей, перцовочки медовой, – Петя глотнул из фляжки, довольно покряхтел, поправил ворот фуфайки, дыхнул паром. – Климат такой, – улыбнулся и стал опускать лесу с мотылем.

Сидели уже часа два. Андрей поднял от сизой лунки глаза. Над озером голубело в рассвете небо. Впереди мерцал редкими огнями пепельный в зимней ночи город, где в новом дне просыпались люди. Позади уходили в сумеречную темноту неживые своей белизной поля, они шли куда-то без конца, за горизонт, где, наверное, есть иной мир. Андрей представил, как из этого мира на берег озера выходят, блестя глазами, диковинные звери и подолгу смотрят на город и людей. Это казалось так явно, что временами он оборачивался и смотрел в пустоту со страхом увидеть блеск глаз. О чем думают эти звери? – он смотрел в пустоту.

В ночь ударил мороз, и теперь рыбаки начинали подмерзать. Ковыляя от долгого сидения, Андрей добрел до Пети, взял фляжку, отпил и поёжился.

– Я ещё полчасика и пойду. Всё равно не клюет.

– Да, не очень, – Петя кивнул на пару окуньков и плотвичку на льду. – А чего так рано?

– В мэрии сегодня кавардак. Депутаты главаря выбирают.

– Это какие депутаты? – мормышка Пети дрогнула, и он стал выбирать лесу.

– Да за которых мы голосовали.

Петя достал пустой крючок. Ни рыбы, ни наживки не было.

– Ну, я не ходил.

– Я тоже. Не за кого.

– А депутаты кто у нас? Не слышал ни про кого.

– И не услышишь. На выборы по району девять процентов пришло, а порога явки всё равно нет. Так что им пофигу.

– Что пофигу?

– Всё.

– Ну и чёрт с ними, – Петя замолчал.

У них так бывало, когда говорить не о чем, скажут что-то и молчат, потом вдруг снова скажут и снова молчат.

– Эх, собрать бы котомку и —..! – выдохнул Петя.

– Это куда ты намылился? – откликнулся Андрей от своей лунки метрах в десяти. У него по-прежнему не клевало.

– Да подальше! Чтоб не видеть этого всего! По-людски чтобы. Заработать, на ноги подняться.

– А здесь?

– Без ног-то не подымишься.

– Если поднимешься там… вернёшься? – Андрей сматывал удочки.

– Чё я не видел в этой дыре?

Андрей остановился.

– Мы же тут живем.

– Ну и живи. А я бы – давно срулил, – Петя отвернулся от него и уткнулся в лунку. – Голодно, холодно и бардак.

Они еще помолчали.

– А может, рванем, Андрюха?! Вдвоем веселее! Продадим, что можно. Сначала в город, подзаработаем, а потом и за бугор можно!

– Ты из страны уехать хочешь?

– Чего я тут не видел? Дураков вроде нас с тобой?

– Ты чего, Петь?.. Отсюда ж все наши… дед с бабушкой всю жизнь – вон в колхозе, отец с мамой тоже тут… Весной, вон, дедовскую дачу копать пойдём, некому ж кроме нас. На кладбище поедем.

– Какой колхоз, какая дача? – Петя смотрел на него как на ошалевшего. – Кому твои пять соток сдались? Сам же мне уши прожужжал про патриотов, которые весь город растащили! Кому тут чё надо?

– Я думал, нам и надо. У меня работа, профессия как-никак. У тебя…

– Дыра в штанах у меня! Что б ссать в кустах удобней! – кричал Петя. – И у тебя! Какая работа? Или как ты там – профессия? Ты слово-то это откуда выудил, профессионал хренов? Так и будешь свои заметки писюкать? По ёлочкам прыгать?

– Да ну что ты! Вчера знаешь, где был? На Рельсовой, под домом целое озеро канализачки. Вонища – не продохнуть. А сверху старушка живет, блокадница. У нее в войну с голодухи умерших родителей чуть не съели, – Петя хотел его устало перебить, но Андрей не дал. – У неё дома от духаря хоть вешайся. До полвторого ночи вчера писал, потому что на ёлку заслали, а сдавать на завтра нужно. Чтобы вместе с выборами в одном номере.

– Ты о чем вообще? – крякнул Петя. – Никому это всё не нужно. Никому! Ничего! Подумай, фигня всё это.

– Да и пчёлы, если честно, тоже фигня, – Андрей смотрел на него прямо и улыбался натянуто. – Помнишь, как в том анекдоте?.. Не, не поеду Петь. Ладно бы там еще на учебу, подработать,.. но как ты говоришь… – он покачал головой. – Пойду я. Пора.

– Иди, иди. Кому ты тут нужен? Рыбам что ли?

* * *

– Ну, вот и вы! Наконец-то! Заходите, заходите. Для прессы специальные места! – старожил мэрии, партиец едва не брежневских времен, депутат Добрынин растянул удивительной ширины улыбку и стал похож на спелую дыню. Тренировался что ли? Андрей зашёл в зал. Все на местах. Весёлые. Весёлые светские упыри. Или советские. По плечу похлопают, коньячку понесут.

– Ну как ваш Быков? – Андрей ответно растянул улыбку и повернулся к Добрынину.

– Готов любого на рога поднять! – невысокий и широкий, в строгом темно-синем костюме, Добрынин довольно усмехнулся своей шутке.

– Так, значит, рога вы ему все-таки наставили?

Зал наполнялся. Кроме депутатов: главы отделов, начальники от образования, медицины и службы спасения. Патологоанатома бы сюда, думал Андрей. Рядом присела Женечка с радио. Лет тридцати, местная красотка Женечка, ведущая на муниципальном радио и пресс-секретарь мэра, знала много про всех, охотно делилась с Андреем, чутьем доверяя, что дальше него не пойдет. За хватку и остроту Андрей звал ее редкой блондинкой.

– Как тут расстановка? – шептал он Женечке, шутливо заигрывая, что считалось обязательным с ней.

– Тайны персидского двора! – хлопала она ресничками. – Думали-то все – Быков будет!

– Так кто ж ещё?

– Да бабушка надвое сказала…

Андрей вспомнил старушку-блокадницу и сразу потух.

– Говорят, новый будет. Богомолова знаешь?

– Подожди. Это который у подвала с канализацией со мной был?

– Не знаю, с кем ты по подвалам развлекался, а Богомолов – свеженький наш депутат, надежда поколения… и по совместительству четвероюродный племянник губернатора.

– Так бы сразу и сказала.

– Но это, конечно, слухи.

– Козни госдепа, – Андрей сделал беспечное лицо. – Просто местный парень, наш, простой, на благо города старается. А чего в председатели сразу? Быков-то твой мужик тертый.

– А потому что, – Женечка приблизилась к нему на расстояние ладони, пахнула тонким парфюмом, вздохом раздвинула кинжальное декольте и томно зашептала на ухо. – Сорока на хвосте принесла, недолго мэру осталось. Не справляется папаша. Губернатор не доволен, – она накрутила золотистый локон на палец.

– Свежая, горячая, патриотичная, – Андрей изобразил похотливость.

– Наш герой! – цокнула Женечка и вскочила. В зал вошел Богомолов в модном, с отливом синевы, костюме.

– А чего сейчас-то приспичило? – бросил Андрей вдогонку.

Женечка обернулась, холодно и хлестко бросила:

– Из-за границы он только вернулся, с учебы, – она подбежала к депутату. – Иван Алексеевич! Куда же вы? Мы вам место приготовили.

Вот чего ты разоделась. Андрей зацепил взглядом ее обтягивающее платье и вспомнил, как расходится на вздохе декольте. То-то мэр грустный сидит.

Все прошло, как сказала Женечка, точно сама писала сценарий. Андрей только удивился, что за Быкова проголосовало меньше, чем числилось среди депутатов его партийных соратников. Новый председатель Богомолов произнес речь. Работать во благо, нести ответственность, аплодисменты.

Про ответственность ты кстати. Как раз в одном номере с выборами выйдет заметка о блокаднице. Андрей снова заметил, как молод председатель. Может, ты завидуешь? Простая такая, житейская зависть. У соседа – корова, у тебя – коза. Связи, забугорное образование. Комплект: красивая жена (в норке), наследник щекастый подрастает, тачка, домик на озере. Чуть засветился и на взлет. Еще чуть – и мэрство. Рифмуется со зверством. И не нужно лазить по подвалам, в институт перебежками. Не нужно бодаться. Так, может, ты просто завидуешь? Может быть. Хочешь быть на его месте? Не дай бог, гори всё. Пошлость. А знаешь, приятель, в чём пошлость? В неравенстве. На нём весь ваш успех стоит. Если всё поделить на всех, никому ничего не достанется, и потому нужно забрать себе – иначе другие заберут. В этом ваша идеология, и в этом наше неравенство – мы так не думаем. И мама не думает, и Петька не думает. Потому сбежать и хочет. А ты чего хочешь? Андрей почувствовал вялость в теле, руках, ногах, тело отяжелело, ничего не хотелось, также как вчера, после встречи с блокадницей и когда не нашел в школе ту девушку. Это ж от слабости всё.

Ублюдничество.

Андрей побрел в редакцию. Фонарь над крыльцом дрожал, мигая, и казалось, сейчас потухнет. Нужно кратко сообщить о голосовании. И большое фото нового избранника. Чтобы запомнили.

За столом Савельича – Варвара Ивановна:

– Валерий Савельевич на банкете по случаю выборов председателя Совета депутатов, – она никогда не смотрела в глаза и всегда говорила с ним дикторским голосом, будто выделяла его неблагонадёжность и свою преданность газете.

Конечно, как он забыл! Обязательный ритуал – укрепить родственные связи мэрии и редакции.

– Вставите в номер заметку о выборах?

– Оставь здесь, – Варвара Ивановна чуть смягчила тон.

– В первой полосе пойдет?

– Посмотрим, – она сделала важное выражение и скосила глаз в его сторону. – Праздничные мероприятия в клубе железнодорожников, отчет по культуре, вот ваша статья о праздновании в школе…

– Прекрасно, прекрасно, – Андрея начинало мелко трясти.

– И… да, сейчас в первую полосу поставим заметку о выборах.

– Подождите, подождите, – Андрей вырвал у нее компьютерную мышь и пролистывал номер, еще не понимая, что ищет.

– А где… блокадница?

– Какая блокадница? – заморгала Варвара Ивановна поверх очков.

– Да не блокадница! – отмахнулся он и, морщась, уставился в экран. – Там история такая… порыв канализации на Рельсовой. Месяца три весь дом фекалиями дышит. Я вчера ездил и вечером Савельичу сдал текст.

– В этом номере такого нет, молодой человек, – Варвара Ивановна снова облачилась в плохую учительницу, сделала упор на «молодой человек» и отняла у него мышку. – Что Валерий Савельевич в номер поставил, то и есть, – теперь она упирала на «Валерий Савельевич».

– Быть того не может. Ошибка это, – залепетал Андрей. – Савельич точно принял статью, должен поставить. Нужно с ним связаться. Я узнаю. Не отправляйте пока в набор!

Андрей думал смутить её напором, но старая комсомолка даже бровью не повела.

– Давайте сюда вашу заметку о выборах, с хорошей фотографией нового председателя. А по поводу вашей… канализации, – она брезгливо дернула губами. – Я спрошу у Валерия Савельевича, и мы всё решим, – теперь она делала упор на «мы».

– Нет, нет! Я сам узнаю! – Андрей побежал к себе. Как же, спросишь ты. Потом уже бросишь невзначай: «Принято решение с этим подождать». Или хуже – «Вы знаете, столько дел…».

Передушил бы как котят.

Посреди редакции затрещал телефон.

Не поставил, упырь. Конечно, ёлки, выборы, ленточки. Какие тут блокадницы? Надо выяснить, все-таки. Раз смолчу и – всё, крышка. Так было всегда – ослабишь хватку, и земля под ногами становится болотом, всасывает тебя. Всегда в напряжении, всегда с гудящей головой. Они забывчиво молчат, отводят глаза, а чаще сами нападают. Приученные. Выкованные.

Телефон прозвенел снова. Как не хочется подходить. Еще Савельича нужно где-то откапывать. Хоть и номер свёрстан, всё впустую.

Телефон подзывал к себе. С жалобами вряд ли – неделя до праздников, у народа на уме шампанское, мясо и мандарины, только ты, скоморох непуганый, нудишь всё.

Он подошёл. Трубка молчала, словно там уже решили, не ответят, и теперь забыли что сказать.

– Это газета?

– Почти.

– Мне сказали, можно обратиться с проблемой…. Ну, с просьбой… осветить… ситуацию. Я правильно попала? – взрослый женский голос сбивался, как у людей, которые в редакцию раньше не звонили.

– Да. – Точнёхонько, попала ты, так попала. Чтоб у вас там еще свет вырубило. Способность быть жестоким его новая характеристика. Надоели жаловаться. Бухают и плачутся. Плохо тебе сейчас будет.

– У нас такая проблема… жилищная.

А какая?! У нас тут другие есть? В театре обнаженка на сцене? В кино кровь по экрану? Рад помочь, только в кино у нас левые диски крутят, а в театре мэрия давно кабак устроила – идти близко и места много.

– Вы могли бы как-то… написать о наших… плохих жилищных условиях, – лет под сорок, может, больше. Голос крепчает, говорит четко. Учительница что ли?

– Конечно, могли бы. Плохие жилищные условия у нас редкость исключительная… – хамство, конечно. И ты хочешь этого хамства. Хочешь издеваться над ней и над собой. Интересно, сколько она вытерпит? – И с какой же Луны к вам свалились эти жилищные неприятности? Где это невидаль такая приключилась?

– Мы из поселка Каменщиков. Дом послевоенный, с деревянными перекрытиями… – ого, держится! Андрей услышал, как издевку узнали и проглотили. Наверное, припекло. Есть тут поселочек такой, километров пятнадцать от города. Перед войной туда с окружных деревень крестьян сгоняли камень добывать, а после поселок оброс угольными шахтами. – Мы двадцать лет в аварийном фонде, а расселять некуда. Дом сыпется весь. Потолок боимся обвалится, пол сгнил, к стенам обои не клеятся. Холод, на обогревателях сидим. Вода только холодная и по часам.

– Значит, свет есть, если обогреватели? А вы говорите – проблемы! – Ладно, надо заканчивать. А то правда обидится. – А чего с водой? У вас же водовод меняли…

– Так его до поселка довели и все… во дворах зимой лужи – течет всё, – он ждал услышать в ее голосе жалобу. Но тон спокойный, едва не деловой.

– А ремонт? У вас должен быть капитальный. Я был на отчете главы, деньги заложены.