Иная судьба. Книга 2

Тому, кто сейчас стремительно пронёсся над головой монаха, незримая сфера не причинила вреда, стало быть, ночной летун угрозы не представлял. Но кто он, откуда, зачем?.. Покидать пост не годилось, а потому брат Симон воззвал мысленно к троим послушникам, дежурившим по разным сторонам света от него на той же стене. Нет ли непрошенных гостей, братие? У меня вот появился один, пока присмотрюсь, а вы поглядывайте, вдруг их несколько?

На часы всегда ставили востроглазых да дальнозорких, которым усилительная молитва была без надобности. Прищурившись, смиренный служитель Божий вгляделся в тёмное пятно, сложившее крылья неподалёку от каштановой рощи, и невольно приложил руку к груди, унимая расшалившееся сердце. Неужели дракон? Да ведь их, почитай, лет десять не видно и не слышно. Аккурат с той поры, как оставил этот мир Старый герцог, а вместе с ним и его крылатые соратники, доказав тем самым верность единственному господину. Дракон – или драконид-оборотень? Нет, вроде бы не торопится обращаться…

И долго он там высиживать собирается? Если не в монастырь прилетел – тогда для чего? Каштанами полакомиться? Ещё рано…

«Вот дурень! – отозвалось в голове у Симона снисходительное. – Иных зс-с-сабот у меня нет, кроме ваших каш-ш-штанов…» Чужая мысль ощутимо стукнула по голове, чутко реагирующей на ментальные сигналы, заставив пошатнуться и невольно опереться на каменный зубец. «А-а, будущий менталист? Пос-с-стараюсь быть тиш-ш-ше… Нужно поговорить».

– Со мной? – ошеломлённо спросил Симон, встряхивая одуревшей от беззвучного зова головой и нашаривая на груди защитный амулет.

«Нужш-ш-шен ты мне… Позс-с-с-ови монс-с-сеньора, у меня к нему разс-с-сговор. Да не дёргайс-с-ся…»

Рука монаха, потянувшаяся к билу, подать на всякий случай звуковой сигнал, бессильно упала, пальцы разжались, упуская колотушку. И сам он как-то обмяк.

«Всех перебудиш-ш-шь, а это ни к чему. Ус-с-спокойся, я пришёл с миром. Девой Марией клянус-с-сь, что не причиню вреда ни тебе, ни тем, кто в этой обители. Не трезс-с-свонь и других не зс-с-сови, мне прос-с-сто нужно поговорить с Бенедиктом».

То, что дракон без вреда для себя поклялся Богородицей, как-то разом ободрило и успокоило. Значит…всё же из тех, мирных, которые когда-то служили герцогу и королю и многие добрые дела сделали. Прикоснувшись для ободрения к нагрудному кресту, брат Симон направился было к лестнице, ведущей во двор, как внизу, опережая его намерения, хлопнула дверь. Пропечатался по булыжникам твёрдый шаг бывшего кавалериста и рыцаря, невесть каким образом услыхавшего зов ночного гостя. И опять всё стихло. Лишь минуту спустя звук шагов возобновился, но уже за стеной, снаружи. Видимо, его высокопреосвященство покинул монастырь через особый выход, не желая терять время на беседу с привратником и открывание тяжёлых ворот. Всмотревшись, часовой разглядел и сам силуэт архиепископа, отчётливо видимый на фоне плит мощёной дороги. Пастырь спешил, и казалось, что только собственный немалый вес да груз прожитых лет удерживают его от того, чтобы сорваться на легкомысленный бег.

И не было у их духовного отца с собой ни посоха, ни меча. А ведь не легкомысленный юнец, чтобы, не зная броду, соваться в воду, значит – соображает к кому направляется, и нет причин опасаться. Выходит, и в самом деле не надо поднимать шум. Но вот предупредить кое-кого из братьев особого отряда – следует. Мало ли… Пусть издалека приглядят за архиепископом, так оно спокойнее.

…Бенедикт с чувством обнял дракона за шею. Обычный человек не выдержал бы подобного захвата, но тем и хорошо было общение с ночным гостем, что при нём не нужно сдерживать силу – ни телесную, ни духовную, ибо собеседники во многом равны.

– Старый друг, друг мой… Ты всё-таки вернулся…

Ящер внезапно отвернул голову, сердито стряхивая мощные руки архиепископа. Щёлкнул хвостом вроде бы в раздражении, но в свете луны громадные янтарные глаза подозрительно заблестели.

«С-с-скажи лучш-ш-ше – с-с-старый пень… С-с-семь лет вычеркнуты из жизс-с-сни, а кажется – с-с-сто с-с-семь… Похоже, я с-с-сглупил в своё время. Не надо было зс-с-сасыпать».

– Ты не мог поступить иначе, друг мой. Твоя потеря была слишком тяжела. Возможно, сон сохранил тебе разум, без этого ты бы впал в безумие, а чем бы оно закончилось – предугадать нетрудно. Однако что же мы здесь стоим? Обращайся, Арман, пойдём ко мне. Неужели ты решил, что я буду держать старого товарища на пороге? Пойдём же!

«Не торопис-с-сь… И безс-с-с того моё появление кто-нибудь да зс-с-саметит. Твои люди будут молчать, зс-с-снаю, но не утаишь шила в мешке, а дракона в небе, и вс-с-сегда найдётс-с-ся дурак, с-с-считающий зс-с-свёзды. Зс-с-савтра-послезс-с-савтра обо мне уже начнут говорить, так пусть с-с-судачат, как о диком, а о дракониде им зс-с-снать ни к чему».

– Понял, – тяжело ответствовал Бенедикт. – По какой-то причине ты не хочешь, чтобы о твоём возвращении узнали…. раньше времени. А потом?

«Именно что раньш-ш-ше времени. Не хочу мешать некоторым с-с-событиям идти с-с-своим чередом, ибо должно с-с-свершиться то, что должно. Побуду пока в тени. Видишь, я по-прежнему интриган, только, наверное, с-с-седой, как ты. Впрочем, как погляжу, во всём ос-с-стальном у тебя порядок. Молодец, держишь себя в форме».

– В строю, Арман.

«Молодец. Вот что…»

С едва слышным шорохом распрямились крылья. Встопорщился зубчатый гребень на хребте.

«Ещё не зс-с-сабыл, как это делаетс-с-ся? Хочу проверить, потяну ли я с-с-седока. Рискнёш-ш-шь?»

Вместо ответа архиепископ шагнул на предусмотрительно согнутую в колене драконью ногу, которая тотчас подбросила его вверх. Ухватился за крыло – не за тонкую деликатную перепонку, а за основание, в месте сочленения со спиной – и привычным, как оказалась, ничуть не забытым движением забросил мощное тело меж двух костяных пластин. Как в своеобразное седло. Почти сразу ощутил, как под бёдрами напряглись бугры драконьих мышц, заходили ходуном, перекатываясь под чешуёй, и вот уже хлопнуло воздушной волной по ушам, и земля, без того не особо различаемая во тьме, ухнула вниз и пропала. Луна стремительно откатилась вбок, но через несколько мгновений вновь засияла на положенном природой и Творцом месте – это дракон, набрав высоту, выровнял траекторию полёта.

Только привычка к сдержанности не позволила Бенедикту заорать от полноты чувств, подобно маленькому Николасу Карру, когда тот получил разрешение поступить в отряд юных послушников. Ребёнку не возбраняется выражать радость неумеренно и бурно, мужчине же в летах это ни к чему. Но всё-таки… Он зажмурился, подставив лицо встречному ветру, и позволил себе полностью отдаться восхитительному чувству полёта, ни с чем несравнимому. Видимо, и летуну было хорошо, потому что, несмотря на молчание мысленное, до Бенедикта доносились чужие эмоции: восторг, наслаждение мощью, упоение собственной силой, ощущение полной свободы и… счастья.

Да, счастья.

Арман не проронил ни слова, пока они облетали спящий Эстре. Отсюда, с высоты птичьего полёта, город выглядел фантастически, словно сошедший с полотен мессира Босха. Тусклым жемчугом светились цепочки фонарей на центральных улицах, черепица крыш в лунном свете сверкала и переливалась, словно драконья чешуя, стройными иглами вонзались в небо шпили колоколен и городской ратуши. Словно в подтверждение фантастичности происходящего, с одной из краеугольных башенок собора Серафима Эстрейского сорвалась и ринулась навстречу крылатая тень. Длинная морда ощерилась пилами зубов, но тотчас её поглотила струя жаркого пламени, полыхнувшая, как показалось, прямо перед глазами епископа. Вряд ли каменной горгулье повредил живой огонь, всего лишь отпугнул. Но, как понял Бенедикт, старинному приятелю не терпелось проверить вновь обретённые возможности, в том числе и огнемётные.

Когда к Бенедикту после ослепляющей вспышки вернулось зрение, они уже пересекали реку. Старый заброшенный лес гостеприимно раскрыл им объятья.

«Я был неправ, – таковы оказались первые слова ящера. – Хоть и понадобилос-с-сь время понять… С потерей женщины ещё возможно с-с-счастье. Потому что – ос-с-стаётся небо, а уж его-то никто у меня не отнимет».

– Остаются ещё и дети. И друзья, – с упрёком сказал Бенедикт.

«Прос-с-сти. Это так. Но горе ос-с-слепляет».

– Не будем к этому возвращаться. Ты ведь не зря принёс меня сюда?

«Угадал. Зс-с-сагляни в дупло вон того дуба. С-с-сейчас подсвечу…»

От точечного огненного плевка загорелась хиленькая берёзка, согнутая в дугу древесным недугом и окончательно усохшая. Лёгкая защитная сфера окружила пламя, и можно было не опасаться, что оно перекинется на соседние деревья. В свете этого импровизированного факела архиепископ Эстрейский с интересом разглядывал старую книгу в потемневшем и малость покоробившемся от времени переплёте.

«Там зс-с-сакладка, открывай».

По мере зачитывания на широком лбу архиепископа всё глубже обозначалась морщина. Бенедикт дважды пробежал глазами текст, затем без подсказки открыл страницу на второй закладке. Задумавшись, опустился на столь любимый Мартой пенёк.

Потёр щеку.

– Однако…

Вслушался в тишину. Похоже, небольшой костерок в отдалённой от Гайярда части леса пока не привлекал внимания.

– Рассказывай. Как это у тебя очутилось?

«Некая прелес-с-стница дос-с-с-тавила мне сей раритет прямо в лапы. Жаль, что ты – святоша, уж я свёл бы тебя с этой Изс-с-сольдой, право с-с-слово. Она… хороша. Да, хороша. И уж безс-с-сусловно, умна, трудно ей будет с новым мужем, разс-с-све что с таким же умным, как ты… Но в с-с-сторону это. Ты вс-с-сё понял. Мне нужны с-с-сведения об Артуре. Само с-с-семейство я помню, нас-с-слышан, но что с ними сейчас, живы ли, учас-с-ствуют в политических игрищах или затаились, в фаворе или с-с-снова в опале? Что-нибудь с-с-слышно о нём с-с-самом, или он так и с-с-сгинул? К… тому, о ком ты с-с-сейчас подумал, обращатьс-с-ся не хочу – пока не готов. А у тебя свои ос-с-сведомители, и не худшие. Я вес-с-сьма на тебя рас-с-считываю, мой старый друг».

– Вот теперь верю, что ты окончательно ожил, – беззлобно усмехнулся Бенедикт. – Жажда жизни и жажда действий всегда были в тебе неистребимы. Как и любопытство.

«Хм-м-м… Точно. Не будь его, я однажды прос-с-сто пролетел бы мимо дрыхнущего в с-с-самый солнцепёк пос-с-среди пустыни безс-с-сумца… Любопытс-с-ство иногда оборачиваетс-с-ся с-с-спасением для некоторых оболтус-с-сов. Но не отвлекайс-с-ся».

– Ты так заинтересован в судьбе этой девочки?

«Она мне понравилас-с-сь. Да и тебе, я зс-с-снаю, тоже. С-с-слышал, ты даже отправил зс-с-сапрос в Ватикан?»

– Да, но для ответа ещё рано. Полагаю, гонец уже там, но нужно время, чтобы попасть на аудиенцию к Папе, и на принятие им решения, и на то, чтобы переворошить архивы и хранилища. Это в лучшем случае. В худшем – Аврелий может тянуть с ответом бесконечно. Впрочем, он избран недавно и не успел проникнуться собственным величием и рутинным духом, а потому я надеюсь на скорый ответ. К тому же есть кое-что, чем он, как человек просвещённый, заинтересуется.

Они помолчали.

«Лорентье, – не спрашивая, а утвердительно проговорил дракон. – Жанна-дева и её потомки. Я прав? Но ты с такой лёгкос-с-стью отдашь малышку в руки Инквизиции? Не ожидал. Или я чего-то не зс-с-снаю?»

– Жанну-деву полностью оправдали судом светским и духовным много лет назад. Ты действительно этого не знал. А в свете того, что слухи, связанные с её происхождением, похоже, подтвердились…

«Хм-м-м. Да, это многое объясняет, в том чис-с-сле и мои догадки. Вот тебе и поцелуй невинной девы!»

– Не понял?

«Это я о с-с-своём… Ватикан, говоришь? Он немного ближе Оловянных Островов, может, начать с него? Как думаешь?»

– Хочешь ускорить события?

«Всего лишь с-с-сократить твоему человеку время на обратную дорогу. А зс-с-саодно и узс-с-снать кое-что на месте, ведь у его с-с-святейшества свои источники информации».

– Арман! – Его высокопреосвященство взглянул с тревогой. – А ты не переоцениваешь свои возможности? Ты уже летал до сегодняшней ночи или только встал на крыло?

«Только. Однако силы прибавляются с каждым час-с-сом, к тому же – одна из-с-с-свестная тебе ос-с-соба умудрилась вживить в меня два с-с-сапфирита, а это дорогого с-с-стоит. У меня к тебе прос-с-сьба: приглядывай за ней. Жаль, не с-с-смогу выполнить своего обещания, она так хотела со мной покататься, но, может, позс-с-сже…»

– Пригляжу. Она непременно придёт навестить мальчика, которого я опекаю. Либо мы встретимся у сестёр-урсулинок.

«Прекрас-с-сно. А теперь, пока не рассвело – давай, наконец, поговорим обо всём, что безс-с-с меня творилос-с-сь в мире. С-с-сведения, полученные от вчерашней деревенской девочки и от дамы, не бывшей в с-с-свете больше дес-с-сяти лет, с-с-слишком обрывочны и наивны, а мне нужно зс-с-снать, чем живёт Галлия и её с-с-соседи…»

Берёза дотлела и рассыпалась на угольки. Потускнели и стали будничными и неинтересными крыши и шпили города. Каменная горгулья, как ни в чём не бывало, сидела на постаменте, и лишь изрядно подкопчённая морда свидетельствовала, что с ней что-то не так. Впрочем, снизу, с мостовой, этого не было заметно. Туман лёг на Эстре, благословенный туман, знаменующий о предстоящем погожем дне уходящего лета и позволяющий дракону почти незаметно отнести седока к стенам монастыря святого Бенедикта.

Послушники, монахи, служки, звонари, мирские наёмные труженики – все низко поклонились архиепископу, встречая у открытых ворот. Многажды достоин уважения и поклонения пастырь, приручивший мифическое чудовище, и счастлива его паства. Благословенны будьте, ваше высокопреосвященство; счастлива земля, по которой вы ступаете! Не забудьте же в своих молитвах и нас, грешных…

Глава 3

Многомудрый Суммир ибн Халлах, почтеннейший отец злополучной Фатимы, не в добрый час пленившей взглядом из-под чадры заезжего торгового гостя-гяура, пребывал в великом затруднении. Уж миновала полночь, отзвучали с женской половины причитания рабынь и служанок над бедняжкой Фатимой, девочке были выделены отдельные покои, где она, наконец, смогла забыться тяжёлым, но вольным – вольным! – сном. Давно пропел муэдзин на макушке невысокого минарета посольской мечети, возвещая о полуночной молитве; восхваления и благодарности принесены, пожертвования сделаны. С почтенным Омаром Юсуфом ибн Шайрифом, консулом, договорено о проживании в посольстве ещё неделю-другую, а то и месяц, ибо, по предварительным сведениям, дом Россильоне был разорён клеветником и в нынешнем своём состоянии выглядел слишком непристойно, чтобы везти туда молодую вдову. Да пребудет с невинно убиенным мужем милость пророка Исы и девы Мириам бинт Имрам! Покойный, надо отдать должное, был достойным человеком и хорошо заботился о супруге, жаль только, не разглядел, какого брата-змею пригрел на груди. И теперь почтенному ибн Халлаху предстояло принять под свою опеку обширный особняк в Роане, изрядно обобранный нечистым на руку деверем его дочери.

Тьфу! Говорят, этот бессовестный даже поснимал со стен драгоценную шёлковую обивку, чтобы набрать на благодарность мздоимцу-судье, ибо собственными капиталами не располагал, будучи гол и нищ, а продажное правосудие требовало вознаграждения немедленного. Так шептали до сих пор пребывающие в страхе супруги Лантре, дворецкий и экономка, коих «новый хозяин» выставил из дома почти сразу после ареста оговоренной им жертвы, не дожидаясь обвинительного приговора. Несчастных допрашивали в Роанском суде, но не сочли нужным пригласить на суд его светлости, что, разумеется, было ещё одним нарушением, отягощающим вину и разоблачённого преступника, и судии, позабывшего свой священный долг.

Особняк Россильоне требовалось привести в порядок, дабы бедняжка вдова могла с достоинством вступить в его стены обновлённой и оправданной, и дабы затем внуку досточтимого Суммира родиться и расти под достойным кровом.

Кроме того, нужно было проверить поместье неподалёку от Эстре, в которое, как надеялся купец, не дотянулись ещё нечистые руки отравителя и лжеца, да сбежит от него к Иблису собственная тень, и да разверзнется земля под его нечистыми стопами, и чтоб ему до конца дней своих не видеть солнца! Поморщившись и растерев защемление в груди, почтенный Суммир отогнал от себя гневные мысли. Хвала Всевышнему: благодаря Его милости, справедливость свершилась, а значит, последует и возмездие, и не подобает правоверному распалять себя, ибо пожелание мук и без того осуждённому не есть добродетель. В который раз Всемогущий доказал милость к чадам своим, стало быть, и в том, что преступные деяния будут наказаны, можно не сомневаться.

Одно смущало почтенного купца. Из изречений мудрецов он давным-давно усвоил истину: «У Творца нет рук, кроме ваших!» Воистину, так! Ведь не сам же Он спустился в зал суда ныне вечером, нет; орудием справедливости он назначил премудрого правителя чудесной страны Галлии, да сияет вовек солнце на её лазурном небосводе! Но если должное воздалось и невинно оболганной овечке, и паршивому шакалу – значит, кто-то должен стать руцей всевышнего, дабы вознаградить того, кто говорил Его устами. И не он ли, старый Суммир, щедро раздающий помощь неимущим и никогда не плодящий долгов?

А ведь сейчас он чувствовал себя должником, ох, каким должником! На его памяти скорый суд редко бывал справедливым, как, впрочем, и нескорый. Последний, по крайней мере, в силу затянутости давал возможность хоть как-то помочь родному человечку: похлопотать, дабы томили не в сыром каменном мешке с крысами и не плесневелую корку швыряли, но содержали в условиях, приличествующих благородному мужу… А тут – не муж, но дочь уважаемого семейства, создание по природе своей слабое, привыкшее к неге и уходу, как цветок. Почтенному купцу неведомо было, в каких условиях содержались женщины в зинданах – хвала Аллаху, за всю свою жизнь у Суммира не было ни малейшего повода интересоваться оным предметом. Но… Кысмет, Судьба распорядилась по-своему, и волей-неволей, но пришлось многомудрому узнавать о том, что было ему глубоко противно и безрадостно. А вот многие отцы на его месте и бровью не повели бы: дескать, подумаешь, дочь, был бы сын – из трёх шкур вывернулись, но выручили…

Купец свою дочь любил горячо и трепетно, ибо была она единственным плодом союза с обожаемой женой, и так уж они горевали, что не дал Аллах им больше потомства… Да только вскоре после рождения Фатимы подхватил незадачливый Суммирчик в одной из поездок лихорадку, такую, что в их краях не водилась, вот и выжгла она ему семя, и пришлось благородному мужу распрощаться с мечтами о наследнике. Когда по воле небес лишился он старшего брата, и осталась после того безутешная вдова на сносях – тут бы и взять её младшей женой, да и растить племянника, как родного сына, но не вышло. Невестку он обеспечил честь по чести, довёз до соседнего Измита и сдал на руки среднему брату во исполнение семейного долга. Но в свой дом так и не ввёл, хоть и хороша была. Ибо ещё при женитьбе дал своей прекраснейшей Гюльчатай нерушимую клятву, что никогда не ступит в его дом иная женская ножка – ни второй или третьей жены, ни наложницы, ни рабыни для утех, и ничья женская рука, кроме прекрасной ручки дорогой супруги, не станет подавать ночные туфли и наливать сладкий шербет в узорчатую пиалу. Клятву ту потребовала от будущего супруга невеста, едва получившая вольную и только-только начавшая привыкать к новому имени, хотя и прежнее, христианское, ей подходило неимоверно – Роза-линда, Роза, как до сих пор наедине называл её всё ещё влюблённый седобородый муж. Роза из далёкой страны Галлии…

Нет, ни разу не пожалел ибн Халлах о клятве, ибо прелестная Гюльчатай, даже приувяв немного, не растеряла ни прелести своей, ни звонких песен, ни рассудительности вперемешку со смешливостью. И лишь однажды в чудесном её голосе прозвучала грусть, а во взгляде мелькнула затаённая тоска: когда посватался к дочери купец из далёкой-далёкой страны франков и галлов, родины Розы. «Хоть бы дочка вернулась вместо меня, – шептала Гюль, – ах, хоть бы… Посмотрела бы на цветущую лаванду, прошлась по улицам родного моего Лисса, если он ещё цел, глядишь – узнала бы что о моих батюшке с матушкой. Живы ли? Всё на свете отдала бы, чтобы хоть глазком повидать!»

Потому и выдали дочь – вроде не за мужа, а за его Галлию, чтобы вместо матери пожила там счастливо. Жаль, долгожданной весточки Гюль не получила, скончалась внезапно, и недели не прошло, как дочка отбыла в чужие края.

О женихе Суммир долго расспрашивал у сотоварищей по торговым рядам, благо Россильоне уже третий раз наведывался в столицу Османии. То, что о нём сообщали, рисовало его со всех сторон положительно. Умён, хоть и молод, расчётлив, но в меру, интересы свои купеческие блюдёт – но также в меру. Хоть и христианин, но к истинной вере относится с уважением, и с лицами духовного звания ведёт себя с почтением, мало того – удостоен чести стать поставщиком различных иноземных диковинок в коллекцию высокомудрого и учёнейшего имама Абу Мохаммада ибн Идрис аш-Шафии.

Нет, не думал старик, отправляя дочь в дальнюю страну, что выпадет ей такая ужасная доля! В невиновности собственного дитяти не усомнился ни разу – с момента, как странный мохноногий голубь принёс известие в галльское посольство, и до того, когда, едва выйдя из повозки, утомленный долгим морским путешествием, а затем почти суточной тряской по пыльной дороге угодил в лапы каких-то странных господ. Те, чудно картавя, поспешно поставили его в известность, какое страшное обвинение вынесено его маленькой Фатиме, как скверно с ней обращаются, как страшен и непреклонен герцог Эстрейский, коему остаётся утвердить или отклонить смертный приговор – а уж он непременно утвердит, в силу желчности и злобного характера… И что лишь вмешательство в лице покровителя со стороны великой державы, всегда сочувствующей политике Константинополя, поможет смягчить приговор или хотя бы отсрочить его выполнение.

Ошеломлённый натиском назойливых гяуров, разряженных, словно женщины, в кружева, оглушённый их страшными словами, придавленный чужой настойчивостью, старик едва не сдался. Он уже готов был подписать какие-то бумаги, которые подсовывали сочувствующие незнакомцы, но… Пра-прадед Суммира был торговец, прадед – купец, дед – купец, отец… Стоило ли говорить, что подписываться незнамо под чем было не в привычках потомственного торговца? Да его среди ночи разбуди и подсунь под нос долговую расписку, пусть даже не требуя деньги, а желая вернуть – и он поднимет весь дом, зажжёт лампы, перечитает документ от Алифа до Йа1, просмотрит на свет – нет ли тайных знаков, трижды переспросит посетителя, туда ли он пришёл, и только тогда соизволит ему поверить. Вот и сейчас: голос крови не позволил совершить безрассудство. Упрямец решил присутствовать на суде сам – благо, что в пути было, у кого расспросить об обычаях галлов и способах ведения дел, в том числе и судейских. Потому-то решительной рукой он отстранил сомнительный пергамент вместе с теми, кто его подсовывал, и двинулся навстречу прибывшему, наконец, османскому послу, которому не с руки было разгонять галдящих… бриттов, да, бриттов, так их называл почтенный Омар Юсуф ибн Шайриф. Нельзя допустить скандала, иначе возникнет инцидент с возможными политическими осложнениями…

Там, в суде, он не сразу заметил светлейшего правителя Галлии, всё внимание было поглощено дочкой. Бедная, бедная, в каком жалком виде, в каком рубище… И как она ёжится, когда грубая ткань задевает спину; неужто её бичевали, как настоящую преступницу? Гнев, ужас, отчаянье, жалость – всё смешалось в его сердце, грозясь разорвать его изнутри. Он уже раскаивался, что не пошёл на поводу у бриттов, ибо нельзя допускать, что порядочную женщину, дочь уважаемого и состоятельного человека, выставляют в столь уничижающем обличье. Бесстыдники галлы, они не оставили ей даже куска ткани прикрыть лицо, чтобы хоть как-то спрятать глаза от этакого позора!

– Почему обвиняемая в таком непотребном виде? – услышал он холодный голос. Властитель хоть и глядел равнодушно, но слова говорил правильные, верные, и, несмотря на то, что миг назад старик думал, будто дочь обречена – в душе зародилась надежда. Может, не зря твердят о справедливом суде герцога д'Эстре, и найдётся в его сердце капля милосердия к невинно оклеветанной девочке? Он готов был облобызать и прижать к груди маленького шустрого человечка, который, легко перемахнув барьер, укутал его Фатиму в широчайшую хламиду с собственного плеча, словно повторив милосердный поступок христианского святого Мартина. Какой камень свалился с души отца, убитого горем! И вот – он уже весь обратился в слух и жадно ловил каждое слово, благословляя свою любимую Розу, которая настояла, чтобы муж выучил галльское наречие, дабы самому, без толмача, суметь торговать, буде случится на её родине…

Потом, когда всё решилось благополучно, он обнимал свою дорогую девочку, не чаявшую уже спастись и вдруг получившую не просто помилование, а полное оправдание, вот что важно! Обнимал и плакал вместе с ней. Но вот что-то будто толкнуло, заставило поднять голову, обернуться и глянуть наверх. Там, на затенённых хорах, он успел разглядеть, несмотря на то, что очи застилала влага, прелестную пери, райскую гурию со станом тонким и гибким, с золотыми локонами, рассыпавшимися по плечам. Лик гурии скрывался за кружевной вуалью, но, без сомнения, он был прекрасен. Ибо лишь само совершенство могло вызвать улыбку у сурового правителя, только что восстановившего справедливость. Старик и сам впоследствии не понимал, как он умудрился разглядеть столь много за какие-то несколько секунд, но… Бывают в жизни озарения, дарованные свыше, вот одно такое и посетило, дав понять, кому он обязан высочайшей милостью.