Сны о России

Лестница богатого дома. Распахивается дверь наверху. Двое слуг выбрасывают господина во фраке, а затем бросают ему трость, плащ и цилиндр.

– Э-э-эх, господа! Над кем смеетесь!? Сегодня нас выбрасывают, а завтра – вас! Но вот ведь парадокс: у русского человека шея одна, а гонят в три. Загадка природы, сиречь науки-с! Алогизм, так сказать. Однако пребольно ушибся. Я им указал на их недостатки, а они мне – на дверь. Подлецы! Выбить бы окна, да только побьют ведь, прохвосты. Пожалуй, с пролетки швырну им в окошко булыжник и – деру!

– Не идет, а плывет. На флейте, говорят, играет.

– То муж ее на флейте играет.

– Нет, муж ее в карты играет, а она – на барабане. Когда муж запивает да в дому осадное положение объявляет, она потешное войско на штурм усадьбы ведет… Аделаида Евграфьевна, здравствуйте. Целуем ваши ручки, пальчики и ножки, если позволите.

– Позволю, милейший, ежели рот промокашкой прикроешь. Чернила на губах не обсохло, а все туда же! Щелкопер несчастный!

– Эх, Аделаида Евграфьевна, вам бы дивизией командовать. Стрелу, господа, на лету остановит, в горящую избу войдет…

– И в бордель в Карлсбаде на водах зайти может, да тамошних девок перепороть вместе с клиентами плеткой из ревности.

– Это что-то новенькое, Аделаида Евграфьевна. Не слыхали-с.

– Ну, как же не слыхали, Афанасий Сергеевич? Не вы ли сей истуар про меня разглашали на днях?

– На днях меня не было.

– В живых? От страху или еще от чего?

– В городе не было.

– А я вас приметила.

– То двойник мой троюродный был. Обознались.

– Передай своему тройнику: Аделаида Евграфьевна перепороть не только девок в россказнях его мерзких сумеет, но и его самого… Ваше превосходительство, вы как раз кстати. Я до вас с жалобой на Афанасия Сергеевича. Пашквилянту подобного рода надобно камень на шею, да в прорубь.

– Аделаида Евграфьевна, к чему такие строгости? Ну, обронил Афанасий Сергеевич какую-то глупость для красного словца. Он – весельчак, любитель приврать, но безвреднейший малый.

– Ваше превосходительство, он книгу собрался писать про меня.

– Что за книгу?

– Гренадер.

– Кто таков? Как зовут? В каком с вами родстве состоит?

– Гренадер – это я, да будет вам известно. В суд на него я подать не могу, на дуэль мой медведь никогда не соберется. За честь бедной женщины некому постоять. Я его сама на дуэль вызывала – на саблях, а он мне бороться при всех предлагает.

– Да вы победите, Аделаида Евграфьевна. Он ведь блефует, думает – вы не решитесь. А вы соглашайтесь.

– Он только того и ждет, чтобы я согласилась. Вы все заодно, подлецы!

– Аделаида Евграфьевна, я в исполнении, а вы меня эдак. Я вас под арест.

– Гусарыня… тьфу ты! Не на вас я плюю, разумеется, милостивая государыня, на себя. Я ведь хотел сказать «сударыня», а получилось… «гусарыня».

– Ну да, ну да, любезный… забыла, как зовут вас по имени отчеству, а, впрочем, не важно…

– Сударыня, я плюнул, как говорится, в сердцах на себя… как это не важно… а вышло вроде как на вас.

– Оставьте, ах оставьте эту тему, милейший, я прощаю.

– А то получается, сударыня с гусыней соединяются. Вроде смешно, а на самом деле не так. Я хотел сказать, мол, гусарыня, то есть гусар с сударыней. Ничего оскорбительного в этом нет: напротив!

– Ну, знаете ли: сударыня, это – еще куда ни шло, а гусар это фи!

– Что значит «фи», милостивая государыня? На кого это фи?

– На вашего гусара, вот на что фи!

– Помилуйте, сударыня… ой, не сударыня… ан нет, все правильно. У нас в полку…

– Вы, милостивый государь, не в полку, а на балу. Плюетесь на пол, словно в казарме!

– А вы фикаетесь!

– Мне полагается. Это мое, можно сказать, естество!

– Что еще за естество? Кто позволил на гусара фикать? Каким таким указом? Ну хорошо, фикайте на гусаров, сударыня, а я гусарыней вас буду теперь называть.

– Вы еще свинарыней назовите, с вас станется. Мужлан неотесанный!

– А вы так и вовсе пейзянка.

– Ну, а вы не гусар, а гусарь надутый. Спесивый и глупый притом.

– Ну, а вы – ягуарыня!

– Эй, Аарон, чем ты торгуешь здесь рядом со мною, несчастный?

– Здесь – серебром, уважаемый Бен Монид, а там золотом.

– Тьфу, тьфу, тьфу три раза на твое серебро и один раз на золото. Тьфу три раза по три и еще девять раз, говорю я тебе, на твое серебро и один раз на золото. Тьфу!

– Уважаемый Бен Монид, почему ты плюешь много раз на мое серебро и один раз на золото? Зачем ты тратишь свою драгоценную слюну на мой презренный товар?

– Я скажу тебе, Аарон, скажу тебе. Но прежде тьфу на твой жалкий товар еще раз и еще девять раз. Чем ты будешь торговать, Аарон, если я сяду рядом с тобой, здесь в пыли, и начну продавать свой товар!

– Уж не собираетесь ли вы, уважаемый, торговать серебром?

– Где ты видишь серебро, Аарон? У меня более ценный товар.

– Где же он, уважаемый Бен Монид? Ничего не вижу.

– Промой глаза свои и воздай Всевышнему за то, что Он сделал тебя подслеповатым, ибо ты вовсе ослепнешь, если увидишь блеск моего товара. Разве не я посоветовал тебе продавать слитки из олова под серебро и даже под золото, чтобы в каждом доме во Львове лежало твое серебро на комоде, и соседи дивились на такое богатство?

– Уважаемый Бен Монид, все так, как ты сказал, только зачем ты сегодня плюешь на то, что вчера было крупицей от щедрот твоей мудрости?

– Аарон, разве во Львове остался хотя бы один буфет, на котором еще не лежат твои слитки? Разве кто-нибудь покупает у тебя твой товар? Зачем ты сидишь здесь во Львове и разоряешься? Поезжай в Могилев!

– Уважаемый Бен Монид, зачем мне уезжать в Могилев, если солнце нашего квартала пребывает во Львове! Зачем мне, неразумному, возвращаться одному в Могилев? Я поеду с тобой, уважаемый!

– Эх, Аарон, разве тебе неизвестно, что сказал великий русский писатель Гоголь? В России горе от ума! Горе мне, Аарон, горе везде! Ты продаешь свой товар, чтобы заработать столько денег, чтобы люди считали тебе умнее, чем Ротшильд. Ты доволен и счастлив, несчастный, не так ли?

– Да остаться мне в одном шарфе, который сплела мать моей бабушки, чтобы я не был так счастлив!

– Теперь спроси меня, Аарон, счастлив ли я? Нет, скажу я тебе! Ты получаешь за свои безделки полноценные деньги, а я за мои бесценные идеи от вас – ваши деньги!

– Если вам мало, мы, уважаемый, отдадим вам последнюю крону, припасенную на тот случай, если надо будет купить веревку и удавиться от бедности.

– Эх, неразумный! Разве ты не знаешь: сам Ротшильд сидит в коляске у меня перед дверью в очереди за моими советами.

– Так чем же ты недоволен, уважаемый?

– Аарон, меня обсчитывают.

– Как можно?! Кто этот негодяй?

– Я сам, Аарон.

– Как может быть такое несчастье?

– Я сам не могу назначить цену. Ибо мои мысли вечны, а деньги тленны. Мне нужны деньги из вечности. Вечные деньги!

– Но более всего, господа, меня интересует, почему мужчина держит сигарету у пояса, а женщина у щеки?

– Да где ж вы такое видали, чтоб дамы курили? Каторжанка, разве что, какая-нибудь?

– В грядущем, господа! И закурят, и в штанах будут выхаживать, и подстригутся все, словно холерные. А уж их танцам, к примеру, шаман чукотский позавидует. Членовредительство сугубое!

– И откуда вам таковые фантазии являются?

– В видениях, господа, прозреваю. В видениях грядущего.

– Ну, разве что в видениях! После коньяка или еще чего такого горячительного!

– В дыму и копоти все будут пребывать, словно в пекле. Днем все как один трудиться будут, а по вечерам в ящики театральные для смотрения будут заглядывать с невеселыми картинками. Про жизнь их убогую.

– Ну, ежели все трудиться будут, так они, должно быть, дворцов понастроят на каждого.

– Понастроят, да толку с этого никакого не будет. Пока один дворец будут строить, другой у них развалится. Так они все время строить и будут, пока все не развалится разом. Вместо церквей у них башни железные будут стоять вавилонские. На них будут в небо летать. И до Луны, и до планеты Маркса долетят. Только не мы, а… мериканцы.

– Американцы, они, конечно, горазды на всякие выдумки, да только супротив немцев, да англичан они не потянут. Куда им на Луну! А мы, хотя и отстаем от Европы кой в чем, не лыком шиты. Блоху подковали, к примеру. Сам видел надпись на подкове.

– Что ж там написано?

– Выгравировано по-аглицки русским мастером. Он им в пику по-ихнему, да с издевочкой: Мейд ин в Ванкуверте! Что означает: сделано в Иван-городе! Вот! Не патриот ты, Пантелеймон Федорович, своей отчизны. С чужого голоса поешь и видения у тебя чужие. Накликаешь на себя беду. За такие слова в острог полагается…

– Правнук твой, Василий Тихонович, вначале в остроге победствует…

– За что же это?

– А ни за что.

– Как это: ни за что? Такого не бывает.

– А затем его пустят в расход.

– Это что еще за термин такой торговый будет?

– А это у них расстрел так будет называться.

– Ну, знаешь, Пантелеймон Федорович! Чтобы твоей ноги в моем доме не было! Мерзавец! Христопродавец! Бунтовщик! Фармазон проклятый!

– Барин у нас остолбенелый.

– Как тебя понимать изволишь, Габриэль? Так тебя барин зовет?

– Гаврила нас прозывают, а барин нонче никого не зовет, токма зенками вращает. Остолбенелый он нонеча.

– В столбняк, стало быть, впал? Это что – ипохондрия какая или попросту перепил?

– Давеча барин, осерчавши, тулупчик на себе порвал. Плечиками дернул и порвал на спине, да локтем в стену попал и остолбенел, как статуэт йерманский.

– Почему же германский, голубчик?

– Потому как в сугубом гневе были. Глаза выпучил, только зенками зыркают во все стороны, а сами не двигаются. Лекаря вызывали, Хвогеля…

– Известный мошенник, а лекарь отменный.

– Лекарь простучал нашего барина молоточком своим. Чистое дерево, глаголет, эбен! Али слоновая кость. Галатей из вашего барина получился. Наука тут бессильна. Мы его и в горячей воде и холодной отмачивали. Ничего не помогло…

– Водкой надо было отпаивать.

– Извели сорок ведер. Не помогает. Лекарь сказал…

– Ничего-то ваш лекарь-калекарь не понимает. Коньяком нужно было французским поить.

– Он предлагал, да барыня сказала – накладно.

– Девку надо было раздеть перед ним поядреней. Враз ожил бы!

– Хвогель сказывал, будто душа его в гастралии пребывает – до страшного суда. Барыня велела его в доспехи обрядить, да в передней выставить вместо украшения, чтоб без пользы места в дому не занимал, а сама не знает, замуж ей выходить, али нет. В синодах дело разбиралось, обещали к весне ответ прислать, а уж осень. Приезжал епископ из Пительбурга, велел сорок молебнов за здравие души отслужить, а за ним другой – из Москвы. Энтот велел за упокой служить. Спорили они, спорили, да так и не сговорились.

– Эй, с-кандальнички, барышня велит узнать, за что страдаете?

– За правду, ваше благородие.

– Знаем мы вас: за правду! Канальи! Вот ты, к примеру, расскажи.

– Истинно страдаю за неправду, на меня возведенную.

– Поведай, голубчик, не стыдись. На водку получишь.

– Иду я как-то ночью с сенокоса через лес, а по дороге на меня огненноглазый несется дракон во всю прыть. И на ем кто-то сидит, кнутищем погоняет и орет страшным голосом: «Поберегись, застрелю!» Ну, я, как полагается, вилы на дракона выставил и купчишку насадил по ошибке, а он в меня из леворверчика успел-таки пальнуть.

– Интересная… кхе-кхе-кхе… история. Гранд истуар, говорю я, ма фий. Стихотвореньице по сему поводу можно сочинить. Купец на фаэтоне… в лунном свете… с шестизарядным револьвером… э… мчащийся сквозь лес. Что же дальше было? А, преступничек?

– Ну, тут мои товарищи набежали на подмогу, серебро по карманам рассовали, купчишку – в канаву, а сами – в трактир. Там-то я у себя дырки в животе и обнаружил. По ним и определили.

– Вот, Мари, истинно русский человек. Молодец! Богатырь! Но… грабить более не смей! Нехорошо-с! На вот тебе рубль на пропой.

– Премного благодарен, ваше благородие.

– Ну а ты, плешивенький, за какую неправду страдаешь?

– За изобретенье, открытье великое.

– Семинарист, стало быть? Бомбу что ли изобрел, али что похуже?

– Пожалуй, что, бомбу. Теорию новую создал, за что и страдаю.

– Теорию, говоришь? Это интересно. Что за теория?

– Исследование о том, как у нашей отчизны названье украли. Пока Киевская Русь истекала кровью под татарскими саблями, в дремучих лесах на окраине башкиры, мордовцы, московиты да хазары выстроили городище. Назвали себя русскими, нашу столицу в свою Москву перенесли, а нас, истинных россиян, окраинцами обозвали.

– И сколько тебе присудили годков за твое изобретенье?

– Десять, ваше благородие.

– Так я, пожалуй, пропишу в сенат, чтобы тебе, супостату, пожизненную каторгу дали.

– Премного благодарен, ваше благородие, за доброту неизреченную.

– Ка-кой мер-за-вец! Это чтобы я в захолустье сидел под Москвою и из Киева сверху указы получал? Не бывать сему вовек! Эй, конвойный, с изобретателем построже! Я тебе покажу окраину!

– Как-то появляется у нас на улице – человек размером с медведя со свечою толстенной, как бревно на плече. Остановился, отер пот, осмотрелся вокруг, попыхтел, свечку вновь на плечо взвалил и ушел. Более его никто не видывал.

– Так в чем тут соль, в сём анекдоте?

– Ну, во-первых, сие не анекдот, а быль, а, во-вторых, никакой соли нет.

– Во всякой истории должен быть нравственный урок, а где у вас тут урок?

– Как же, как же! Человек благочестивый: свечку вона какую нес?

– Куда нес, зачем нес? Может, в лес?

– Может, и в лес, откуда мне знать».

– Стало быть, – разбойник, а вы его защищаете.

– Как прикажете понимать вас, милостивый государь? Эдак вы и меня в разбойники запишите.

– И запишу! Зубы мне заговариваете, а сами свечку за упокой души моей ставите. Разбойника наняли, чтобы он меня встретил в лесу и жизни лишил. Я за такое коварство всех своих гончих по вашим полям пущу.

– Да вы, Петр Кузьмич, сами разбойник после сего сказанного будете.

– Я покуда еще только буду, а вы уже тот самый разбойник и есть.

– А вы, Петр Кузьмич, вы… вы «мерихлюндер!

– Тьфу на вас, Кузьма Петрович, за такие слова на меня. Ноги моей в вашем доме не будет? Прощайте навеки?

– Ладно, до завтра.

– Федор Федорович, говорят, вы по имению на кабане разъезжаете.

– А хоть и на козле, кому какое дело!

– Ну, в этом большой беды нету. Да только за што урядника в плуг впрягли и поле вспахали на нем?

– Для доказательства тезису, что он, подлец, здоровее кобылы.

– Еще говорят, будто вы кобылу на воздушном шаре поднимали, и над домом губернатора она у вас мочилась и лошадиные яблоки роняла.

– Не учил я её мочиться, а только пивом напоил. А то, что балкон обгадила, так то со страху. Нешто можно в кобылу из ружей палить?

– Его превосходительство утверждает, будто вы то рассчитали, что в него начнут палить, да и выдрессировали на подобное безобразие.

– А ты поди докажи – хоть и в суде. Он в мое имущество стрелял.

– Над своей землей стрелял, а ваша кобыла на нее гадила.

– Земля-то, может, и его, да воздух – Божий!

– Ну, здравствуй, мачеха Россия! Что же я горожу? Матушка, конечно же… Оговорился. Эдак гадиной недолго обозвать, ежели вспомнить о чем-нибудь уже и вовсе неприятном. Эй, как там тебя, позабыл…

– Безымянный я, ваше превосходительство. Служу по вашему ведомству: записываю первые слова приезжающих и последние отъезжающих. Все вздохи и ахи, а также гримасы.

– Без имени, стало быть? А фамилия у тебя есть?

– Фамилия моя и есть Безымянный.

– Подходящая для фискала фамилия. Что-то я тебе такое поручал?

– Наблюдать за вашим братцем опальным.

– Да, было такое. Приказал наблюдать. Потом за границу уехал и все позабыл. Спасибо, голубчик, напомнил. Ну, как там мой брат?

– В благодушии пребывает-с. Частенько гостит в вашем доме. Уходит за полночь, бывало.

– Далеко за полночь?

– Да, уж скорее под утро. Через боковую дверь в соседний проулок, а там его коляска дожидается.

– Долго ждет?

– Ежели за полночь приезжает, то часа три, а ежели пораньше, то и подольше…

– На что же это ты намекаешь, супостат ты эдакий!?

– Я, ваше превосходительство, не намекаю, а докладываю. По форме-с.

– Ну и чем, по-твоему, мой братец в моем доме занимается?

– Музицирует, стихи читает запретные…

– Откуда узнал про стихи, что запретные?

– По губам узнается сие.

– Да ты, я смотрю, феномен в своем роде! Что еще?

– Ручки дамам нацеловывает…

– Да как ты посмел в мои окна заглядывать… а, Безымянный?

– Ваше превосходительство, без заглядывания в нашем деле нельзя. Никак нельзя!

– Ну и откуда заглядывал, с дерева что ли? Из окон напротив, пожалуй, ничего не увидишь.

– Как есть, не увидишь, а ежели подзорную трубу употребить, то все как на ладони можно разглядеть.

– Экий ты, братец, старательный!

– Рад стараться, ваше превосходи…

– Ну и…

– Ваш братец помузицирует с вашей супругой, бывало и… стихи начинает читать нараспев.

– Запрещенные, слыхали уже. Дальше что?

– Ну, а дальше ваш братец шасть к вашей горничной в спальню. Спрячется там, а ваша супруга разыскивает его с завязанными глазами…

– А…

– Гости хохочут, танцуют, шампанское пьют.

– Тьфу на тебя, болван! Было, отвечай, как на духу, прелюбодеяние или нет?

– Ваше превосходительство, деянья подобного рода при закрытых случаются окнах в тщательной скрытности, можно сказать, а вот шпектакли всевозможные, машкерады различные – да! Не то что окна, а и занавески раскроют, бывало.

– Что еще за спектакли?

– Да так, представленья различные. Ерундические, можно сказать. Бывало, ваш братец крылья нацепит и кричит будто лебедь, а ваша супруга от ентого крику в состоянье впадает.

– Что за состоянье?

– Состояние самое что ни на есть лебедическое.

– Ну, а гости-то что?

– А гостей к тому времени уже не бывает…

– Угостили бы водочкой, нет, коньяком, господа. Такое про себя наплету! Во всем признаюсь! Как на княгиню Велиховскую дерзко засматривался, когда она в карете проезжала. Да что там засматривался? Желал самым непристойным образом в златостенной спальне обладать. Вот до какого бесчестия мысли дошла микроба человеческая. Тьфу!

– Эй, пьяненький! Ты что тут про княгиню Велиховскую плел?

– Я? Я ничего! Спьяну фамилью произнесешь, а что и про что – уже ветер унес.

– Так вот тебе мой совет, философ: вон дом твоей возлюбленной. Ты зайди туда и швейцару передай письмо, а сам сядь в кресло с бархатной обивкой и, когда княгиня сбежит к тебе по лестнице, ты заложи ногу за ногу и, поигрывая краем своей дерюжинки, скажи ей, что, мол, Судьба явилась требовать свое. И требуй. Что хошь!

– Да не рехнулись вы часом? Меня от ваших слов до костей души проняло.

– Делай, болван, что велят. Один раз в жизни шанс у тебя выпал.

– Да кто вы такой?

– Я – тоже князь. В своем роде. Да не бойся, перекрести, не исчезну.

– Да как вы мысль мою прочли?

– Иди, дурак! Я догадливый. Княгиня вначале попытается от тебя сторублевкой отделаться, а ты не бери – больше получишь. Она тебя к зеркалу подведет, покажет, какая она чистая, красивая, а ты – немытый. Так ты ей вели умыть тебя, одеколоном французским обрызгать. Все сделает по письму. На вот, возьми. Можешь взглянуть, что в нем написано.

– Да ничего тут и нету, одна белизна.

– Княгиня сей белизны почище приговора смертного испугается. Иди, болван, не то поколочу.

– Да уж лучше поколотите. Все уж лучше поколотите. Все равно не пойду.

– Эх ты, философ, уже и поверил. Пошутил я, болван.

– Вы… вы… вы кто такая?

– Я? Я – нечто вроде апсары.

– Это как понимать изволите?

– Ничего понимать не нужно – лови мгновение.

– Какое еще мгновение?

– А вот меня, к примеру.

– Каким образом вы у меня оказались в постели?

– Я – апсара! Этим все сказано.

– Что сказано? Кем сказано?

– Я воплощенное ваше желание. Пользуйтесь!

– Кем воплощенное?

– Откуда мне знать. Я всего лишь апсара. Не вы ли желали по утрам эдакую стервочку в одних только чулках, да чтобы на столе шампанское пенилось в бокале. Вот она я – перед вами, а шампанское там – на столе.

– Да, я бы выпил глоточек шампанского, а вот с вами, мадмуазель, как-то боязно общаться. Ведь вас вроде нету, не так ли?

– Ну почему ж меня нету? Еще как есть! Вот она я, поглядите. Да вы прикоснитесь, не бойтесь. Я на ощупь живая – вполне.

– Но вы все же из ничего не состоите – как будто?

– Да, из одних только ваших желаний.

– Ну, а ежели вас надрезать да посмотреть, что внутри, а?

– Вы, я вижу, не джентльмен, а исследователь какой-то. Неужели вы даму разрезать собираетесь? Фи!

– Как-то развязновато вы себя ведете – в чужой постели. У вас на том свете все такие нахальные?

– Мы с вами на этом свете, а как там ведут себя, не знаю. Я вашего желанья воплощенье, а не того света, как вы изволили выразиться.

– А как насчет платы? Подарочков всяческих там?

– Помилуйте, вы что меня за проститутку принимаете? Я еще девственница, милейший!

– Очень похоже, сударыня. Одеянье на вас весьма скромное, однако, со вкусом.

– По вашему вкусу воплощалась.

– Надолго воплотились?

– Как пожелаете. Да вы не спровадить меня собрались?

– Помилуйте, сударыня!

– Не отпирайтесь, я ваших желаний воплощенье. Все знаю, обо всем догадываюсь, все исполняю. Исчезаю. Оп-ля!

– Куда же вы, мадмуазель? Исчезла, проклятая. Фу-ух! Шампанское с собой прихватила, прохвостка. Пожалуй, надобно квартиру освятить, а, впрочем, повременю. Ежели завтра появится, я философский диспут с ней заведу. Поговорю о Гельвеции… да, о Гельвеции, скажем.

– Такого не бывает, – говорит подвыпивший господин в пальто с меховым воротником, – такого не бывает, а если и бывает, то все равно не бывает.

Неожиданно распахивается резная дверь за его спиной, и чья-то рука затаскивает его за ворот в подъезд. Раздаются удары, крики и господин уже без пальто вылетает на улицу с порванным сюртуком и шляпой, надвинутой на шею.

– А вот такое, – указывает он на дверь, – а вот такое бывает.

– Фамилия моя Немноговздоров, вернее Невздоров, а вы, стало быть, и есть тот самый Неблагодаров, коего ваши родители при рождении на меня подменили в трактире своем?

– Что за вздор вы несете?

– Вот-вот? Вздор-с получается. Вы в хоромах господских пребываете, а я в трактире всю жизнь прозябаю. Несправедливость!

– Да что вы несете, милейший? Да, вы кто такой?

– Я – Неблагодаров на самом деле, а вы, как оказалось, – Невздоров. Взгляните на портрет вашего папеньки. Сходство с вами весьма отдаленное. Ну, а теперь на меня поглядите, сходство разительное.

– Да, известное сходство с вами имеется. Папенька мой был большим охотником до трактирных красоток.

– Вот вы уже и папеньку моего оскорбляете. Я оскорблять его не позволю.

– Помилуйте, да какой же он вам папенька? Он мой па-пень-ка?

– Я на вас в суд подам за кражу моего доброго имени и состояния.

– Вот она, где собака зарыта! Состояние мое подавай ему на тарелочке.

– Посмотрим, что вы запоете на суде, когда с портретом предстану папеньки нашего. Что Мария Антоновна скажет? Как на вас дочка ее поглядит?

– Да вы шантажировать меня вздумали, милейший? Вас, мерзавца, нарочно подыскали похожего на папеньку. За сколько портрет уступить собираетесь?

– От моих родителей за тридцать тысяч серебряников предлагаете отречься?

– Ну, тридцать, пожалуй, для такого прохвоста, как ты, многовато, а вот за триста рублей ассигнациями, полагаю, согласишься портрет уступить.