Герои Сирии. Символы российского мужества

«Это вам за пацанов!»

Новости СМИ шли как бы стороной, пока не зазвенел звоночек: в Сирии снова попал в переплет наш самолет… летчик катапультировался… принял бой…

Интернет пестрел всякими странностями: от горя «наших» до радости фашиствующих «укропов»… И я вроде слышу все и, может, ношу в сердце, но пока ничто не толкает к активным шагам, пока не зазвучало: тело везут в Воронеж.

«Похоронят в моем городе».

Меня как подняло. Еще не было пяти утра, а я оказался за компьютером и жадно-жадно впитывал все, что там было об этом событии.

Вот на видео «птичка» самолета заиграла пламенем. А она летит. Пламя, как из сопла. «Птичка» выпала из поля экрана…

Другое видео: клуб черного дыма за горой взлетел вверх. Там самолет взорвался.

Видео: парашют плавно парит. Похоже на тренировку, если бы не выстрелы. Стреляют в летчика.

Вот какая-то рыжая возвышенность. Снега нет. Ясно, что где-то далеко на юге. С разных сторон сбегаются к валуну черные фигуры. Вот собрались в круг за камнем.

Громила с повязкой на голове с автоматом спрятался невдалеке за деревом. Другой чуть вышел вперед, но к валуну не приближается.

Раздался хлопок.

Из-за валуна взлетело два дымка.

Тот, что с повязкой на голове, лег… А тех, кто был за валуном, как не было… Лишь один отлетел в сторону… А другой кинулся бежать…

Теперь я понял, что сделал тот, кто оказался за камнем: подорвал себя и этих в черном.

Интернет пестрит: перед хлопком раздался крик: «Это вам за пацанов!»

Самое простое. И самое родное.

Как в подтверждение, на сайте «Красной звезды» прочитал рассказ того, кто летел в паре со сбитым летчиком:

«– Голос у него не дрогнул, когда я предупредил: “По тебе работают! Выводи! Тангаж[2], тангаж! Маневрируй!”

– Да, вижу! – ответил ведущий.

А потом так спокойно, словно это было сказано о чем-то обыденном и второстепенном:

– В меня попали…

И следом:

– Хорошо попали… Пожар правого… Тяну на юг… И левый становится…

И секунд через двадцать – крайнее:

– Вызывай поисково-спасательный отряд…

– А что было дальше? – ведомый… командира звена штурмовиков Су-25СМ замолчал. А потом, посмотрев мне в глаза, продолжил:

– А дальше были крайние слова: “Уходи в облака”. Конечно, я не ушел. Бросить командира – последнее дело».

Я понял: в Сирии сбили наш самолет.

Взгляд летел ниже по сайту армейской газеты:

«Когда ПЗРК сработал по машине командира, все условности были отброшены, – продолжал рассказ летчик. – Я всегда прикрывал командира в воздухе, надо было это сделать и на земле, когда он уже принял бой. Остался в этом районе и выполнил несколько атак, отработал по машинам, которые приближались к оливковой роще, где был Роман. Уничтожил два автомобиля. В то же время продолжал передавать на КП координаты, вызывал поисково-спасательную службу. Место приземления командира я видел, но самого боя – нет, были сумерки… Уходить пришлось с аварийным остатком топлива, хватавшим только дотянуть до аэродрома…»

Он ушел… И правильно, спору нет.

А потом был валун… и хлопок…

Интернет выбрасывает видео с крылом со звездочкой российского Су-25…

Кто сбитый летчик?..

Роман Филипов…

Только теперь глянул в окно: еще чернела ночь, под фонарями первозданно белело, а снежинки испещрили весь видимый простор.

Еще не наступило восьми, как начал звонить знакомым военным и незнакомым. И узнавал: прощание в Доме офицеров. В каком? Их в городе два – один настоящий, который с чьей-то больной головы отдали гражданским; другой – в построенном немцами военном городке. Похороны на Коминтерновском кладбище завтра.

Стал собираться.

Хотелось быть рядом со всем тем, что так или иначе связано с незнакомым мне летчиком.

Чуть не поскользнувшись, запрыгнул на подножку автобуса. Ехал и следил за входящими и выходящими людьми, которым не было никакого дела до обуревавших меня мыслей и чувств, а перед глазами чередовались: «птичка» с пламенем сзади, парящий парашют, черный столб дыма, валун, облепленный черными фигурами. Как слышался крик: «Это вам за пацанов!», хлопок.

И – два взлетевших дымка.

Как наяву пел Высоцкий:

Одна улица сменялась другой, одна часть автобуса пустела, наполнялась другая, а Высоцкий пел:

Переехали мост, спускались под горку и снова поднимались.

Высоцкий:

Может, кто-то и посматривал на лицо пассажира, на котором выплескивались бушевавшие внутри страсти, но я этого не замечал.

Высоцкий:

Со словами Высоцкого ступил на скользкий, испещренный парящими снежинками тротуар. И где скользя, где проваливаясь в снег, где еле удерживаясь, шел в сторону серой кромки с нежно-голубой часовенкой, перед которой чистили дорожки от снега мужики в рыжих куртках.

Температура «кружилась» около минуса, но под снегом чавкала жижа, и я вскоре почувствовал, что промокают ноги. При входе в ворота кладбища увидел группки курсантов, которые лопатами «грызли» еще твердый наст, а где и лед, и их подгонял норовистый подполковник.

«Смогут ли они очистить, да и стоит ли – раз снег “капал” и “капал”, как дождь», – подумал я.

Старался идти по твердому покрову, выглядывал свежую кучу земли, но ее не видел. Заметил горку из венков вокруг недавней могилы. Прочитав в лунке венков на табличке «Копылов Юрий Львович…»[3], понял: лежит тело погибшего в октябре прошлого года летчика. В сторонке на пустырьке сновали мужики и валялись грудой лопаты.

«Теперь около одного ляжет и другой».

Смотрел на расчищенный от снега пятачок, и слова: «Здравствуй, Роман…» кружили в голове.

Хотя как здравствуй?

Но для меня – здравствуй.

Я видел место именно для Романа. А значит, и как бы его…

А в сторону уходила Аллея летчиков.

«Опасная профессия у летчика. Если пехотинец, танкист, вас много. А летчик – он один, разве еще с тобой ведомый».

На меня поглядывали копачи, прибегал подполковник, фотографировал очищенный участок и, видимо, своим командирам отправлял фото.

Нетронутый клочок земли молчал, ожидая момента, когда его покой разбудят лопаты и когда он обнимет Романа уже навечно.

Я уже многое знал.

Что у Романа жена по имени Ольга, что маленькая дочурка…

Что он с 1-й по 11-й класс учился в школе, которая была в километре от кладбища.

СМИ передавали, что школе присвоили имя Романа и должны были повесить памятную доску.

Мне захотелось пройти в школу.

Выйдя с погоста, повернул на тропку в заснеженном тротуаре и, думая, сколько же горожан сегодня упадет на этом ледяном покрове, шел вдоль проспекта, ловил языком снежинки, и теперь звучал куплет из другой песни Высоцкого:

Я не знал жену Романа, но почему-то и она мне тоже была близка.

И не заметил, как пересек одну улицу, другую, и в оправе высотных домов появилась спрятавшаяся от ветров и шума школа.

Около ступенек «грызли» снег курсанты.

«Тоже готовится мероприятие».

Надеялся на стенке при входе увидеть памятную доску, но ее не оказалось.

Зайдя в школу и объяснившись с охранником, оказался в приемной директора. Спросил у юной секретарши:

«Скажите, а что насчет памятной доски летчику…»

Секретарь: «Все так неожиданно… И как доску привезут, ее сразу повесят…»

А поняв, что мне интересен сам выпускник: «Вы можете поговорить с классной учительницей».

Через пару минут я уже поднимался на второй этаж, по которому беззаботно бегали школяры, а на стенке висела стенгазета в память бывшего ученика этой школы.

В конце коридора с чернявой учительницей говорили двое мужчин, как я догадался, – она имела отношение к Роману. Но разговора с ней не получилось – на этаже появились операторы с треногами и камерами. Телевизионщики снимали сюжет, и я понял, что пришел не вовремя, извинился и удалился.

Но не горевал: шел по коридорам, по которым бегал школьником Роман, и поглядывал на двери в классы.

В нем занимался?

А в этом?

В этом…

Я продолжал идти по жизни Романа…

Выйдя из школы, увидел, что работа курсантов близилась к завершению.

Хотел направиться к военному городку и Дому офицеров посмотреть, может, гроб с телом привезли, и раньше всех с ним проститься, но потянуло назад. И снова проделывал пройденную дорогу, в голове звучали слова:

Подойдя к кладбищу, поразился: курсанты «отгрызли» наледи и наросты; сгребли рыжеватое месиво в кучи и разве что нижний слой какой-то сыпучей смеси снять не смогли. А их по-прежнему подгонял подполковник.

Рядом с пятачком будущей могилы Романа из трубок собирали каркас для навеса работяги.

И Аллея военных летчиков оказалась предельно чистой. Снег уже не сыпал, а еле-еле падал. Теперь, может, вместе с подполковником и курсантами подумал: «Только бы ночью не пошел, чтобы не пришлось заново очищать…»

Физически чувствовал присутствие летчика, который должен занять здесь место.

Так стремительно вошел в мою жизнь Роман Филипов, и я нисколько не пожалел, что прожил с ним целый день.

На следующий день единственный план: проститься с Романом. С утра позвонил в Дом офицеров, и мне сказали:

– Прощание в одиннадцать…

Но решил приехать пораньше. Ехал на автобусе и удивлялся: куда-то делся вчерашний нежно-пушистый снежок – этот белый дождик. Вчерашние белые просторы испещрили рыжие полосы и клоки расчищенных за ночь улиц.

Вот появилась часовенка и за ней вход на кладбище:

– Там последний приют…

Я ехал по направлению выезда из города. Улица расширилась: в желоб высотных домов легло шоссе. Вот впереди показался навесной переход. Я спрыгнул с порожка салона, за стайкой офицеров в летной форме подошел к башне, поднялся по спирали лестницы наверх и перешел автомобильную трассу.

Вдали чернела строчка забора вокруг большого, как два футбольные поля, белоснежного пространства, которое охватило заостренный и вместе с тем как обрубленный, чем-то похожий на профиль самолета Дом офицеров.

Перед ним дочищали снег курсанты.

Я невольно подумал: сколько же снега вывезли! И не сомневался, что если бы его оказалось больше, его бы тоже убрали.

Перед изгородью стояли где в одиночку, где группками люди.

Я посмотрел на сотовый: 9 часов 15 минут…

Испугался: неужели опоздал?! Все ведь могло случиться. Но понял: прощание не началось.

Теперь ходил вдоль ограды и смотрел, кто собрался. В одной стороне стояла коробка кадетов Михайловского кадетского корпуса в черных шапках и шинелях. Я с ними поговорил. Они мне были дороги: когда-то в полном актовом зале встречался с ними и рассказывал про Гавриила Троепольского, а позже защищал в суде их директора.

Невдалеке ежились в куртках кадеты Горожанского кадетского корпуса.

К изгороди приткнулись школьники с цветками в руках.

Сновали казаки в зеленых камуфляжных одеждах, моряки – в черных шинелях, летчики – в голубых, всех возрастов женщины, мужчины – с букетами цветов и несколькими гвоздичками.

Никого не пропускали на поле к Дому офицеров полицейские и курсанты.

Вспомнил, как в бытность учебы в военном заведении стоял в оцеплении на Красной площади в Москве и никого не пропускал, как перед цепочкой оцепления остановился «ЗИМ» с маршалом Баграмяном, как к машине подскочил начальник курса, воевавший в Великую Отечественную в войсках маршала и посчитавший за счастье провести сквозь кордон своего командующего фронтом.

Но здесь маршалов не было, а собрались большей частью простые люди. Хотя нет-нет и появлялся какой-нибудь местный «маршал» – генерал и его пропускали, или какие-нибудь чиновники среднего полета. Встретил знакомого редактора газеты, фотокора, бывшего соседа по дому, они не усидели на работе.

Внутри пел Высоцкий:

Время шло.

9 часов 55 минут…

10 часов 18 минут…

10 часов 33 минуты…

Я понял, что в 10 часов прощание не началось, но теперь надеялся, что начнется в 11.

Морозило. А люди прибывали. Уже нельзя было свободно пройти, приходилось обходить. Поеживался в куртке, видя, как мерзнут налегке одетые люди, а редактор вытирал платком нос, а бывший сосед по дому – фотокор уже переступал с ноги на ногу.

Вот пронеслось:

– Они летят из Чкаловска…

Прояснялось: тело Романа в Москве и сначала там должны попрощаться.

При каком-нибудь подневольном мероприятии подобное известие вызвало бы возгласы недовольства и отток людей, а тут все воспринимали с молчанием. И если и уходили, то единицы, кто вырвался с работы, а кто и в близлежащий торговый центр погреться и вернуться.

Вот появились операторы с камерами.

Я понял:

11 часов…

Мне же говорили, что начнется прощание в это время.

Но что-то никого на поле не пропускали. Видно было, как боролись люди с холодом: кто припрыгивал, кто махал руками, кто поднимал воротник пальто или куртки, кто сильнее натягивал кепку, а кто – фуражку, кто курил.

Можно было подумать, что мороз разгонит людей, но не тут-то было.

Вот к клубу откуда-то сбоку подъехала черная легковая машина.

«Но это не катафалк».

Вот в толпе появились знамена.

«Пришли со своей атрибутикой».

Теперь я еле проходил по разросшейся, уплотнившейся толпе людей, заполнившей кроме тротуара проезжую часть.

Бубнил Высоцкого, присматривался к венкам.

«Даже от Союза добровольцев Донбасса».

Люди, несмотря на мороз, ждали.

Вот возникло оживление: всю журналистскую братию пропустили, и они прошли к Дому офицеров и стали сбоку от ступеней, а перед ними вытянулась цепочка из полицейских и курсантов, перекрывая путь и очерчивая подход к двум стойкам, какие стояли при входе на вокзалы.

«Будут досматривать».

Отметил: 11 часов 10 минут…

Вот к журналистам подошел генерал и стал накачивать: так не снимать, это не снимать, это нельзя, то. Вот пропустили через оцепление школьников, и дети каждый с двумя гвоздичками в руке быстро пошли по дорожке к клубу.

Я мысленно попросил: «Только бы не заболели».

Народ стоял плотной стеной, как бы подавшись к двум дорожкам, которые вели к Дому офицеров. Уже протиснуться было невозможно. Все в напряжении молчали. И пробегало: «Ну, прилетел борт из Чкаловска или не прилетел?» В этой сбившейся на всю длину забора массе людей становилось теплее.

Вот послышались звуки сирены.

Подумал: «Едут».

Глянул на сотовый: 11 часов 56 минут.

Но ошибся: откуда-то сбоку к порожкам клуба выехал темно-синий микроавтобус «Форд», и за ним – черная иномарка.

Из машин вышли и прошли в Дом офицеров люди в военной и гражданской одежде. Среди них мелькнуло лицо губернатора, а позади гостей в цивильном шел бывший командующий военно-воздушными силами. Машины сдали на край площадки.

Но все равно становилось ясно: вскоре должен появиться и тот, кого все ждали.

Минут через восемь заревела сирена и уже ко входу выехали два черных микроавтобуса.

Все замерли. Видно было, как операторы повернули в сторону камеры: им запретили снимать. Стояла такая тишина, что слышался «шелест» шин проезжавших по проспекту машин.

Шестеро военных в голубой форме достали из катафалка блестящий коричневым лаком гроб, покрытый флагом страны, на котором лежала летная фуражка, и медленно понесли в клуб.

Поднявшись на ступени, подошли к входным дверям.

Внутри пробило, как курантами: 12 часов 10 минут.

Кто-то крикнул:

– Не сбейте фуражку…

Несущие чуть опустили гроб и скрылись в проходе.

Катафалк отъехал в сторону.

Колонна промерзших, но не спасовавших перед морозом людей тронулась от ворот в ограждении на поле.

Впереди шли мужчины в военном камуфляже со знаменем.

Люди подходили к аркам металлоискателей, их досматривали, они поднимались по ступеням в Дом офицеров.

Здание поглощало людей, а поток от ворот нарастал. Словно открыли шлюз, и скопившаяся масса теперь вываливала на площадь перед клубом. Одну колонну дополнила вторая.

Появилось много военных в летной форме. Они зашли в боковые проходы, заполняя поле.

Операторы и журналисты забрались на бугор снимать скопившихся людей.

Их стали сгонять:

– Операторы! Спуститесь вниз! Здесь не разрешено…

А как не заснять невиданное для города скопление? И эта масса тихо-тихо пододвигалась к пропускным пунктам.

Я заметил бабушку с внучкой.

«Какая молодец! Девочка запомнит это событие на всю жизнь».

Время тянулось.

Я приседал, согревался.

«… недошутил… недопригубил… не дорешил…» – пел.

На часах час дня. Толпа еле-еле продвигалась вперед.

Двигались кадеты…

«Мальчики простояли четыре часа на морозе и не ушли».

А своего соседа по дому фотокора и редактора не видел. Не выдержали.

Я сам не замечал течение времени. Может, кто-то и ругался на препятствие, сдерживающее ход, но терпел и понимал, что нужно пройти досмотр – так безопаснее.

Глаза разбегались от многообразия людей. Словно сюда собрались все возраста, все профессии.

Дух захватывало от людского порыва бросить все, прийти, простоять на морозе и дожидаться. На моих глазах происходило одно из важнейших событий города.

Вот снова движение застопорилось. А когда вышел из Дома офицеров местный митрополит и сел в черный лимузин, находящийся у порога, все поняли: что-то в Доме офицеров происходило. А потом пробежало: «Митинг провели. Выступал владыка, говорили военачальники…»

От этого стало немножко не по себе.

Случилось действительно трагичное событие. Люди пришли проводить и склонить головы. Все видели естественную реакцию простых людей. Звучавший в моей голове Высоцкий, как лакмусовая бумажка, высвечивал и накладывался на происходящее. Он совпадал с чувствами людей, сливался с ними своей подлинностью.

Высоцкий в свое время противостоял всей фальши, вранью, всему официозу. Противостоял подлинностью чувств при жизни. Теперь он снова противостоял.

Люди шли не потому, что кто-то одобрял – не одобрял власть, а шли, понимая, что сложил голову свой молодой парень, выходец из народа, его кровь и плоть, да и сложил за правое дело.

Присутствовало ощущение какой-то правды, с которой человек хочет быть. Он не хочет быть с чем-то фальшивым.

Смерть человека, который такое решение принял, на что пошел, это воспринималось, как нечто человечески подлинное.

И люди ждали…

Снова потекли ручейки людей через металлоискатели. Кто только не шел! Даже колонна из полицейских. Они дожидались. У них тоже в свое время гибли сослуживцы в Чечне, а теперь, в мирное время – на посту. И кто-то тоже был героем. Только если подвиг Романа облетел и всколыхнул всю страну, то подвиг полицейского мог остаться в тени.

Я не припоминал случая, когда вот так по внутреннему порыву собралось на прощание столько людей. И не видно конца потоку. Прибывали новые и новые.

Время текло…

Вот два часа…

Два тридцать…

Вход в клуб обрастал венками.

Понял: «Не хватило места в зале и их выставили на улице».

Вот поднялся по ступеням, вошел в холл, наполненный военными летчиками, и в потоке людей двигался на звуки тихой мелодии.

Оказался в зале, увешанном красными полотнищами. Вдоль одной стены в ряд друг к другу жались венки, которые углом уходили на другую стену, и там на рядах стульев сидели близкие летчика.

По центру стоял почетный караул и между солдатами на постаменте отливал лаком покрытый знаменем гроб с летной фуражкой наверху.

Люди шли по двум алым дорожкам.

Вот к гробу подошла бабушка и положила две гвоздички.

Вот – омоновец сделал руки по швам.

Мужчина в куртке с капюшоном остановился и, посмотрев на родных летчика, поклонился.

Люди шли потоком…

Наконец приблизился и я. Невольно в глазах бежали венки по стенам. Их было с полсотни. «А еще на улице», – вспомнил я венки при входе.

Цветы вырастали горкой перед гробом, и их то и дело охапками относил в сторону майор.

Я шел, а внутри что-то с силой поднималось.

Передо мной все четче высвечивался фотопортрет почему-то очень знакомого мне человека с гордой осанкой. Он как бы смотрел в сторону. Он словно отвел взгляд: не глядите на меня. И от этой скромности становилось еще горше. Может, также смотрели на него все остальные, а он – чуть отводя взгляд. Отводя его от каждого. Может, упрекая: что ж вы… Не спасли меня…

Накатывало и слепило глаза от света и влаги. И вот я остановился и, обводя глазами седовласых людей на скамьях, может, его отца и мать, его тещу и жену – молодую женщину – в черных платках, я склонил голову. Меня немного качало, а уже сбоку кто-то толкал: проходите, проходите. Как-то автоматически рука прижалась к груди, и тем, кого он «не долюбил…», к кому он «не доспешил», для кого он «не дорешил», вылетело:

– Спасибо…

В этих словах я еще не сознавал, что вкладывал. Они вылетели откуда-то из глубины. И морщась, со вздрагивавшей непроизвольно щекой шагнул в сторону, и мало кого видя впереди, вышел в соседний проход.

И прозревал: спасибо, что вырастили такого парня.

Что любили…

Что родилась дочь…

Что народ всколыхнуло, что тысячи людей шли и шли…

Что в каждом возникло сострадание к летчику, которого многие теперь называли, кто своим сыном, кто своим внуком, своим-своим…

И жутко становилось от этой мысли, что гибель многое проявила… Истинное самосознание моего народа.

Зашел в зал, где на креслах сидели курсанты. Они теперь лучше понимали жизнь своего города.

А на рояле на сцене росла горка цветов.

Вышел на свежий воздух, а легкие воздуха не хотели. Не хотели воздуха нового. Хотели сохранить в легких воздух, с которым так или иначе соприкасался Роман Филипов, оставшийся в траурном зале.

Я обошел здание. Хвостик последних прощавшихся уходил в клуб. На моих часах было три часа дня.

С левой стороны от входа вытянулся почетный караул из взводов трех родов войск.

Он ждал выноса тела летчика…

Крутились операторы и журналисты. И в сторонке стоял кортеж.

Прозвучало новое цеу: вынос гроба снимать не разрешат, и я не стал дожидаться, а сразу уехал на кладбище.

Какое счастье, если тебя будет, кому похоронить! Какое счастье, когда придет на прощание десять человек! А еще повезет – под сотню… А вот если несколько тысяч, как к летчику Роману… С такими мыслями я ехал на Коминтерновское кладбище и видел, как стопорились в пробках машины, проезжавшие мимо въезда на погост, словно транспорт отдавал дань памяти.

А на душе снова пел Высоцкий:

Дорогу чуть не перекрыли вывалившие на проезжую часть люди. Они запрудили все дорожки и площадки.

Здесь тоже увидел тысячи.

Часовенку кольцом окружили.

– Будут отпевать…

Две бабушки ждали с часу дня. Выходило, они на морозе простояли больше двух часов.

«А я шесть. И ничего: живым остался…»

Уже не чувствовал холода – мой организм перешел на какой-то режим, что либо охладел так, что больше некуда, либо, наоборот, с холодом справлялся.

Все снова ждали. Ждать приходилось неизвестно сколько.

Но вот загудела сирена.

«Едут».

Вскоре появился кортеж.

Вот крайняя машина развернулась, сдала задней стенкой.

К ней пробежал дьячок в белой рясе с послушником и горящими свечами и кадилом в руках.

Дверца открылась.