МилЛЕниум. Повесть о настоящем. Том 5
– Как просто у тебя всё… чик-чик и новую квартиру купил… вот мама с дядей Валерой потеряли деньги на покупке квартиры… слыхал про таких аферистов? Так живут теперь с бабушкой уже несколько лет… – ответила Лёля, озираясь.
– Подари им эту, я куплю другую, получше, – предложил я.
– Богатый, да? – усмехнулась Лёля.
– Если бы это привлекало тебя, – рассмеялся я.
Что она сделала после этих моих слов? Она засмеялась и сказала:
– Твои глаза – одни дороже всех богатств, какие у тебя были или будут.
– Зачем ты… зачем ты говоришь так? – дрогнул я.
– Это правда, – как ни в чем, ни бывало, она дёрнула плечиком, для неё это не признание в любви, как мне хотелось бы, всего лишь констатация того, что ей представляется фактом. – Как вот ты это делаешь, что они светятся у тебя, будто там лампы? На двести ватт. И вообще… ты такой красивый… Тебя клонировать надо и заполнять планету твоими копиями. И талантливый. И умный. Ещё и добрый. Я уж не говорю про «Любку Шевцову», что в тебе ожила… Такой… идеальный человек. Совершенство.
Её глаза засветились тоже, если верить её словам о свете в моих…
– Лучше просто нарожай мне ещё детей… – сказал я. – Хотя я не совершенство. Не могу устроить совершенной мою жизнь. У меня ничего не получается с этим.
– Это ни у кого не получается, – легко ответила она.
Позже, глядя, как они играют с Митей в мячик на полу, не застеленном ничем, я вспоминал, как забирал его сегодня у Легостаевых. Честно сказать, за пошедшие две недели я совсем забыл, свою легенду о том, что мы с Лёлей уезжали, так много за эти две недели произошло. Я видел Лёлю совсем больной, когда она едва могла разомкнуть веки, чтобы посмотреть на меня, как много дней она мгла лишь слушать, что я говорю, не в силах отвечать. Я сидел рядом с ней, капали ей очень много, каких-то прозрачных растворов и крови тоже. Потом я заставал её сидящей, потом она стала отвечать мне и даже бледно улыбаться, касаться меня, а вскоре и выходить из палаты, пройтись в коридор.
Столько болезни, что я совсем забыл, что врал им, Легостаевым, хорошо, что профессор сам спросил про Мадейру и хорошо, что я когда-то бывал там. В ответ на его вопрос, я ответил, что там ветрено сейчас и никто не купается, кроме русских.
– Что и Лёля купалась?
– Не сразу, но… конечно.
– Да ладно, она воды боится… да ещё после аборта, это вредно, – он испытующе разглядывает меня.
– Воды боится? Я не сказал бы…
– Что, и плавала? – усмехнулся он, и для меня стало очевидно, что он проверяет меня и, не будь я чёртов Штирлиц давным-давно, я попался бы на его уловки.
Но я почувствовал, я включил всю свою способность к анализу в эти мгновения и понял, что Лёля, которая удивительно танцует, вообще двигается очень изящно, не может бояться воды или не уметь плавать, очевидно, что она владеет телом, такие люди не бывают неловкими пловцами…
– Ещё бы! Все посчитали, я чемпионку русскую привёз, – по его лицу я увидел, что попал в цель.
Сейчас я вижу, что Лёля устала ужасно, играя с весёлым малышом, то и дело норовит прилечь, невольно, не желая показать свою слабость и Мите, и мне. Мы уложили его на диване в девять, он заснул сразу, а сами остались на кухне.
– Ты умеешь плавать? – спросил я.
Она засмеялась:
– Я очень хорошо умею плавать. Это, пожалуй, мой единственный талант.
– Не единственный, – улыбнулся я, довольный, что моя догадка оказалась такой точной.
Но сил у неё долго сидеть и болтать со мной нет, она поднялась, пойти в ванную, обернулась ко мне:
– Ты где спать-то собрался, герой поэмы? На коврике у порога? Не вздумай.
– Не поместимся все, – у меня горячо стало в животе от одного этого разговора, от её улыбки.
– Поместимся, только ты… – она смутилась немного, хмурится, – подожди… чуть-чуть подожди, ладно? Я… ну, лекарства… и вообще…
– Я не требую ничего, – сказал я, она не знает, конечно, что мне просто лежать с ней рядом уже счастье… Лёля…
Мне приятны его тихие объятия и то, что он, даже не предполагая, насколько я слаба сейчас, ничего не просит, кроме этих объятий. Как хорошо, что он оказался рядом в тот день, никакая «скорая» не доехала бы до меня по такой метели, и сколько бы Митя провёл времени один при моём трупе? Когда вернулся Кирилл? В тот день он не мог успеть… Игорю я обязана не жизнью, ею я давно не дорожу, я обязана ему жизнью Мити. Что могло произойти с годовалым малышом без присмотра? Он мог… я даже думать обо всех опасностях не хочу…
Я не спрашивала Игоря о Кирилле, слишком больно ему должно быть от моего предательства, тем более не первого, тем более в такой момент его настигшего, но чем больнее ему сейчас, тем легче будет забыть. Ведь он уверен теперь, что я бросила его потому, что он потерял всё. Пусть так считает. Пусть так считает Лёня. Они и говорить обо мне не будут, они забудут меня так вернее, чем сильнее оказалось разочарование.
А я… мне не очень долго теперь или долго, но это не должно быть их крестом, достаточно, что они получили от меня… А от Игоря истинное положение вещей я смогу скрыть, легко обманывать того, «кто сам обманывается рад». Он не хотел бы, чтобы я была серьёзно больна, он этого и не заметит.
Хорошо, что Митя совсем маленький, он не будет слишком скучать по мне. Три отца любят его, правда любят, это заменит ему мать, этим я успокаивала себя.
Но всё же… всё же…
Я росла с бабушкой, с двумя бабушками, папы я не помню, мама бывала непостоянным явлением. Но я никогда не чувствовала себя несчастной, брошенной и ненужной. И всё же я чувствовала, я не понимала умом, но чувствовала, что в отношении Мити я не права. Я обязана жить ради него.
Вот только во мне нет на это сил. Где мне их взять? Во мне их не осталось… Не осталось с тех пор, как нет со мной Лёни. И значит, уже не будет.
Но Лёня – это запретная тема… нельзя позволить себе даже думать о нём… я настолько запретила себе это, что даже не вижу его во сне.
А о Кирилле мне вспоминать невыносимо больно. Так страшно я поступила с ним, но пусть он думает именно так. Ему это поможет не тосковать по мне.
Меня выписывают из стационара в конце января, но раз в неделю я должна делать инъекции, раз в месяц приезжать на контрольный анализ. В квартире, что купил Игорь, за это время появилась кроватка для Мити и много чего ещё.
– Где жить будем, Лёля? – спросил он. – Я понимаю, что ты предпочла бы меня никогда не видеть, но я Митей привязываю тебя к себе… без меня тебе самой придётся ездить к Легостаевым за ним, до того, конечно, пока ты достаточно окрепнешь и сможешь сама заботиться о нём. Но и тогда лучше, чтобы я был твоим посредником между вами, ведь так? Что скажешь?
– Надо остаться в Н-ске, отсюда ближе в Силантьево. И вообще… я не хочу возвращаться в Москву.
Игорь захохотал:
– Ну, ты даёшь! Все в Москву, а ты из Москвы! А ещё больше хотела бы, небось, в свою глухую деревню вернуться?..
А потом посерьёзнел вдруг.
– Это ты с жиру, Елена… – сказала он, темнея глазами, – люди за однокомнатную хрущёвскую хибару глотки друг другу рвут, а ты… тебе всё это само…
Я почти злюсь, говоря это, но она отвечает, будто не заметив моего зазвеневшего голоса:
– Не само. Ты даёшь мне всё. Всё это не моё – твоё. А про хибары можешь не рассказывать мне. Мои близкие дрожат до сих пор, что я с Митей заявлюсь к ним жить…
– Как говорил Воланд, квартирный вопрос… – усмехнулся я, погасив свою злость, происходящую от моего вечного непонимания этой её нематериальности и от этого будто превосходства надо мной. Поэтому я продолжаю чувствовать себя мальчишкой из подворотни с ней, девочкой, которую не интересует много ли у меня средств, чтобы выполнить любое её желание ещё до того, как она выскажет его, или их совсем нет, как у её Лёнечки. Мне куда проще было бы с ней, будь она как все те, кого я знаю. Проще, но я не с ними, я хочу быть только с ней. С ней я всегда знаю, что то, что она скажет, не окажется ложью, мне не надо смотреть на метр под землю, чтобы понимать её. Я понимаю её даже без слов. Всегда понимал и чувствовал. Я настроен на неё как радар…
И сейчас я знаю, что она сбежала ко мне от своего профессора от обоих Легостаевых, но почему, я пока не могу понять…
– Поэтому они ни разу не навестили тебя в больнице?
– Я ничего не говорила им. Зачем расстраивать их? Помочь не смогут, только огорчаться будут.
– Подари им эту квартиру, тогда не будут огорчаться, – снова предложил Игорь.
– Не боишься, что тогда я захочу вернуться к бабушке?
– Со мной и с Митей? – засмеялся Игорь. – Не вернёшься. Ты же скрываешься опять. Почему только, понять не могу. Я и в первый раз этого не понял, теперь… Если они двое так осточертели тебе, почему ты не бросила их ещё в прошлый раз окончательно? А если так любишь, так и люби дальше, что тебя носит как ветер полиэтиленовый пакет?
Я засмеялась:
– Очень образно, писатель… Но ты прав, Лёне нельзя со мной. Он не может выносить того, какая я, он мучается. Привык любить меня, привычка пройдёт, он сможет жить дальше…
– Привычка… – покачал головой Игорь.
– Конечно. И ты привык. Тебя будоражит, привлекает то, что я не похожа на остальных твоих девушек. Ты всё время об этом думаешь… Но ты просто не с теми девушками общался всё время. Таких как я полно, гораздо больше, чем ты можешь представить.
– Очень просто ты хочешь объяснить всё, чтобы самой проще было? Чтобы не мучиться совестью, что кто-то умирает от любви к тебе?
– От любви не надо умирать. Любовь для того, чтобы созидать, а не убивать. Я же… Я попала вам всем так удачно в самый центр восторженного воображения, вот вы и… Что ж, я раскрашиваю вашу жизнь целым вихрем эмоций, – она качнула головой, усмехаясь. – Хотя бы что-то…
– Это не эмоции, Елена Николаевна. Это чувства. Есть разница, так ведь?
Она улыбнулась:
– И это полезно, пожалуй, а? Ты вот вторую книгу написал уже? Ты и без меня писать бы начал, талант не зароешь, как ни старайся. Но я вдохновляю тебя, возбуждаю твою творческую энергию. Ты вон злишься сегодня почему-то. Наверное… – она перестала усмехаться: – Послушай… Я не так больна уже, чтобы нельзя было со мной спать. Если хочешь.
Хочешь…
Теперь всё становится на свои места, я хотя бы не должен думать каждую минуту, как мне не так сильно хотеть её. Теперь я могу хотеть и удовлетворять своё желание столько, сколько захочу и она, я это чувствую, только рада этому.
Рада, что же… Игорь прекрасен во всём, что он делает. Не желать его – это, по меньшей мере, странно…
А эта квартира… она не нравится мне. И район этот в Н-ске не нравится. Я попросила его найти новую, и он предлагает сделать это вместе. Но вначале надо забрать Митю. Видеть два раза в неделю моего мальчика – это уже пытка. Он должен всё время быть со мной.
– Ты не шутил насчёт того, чтобы подарить эту квартиру моим? – спросила я.
– Я не имею привычки шутить, предлагая подарки, – сказал я. – Тебе это будет приятно?
– Приятно… приятно ты мне вон, в постели делаешь, а это для меня важно. А ты сможешь оформить так, чтобы я передала уже полностью готовые документы? Чтобы… чтобы дядя Валера не стал из ложного благородства отказываться?
Игорь засмеялся:
– Что ж… я… Я, похоже, по своим счетам плачу, а? Я ведь когда-то до трусов буквально твоего дядю Валеру раздел… Конечно, не мы, другие бы нашлись… но я виноват перед ним и изрядно. Это хорошо – долги отдавать.
Часть 21
Глава 1. Упущенная нить
Стерх молчит и держится своей линии о Лёле со стойкостью достойной лучшего применения. Ни мне, ни отцу не удалось, ни слова вытянуть из него, кроме того, что он сказал нам. По его всё более довольному виду ясно, что она и правда, с ним.
Через три недели после их возвращения с этой самой Мадейры, он заявил, что Лёля хочет забрать Митю и заботиться о нём сама, а привозить к нам он его будет, как теперь забирает пару раз в неделю.
В этот день я чуть не разбил ему лицо в очередной раз после этого заявления.
– Митю тебе ещё?! Пусть сама Лёля придёт сюда и скажет, что забирает Митю у меня!
Но Стерх спокоен, насмешлив даже:
– Не дури, Легостаев, она – мать, она нужна ему больше всех нас.
Я вцепился в него, схватив за оказавшийся удивительно мягким свитер на груди:
– Победителем считаешь себя?!
– Я с тобой не соревнуюсь, – он отцепил мои пальцы от себя. – Ты сам себя победил, как всегда, – он, не спеша оправил свой прекрасный свитер, и снова посмотрел на меня: – Не надо таким идеальным быть, нормальным людям тошно от твоего нимба и белых крыльев.
Я остался в некотором замешательстве после этих его слов. Они приходили мне на ум поминутно с того дня…
Но то, что Митя теперь бывал у нас наездами, очень облегчило и сильно обеднило нашу с отцом жизнь. В ней не было теперь женщин. То есть была, но ОНА была глобально и незримо, а по-человечески не было никого. Ни женского голоса, ни тепла, ни чисто материального присутствия, что сразу любое помещение превращает в дом. Она создала этот дом, сделала его домом и ушла, но он остался, во всём её. Она чувствовалась здесь во всём.
Поэтому мы оба с отцом не хотели уйти отсюда. Хотя ему полагалось служебное и очень хорошее, между прочим, жильё – целый каменный дом в Новоспасском, да и моя служебная квартира была очень недурна – две комнаты с кухней в половине крепкого дома, там и хозяйка была, кормила бы меня и убирала. Но мы предпочли остаться здесь, словно ждём её возвращения. Как когда-то на «Суше».
– Пап, как ты думаешь, не взять ли мне дежурства ещё в Областной? Ехать недалеко…
– Денег мало?
Деньги у меня были. За прошедший год я зарабатывал много, а трат у меня почти не было, так что накопилось даже. Хотя по привычке, приобретённой в прошедшие десять лет, я не мог позволить им просто лежать и обесцениваться, поэтому я создал долларовый счёт, чувствуя, что пока что это лучшее вложение. Но я привык много работать, и тихая районная больница была слишком тихой для меня, даже с обязанностями начмеда, в которые я начал входить, с амбулаторным приёмом, выездами по вызовам. Я всё же был недостаточно занят, особенно теперь, когда Митя будет с Лёлей…
Лёля… я стараюсь не произносить её имя даже про себя теперь, когда я знаю, что она со Стерхом и всё правдоподобнее становится версия событий, выказанная вслух отцом, что она ушла из-за того, что… Правдоподобно и логично, если не знать Лёли, как знаю я…
И всё же… и всё же, она со Стерхом, он-то при всех своих прежних преференциях, в том числе при Москве. И хотя Лёля никогда за столицу не держалась, наоборот именно она всё время хотела уехать, но в наше время жить в Москве – это счастье. Во всех смыслах. Я это понял очень отчётливо, получив свой первый зарплатный квиток здесь… И хотя за деньгами я никогда не гонялся, но оскорбительно низкая зарплата огорчила меня. И ведь я совмещаю и должность начмеда, и полставки амбулаторного приёма… все, конечно получают так здесь, не жалуются. Я не рассказываю никому о том, что моя зарплата в Склифе была на порядок выше.
Но отец, полагаю, потерял ещё больше. Я спросил его об этом.
– Зарплата? – он усмехнулся, – сынок, мои доходы на прежнем месте складывались не из профессорской зарплаты. Те завкафы, что на зарплату живут, на метро ездят в старых пальтишках и с затёртыми портфельчиками в руках, – сказал я, зная отлично, как стали жить теоретические кафедры в новые времена. Да и клинические далеко не все так процветают как наша… Но здесь мои доходы, конечно, сильно упали, нет ведь теперь богатых и влиятельных пациентов, которых надо тишком подлечить от дурной болезни.
Опять же сотни ниточек разнообразных полезных связей, налаживавшихся годами, тоже все остались в прошлом. Но с другой стороны, на черта мне здесь эти связи? Появятся новые со временем, я всегда умел налаживать отношения с людьми.
– Хочешь сказать, ты не жалеешь, что уехал из Москвы? Что оставил кафедру? – настаивает мой сын.
– Я… – он посмотрел на меня: – не спрашивай, о чём я жалею, будто ты сам не знаешь этого… Без неё мне тошно было бы и в раю.
– Давай проследим за Стерхом и узнаем, где она?
Отец засмеялся в первый раз, по-моему, за последние несколько недель:
– Думаешь, это поможет вернуть её?.. Ох, если бы всё было так просто…– усмешка растворилась. – Да и… не проследишь ты за Стерхом. Я пытался сделать это ещё в те, давнишние времена. Как и ты. Скажешь, нет?
Я сел в маленькое суховатое кресло в его кабинетике, что он себе устроил внизу в маленькой комнате, спросив, не против ли я, если он займёт её. Я не был против, мне не был нужен кабинет, а ему незачем теперь было быть рядом с Лёлей и Митей, когда он работал. Митя и сюда приходил к нему, вернее он брал его, устраивая на узком диванчике с игрушками. Но Митя лез к нему на руки, садился за стол, когда он печатал на компьютере или писал.
Отец не гнал его. Я знаю почему. Лёля была с ним в эти часы, когда Митя мешал ему работать.
Я спросил, над чем он работает теперь, ведь целая лаборатория не проводит исследований для него.
Он оживился:
– Я обнаружил здесь, в глубокой провинции совершенно новые особенности всех «наших» болезней. Не кожных, разумеется, эти нормальные болезни, они везде одинаковы, запущены, бывают, но в целом всё то же. А вот «венера» имеет совершенно другое лицо. И раньше-то мои пациенты, бывало, вызывали оторопь, даже во мне, цинизмом своего отношения и к вопросам пола, и к жизни в целом. Но здесь… я будто в 19й век попал. Во времена, описанные Булгаковым, Вересаевым, Буниным и другими нашими обличителями «ужасов» деревенской жизни. Или вообще в Средние века, хотя… в деревне время, похоже, вообще не движется… всё то же… Я ещё только прикоснулся к этому всему, но… Мне нехорошо становилось от общения с этими людьми, моими соотечественниками. Они жили в какой-то совсем другой реальности, не в той, в какой жил я и мои близкие. Но как живут эти люди? Чем? Смысла в их жизни теперь нет даже того, обыкновенного, человечьего, что был тогда, сто и двести лет назад. Поэтому такое чудовищное пьянство, распутство и гибель всех остатков человеческого… Дерматовенерологический приём совсем мне отошёл, как и кожные койки, ты знаешь. Так вот… – отец переводит дух после того, как произнёс такую длинную страстную речь. – Когда ко мне пришла первая пятнадцатилетняя с люэсом и гонореей вместе, я посчитал это ЧП. Но теперь за этот только месяц, я их, этих полуподростков увидел уже четверых. У них в деревне Чернушки стоит посреди улицы некий диван, где они всё лето предавались самым низким развлечениям. И часто все вместе… Вот к зиме у всех вторичный сифилис уже, беременности, аборты… Что я увижу дальше? Я работаю только месяц… Даже страшно, – он вздохнул, потёр лоб пальцами. – Какой мир мы оставим Мите…
Я смотрю на него с восхищение в очередной раз. Когда-то мне казалось, что он выбрал именно эту специальность из чисто материальных соображений, но за годы рядом с ним я убедился, что это не так, он увлечён своим делом и, что ещё важнее и реже, вовлечён в него всей душой. Он болеет сердцем за всех тех, кого приносит на его профессиональный путь. И он только месяц здесь. Ещё придумает какую-нибудь штуку, чтобы помогать таким вот «диванным» ребятам и девочкам…
В середине февраля, почему-то не раз отметившегося в нашей семье разнообразными катаклизмами и прекрасными и ужасными, Ольга Олеговна принимая у меня пятничное дежурство, с улыбкой сказала:
– Странное совпадение было, когда вы пришли работать к нам. Такая редкая фамилия, а тут вы, отец ваш и пациентка была с той же фамилией. И всё в один день.
Я замер, чувствуя, что ловлю за хвост разгадку всех последних многочисленных много раз закрученных загадок:
– Пациентка Легостаева? И с чем же? – как можно равнодушнее спросил я, боясь своим волнением спугнуть появившуюся надежду.
– А помните, может быть, я докладывала на самой первой после праздников планёрке… да не помните, конечно, – она махнула рукой. – Вот та самая и была, как вы, Легостаева. Я тогда ещё подумала, надо же, однофамильцы; её мы в областную в то утро благополучно отправили, а вы пришли.
– В областную… с кровотечением?
– Да! Помните всё же, – она улыбнулась, довольная скорее собой, чем тем, что я не забыл той первой в этой больнице планёрки.
– А с пациенткой-то что? – у меня в глазах темнеет, неужели откроется тайна?
– Теперь не знаю… Тогда муж что ли привёз, – неуверенно говорит Ольга Олеговна, – они… с ребёночком были, меня из дома вызывали, массивное кровотечение… да-да, точно. Красивые люди такие, знаете, даже на редкость. Елена… да-да, Елена Легостаева. Беременность сорвалась, жаль их было…
– А может… она сама? Ну… сама аборт… – вздрагивая от собственного вопроса, говорю я.
Ольга Олеговна посмотрела на меня:
– Да нет… Там… там было что-то… Я что-то подумала тогда ещё… Ах, да, у неё лейкоз, видимо, поэтому и скинула. И ведь забеременела, вот в чём странность, обычно с такими заболеваниями… но тогда, может быть, дебют и был. Жаль. Таких запоминаешь…
Она говорила ещё что-то, но в моей голове билось это слово, это страшное слово, приговор…
– А… куда… перевели-то?.. – пересохшим горлом спросил я.
– В гематологию в Областную. Признаться, я не узнавала потом, закрутилась как-то. Даже не знаю, чем кончилось дело…
Я не слушал уже разговорившуюся со мной Ольгу Олеговну. Потрясённый открытием, я поспешил домой. Но по дороге я подумал, что же я домой иду, надо в Н-ск ехать, в Областную больницу. Домой я не пошёл, автобус из Новоспасского в Н-ск через двадцать минут, до автостанции идти недалеко, я должен успеть, тут всё недалеко, не Москва и даже не Н-ск.
Я позвонил отцу из автобуса, когда тот трогался с от автостанции.
– Пап, я еду в Н-ск, объясню позже, – быстро сказал я, привлекая внимание окружающих меня пассажиров.
Ах, Лёля, Лёля… В смерть от меня сбежать хочешь… вон, что придумала… вон что… поэтому и отец был, и Стерх теперь… чтобы я не думал, не любил, не хотел опять тебя… Ах, ты Лёля… Думала успеть умереть до того, как я успею тебя спасти? Не выйдет, не дам я тебе. Я правильно разглядел это в тебе ещё летом, я увидел, тогда в тебе увидел, что ты смерть подзываешь к себе, подпустила её. Не можешь ты без меня… не можешь, Лёля, не ври… на что ты рассчитывала, глупая, что я разлюблю тебя? Что так буду ревновать, что отвращение пересилит притяжение? Зачем, Лёля? Ненависть, конечно, помогает жить, но ненависть не любовь, она не живит, она только душит…
Алёша удивил немного тем, что утром в субботу внезапно помчался в Н-ск, но я не обеспокоился, я знал, что наши все здоровы, родители работают, отец только с нового года бросил ночные дежурства. Так что поехал он по своим каким-то делам. А мы с Митей отправились гулять по окрестностям.
Сегодня потеплело немного, ветра не было, правда, дальше обещают метель и похолодание, так что мы пользуемся затишьем. Митя с восторгом катается с горки, которую мы нашли недалеко от дома в лесу. Я сам катаюсь с ним вместе, хохоча и валяясь в снегу как в двенадцать лет. Здесь мы с Митей одни и я могу позволить себе вести себя так, как хочу, не шокируя возможных зрителей. Вообще здесь, когда я на работе, в Новоспасском или в окрестностях нашего дома в Силантьеве, где нас уже знают, мы не можем вести себя, как вздумается, но, стоит углубиться в лес на десять шагов, и становишься абсолютно свободен, и можешь позволить себе всё. Вот я и позволяю с Митей быть его приятелем, а не дедом, как все считают, и не отцом, как чувствую я.
О Лёле я не забываю ни на минуту своей жизни, даже на работе. Хотя оформленных мыслей о ней на работе, конечно, нет, всё же новое место, да еще, такое как это, странно похожее на мою прежнюю «епархию», и в то же время совершенно другое, без научной и учебной работы, но зато ближе к жизни и больным, с насущными ежедневными чисто бытовыми нуждами больницы…
Засыпая и просыпаясь, я думаю о ней, о Лёле. А тем более, когда Митя со мной. С Алексеем мы не говорим о Лёле, потому что стоит начать, мы не можем остановиться – это та тема, которая неисчерпаема для нас обоих, которая разделяет и объединяет нас. Но это мучительная тема, и разговоры наши оканчивались бессонной ночью для обоих. Мало того, что я и так слышу каждую ночь, снова каждую ночь Алёша зовёт её во сне, если я не сплю, тогда слышу и через закрытую в большой комнате дверь, где на диване спит Алёша. А мне без Лёли спать здесь одному становится всё мучительнее с каждым днём. В кабинет перебраться что ли?.. Но Митя один тогда тут будет?..
Мы свалились с Митей в снег с накренившихся санок. Санки у нас нестандартные, купленные у местного умельца, сделанные побольше обычных, а полозья из гнутых трубок – скользят лучше, и снег налипает меньше. Словом, прокатались мы до сумерек. Обратно я вёз Митю на санках, но он задремал и свалился с санок в сугроб, но даже не проснулся. Я смеялся тихо, сам с собой этому происшествию. Пришлось взять его на руки, в толстых одёжках нести его тяжело. Сейчас пятый час, весь режим Лёлин порушили сегодня…