Нуар в таёжных тонах
– А пуговицы-то у нас неуставные! Маршальско-генеральские, с государственным гербом цацки. Такие блестяшки для высшего комсостава на монетном дворе вручную льют из ювелирной рандоли15. Форсите, товарищ майор! – усмехнулся про себя капитан Сташевич.
Вместо белой сорочки под расстёгнутым кителем военного темнела поддевка с начёсом, шерстяная и совершенно неуставная. Тяжелая стать и дремучий лик новообретённого начальника неожиданно настроили Сташевича на весёлые мысли.
«Что за дикий сине-зелёный мундир с майорскими погонами?! И какие сумасшедшие цыгане вырядили этого Михаила Потапыча в столь непотребный вид?» – усмехнулся про себя Андрей.
– Рад! Сердечно рад вам, товарищ капитан! – взревел «Потапыч» и заключил Сташевича в могучие объятья.
Радость майора была искренней и неподдельной. У обнятого товарища капитана, кандидата в мастера спорта по самбо и вольной борьбе, между прочим, натурально захрустели кости.
Тем временем «Потапыч» разомкнул объятья и чуть отстранил от себя Андрея.
«Сейчас этот здоровяк по-отцовски попросит: «А поворотись-ка, сынку! «» – почти уверенно предположил Сташевич.
Цитирования из «Тараса Бульбы», однако, не последовало. «Дремучий» майор оскалил в приветливой ухмылке крепкие зубы с острыми клыками, тёмными от чифиря, и пристально уставился на вновь прибывшего офицера.
– Ждём вас, товарищ капитан! Давно ждём! Работы невпроворот. Будете у меня служить начальником оперчасти. По лагерным понятиям – «кумом». Дорогу железную строим, а контингент у нас немчура пленная. Общаться-то надо как-то с рабочей силой. К тому же будет с кем интеллигентным словом перемолвиться. А то ведь кругом одно зверьё таёжное, да ещё двуногое…
Странные, пугающе нечеловеческие глаза оказались у этого небритого офицера. Небольшие, гипнотизирующе-круглые и пронзительные. Радужка цвета бледного янтаря в золотистую крапинку. Зрачок, как и положено, чёрный, хотя и некруглый, а кошачий, чуть заметно вытянутый по вертикали.
«Господи, глаза амурского тигра», – мелькнула в озадаченном мозгу Андрея странная мысль.
Он почему-то был совершенно уверен, что у амурского тигра именно такие глаза.
«Да откуда здесь тигру взяться? Этим кошкам в Приморье место. Может быть, в Уссурийском крае еще. А это, как говорится, два лаптя по карте», – поправил капитана Сташевича всё ещё сидящий в нём студент универа. Этот занудный молодой человек обладал обширной эрудицией, порой не ко времени выскакивающей на волю.
И тут же Андрей вновь усмехнулся себе:
«Ай да майор! Ай да медведь с глазами тигра! И где? В управлении ГУЛАГа, посреди глухого таёжного посёлка… «Остров доктора Моро»,16 да и только…
***Начальника Бирюсинского лагеря для военнопленных звали вполне по-человечески – Иван Петрович. А вот фамилия у желтоглазого майора выдалась под стать внешности. Странная такая фамилия – Бабр…
– Я тебе, Казимирыч, пока мы в дороге, всю диспозицию нашего Бирюслага в русле текущего момента растолкую. Ать! Дрыть его!
Майорское междометие «дрыть его», как догадался Сташевич, относилось не столько к текущему моменту, сколько к очередному ухабу на лесной дороге. Как раз на нем изрядно подбросило транспорт майора, видавший виды тёмно-зелёный грузовичок. Благо крышей колымаге служил натянутый брезентовый верх, а то не миновать Андрею сотрясения мозга с изрядной гематомой на темени в придачу.
– Ты, Казимирыч, главное дело, не тушуйся, мы здесь без предрассудков. Будь ты хоть Казимирыч, хоть Израилич, а пущай даже и Адольфыч! Тем более что по матушке ты парень наших, русских кровей. Андрюха Сиротин! Я, естественно, прежде чем тебя сватать, с личным делом своего будущего зама ознакомился, – продолжал вещать Бабр, полуобернувшись с водительского сиденья диковинного авто, никогда не виданного Андреем раньше.
Надо сказать, что капитан обратил внимание на это зелёное диво ещё возле управления. Чудная «физиономия» этой машины бросалась в глаза. Раскосая и какая-то «рыбно-морская», она была украшена длинным, вытянутым по вертикали сетчатым радиатором. А необычные, близко посаженные глазки-фары отчего-то навеяли Андрею Сташевичу романтические грёзы детства – полузабытые изумрудно-голубые мечты о бескрайних океанских просторах, где царственно бороздили просторы великолепные чёрно-синие звери, огромные чудо-юдо киты.
В центре радиатора красовалась большая пятиконечная звезда. Она блестела следами давно облезшего золотистого лака. Перекрикивая тревожно подвывающий и чем-то лязгающий движок, Сташевич громко поинтересовался:
– Что это у вас, товарищ майор, за грузовичок? Я таких красавцев ни разу за всю войну не встречал.
Спросил он про машину с двойной целью. Во-первых, действительно удовлетворить любопытство. А во-вторых, сменить тему. Хотелось замять «зело мутные» майорские речи о полукровках и Израиличах, а также не к ночи упомянутых Адольфовичах.
– А, эта? – рассеянно переспросил Бабр и нежно погладил огромное, словно корабельный штурвал, рулевое колесо цвета слоновой кости. – Японочка! «Курогане»17. Мой личный трофей сорокового года. Аж от самого Халхин-Гола её гнал. И ничего, выдержала. У меня, пока не развалилась, ещё и командирская легковушка была. Махонькая, лёгкая, но проходимая.
– Да ну? – поразился Сташевич.
– Ага. В твоих Европах, капитан, такую японистую красоту не встретить. У вас там всё больше «Опеля» да «Виллисы». Немцы трофейные и американцы ленд-лизовские. Да ты не тревожься, Казимирыч, – хитро прищурив тигриные глаза, добавил он вдруг. – У нас тут народ посвободнее, чем в ваших столицах будет, за каждым словом не следит, не напрягается. Дальше матушки Сибири-то не сошлют. Главное, чтобы ты мужик правильный оказался. И с пониманием! Ать! Дрыть его!
За бортом диковинной японской машины быстро темнело, по обе стороны лесной дороги маячила неприступной стеной тайга. Андрей покосился на широкую спину майора.
«М-да, мрачноватая атмосфера. Даже какая-то зловещая! – вздохнув, подумал Сташевич. – Что-то подобное я испытал мальчишкой, когда в конце ещё относительно фривольных двадцатых по ночам зачитывался привезёнными отцом из-за границы тонкими, в мягких обложках книжками польского издательства «Гебетнер и Вольф». Это были переведённые с английского, входившие тогда в моду американские детективы в стиле нуар. А что? Чем не начало чёрного романа?
…«Вокруг царила непроглядная ночь. Стоял тёмной стеной дикий непроходимый лес. А за рулём везущей меня в неизвестность ветхой машины сидел похожий на лесного оборотня человек»…
Ну чем не нуар? Ага! Майор Бабр! Медведь в армейском кителе и штанах. Ну, точно же! Прямо в рифму!
– «Нуар в таёжных тонах!»
***Японский грузовичок преодолел, наконец, все триста тридцать три ухаба извилистой лесной дороги. Уже через два часа они въехали через ворота поста, «за колючку», где в обширное лагерное пространство было очищено от тайги. Не откладывая в долгий ящик, Бабр решил сразу познакомить вновь прибывшего офицера с местом его будущей службы.
Но сначала плотно и вкусно пообедали в лагерной столовой для обслуги, в её красном офицерском углу. И только потом приступили к инспекции бесконечных, вылизанных до идеальной чистоты бараков. Военнопленные немцы при появлении начальства дружно вскакивали и вышколенно вытягивались во фрунт.
Куда менее ухоженными оказались «вертухайские» караулки и казармы охраны, а также подсобные помещения. Впрочем, богатая книгами лагерная библиотека, как и чистенькое помещение фельдшерской, произвели на Сташевича приятное впечатление. Не последнюю роль в этом сыграло новое знакомство – хозяйкой того и другого оказалась весьма миловидная женщина, светловолосая, стройная и юная.
Капитан отчего-то смутился и уже собрался было протянуть новой знакомой руку. Однако Бабр, заметив этот порыв, взглядом остановил его. Не без притязаний на изящество начальник лагеря чуть наклонил лохматую голову, чтобы церемонным жестом обеих своих лапищ указать на нового офицера:
– Прошу любить и жаловать, Дашенька! Мой благоприобретённый заместитель и по совместительству начальник оперчасти нашего Бирюслага, – обаятельно улыбаясь сквозь серо-рыжую щетину, пробасил майор. – Андрей Казимирович Сташевич!
Великосветское представление заставило Андрея мысленно усмехнуться:
«Матка Боска Ченстоховска… Снова зоопарк! Кажется, этот таёжный тигро-медведь вообразил себя лагерным светским львом».
Светловолосая юная фельдшерица радость начальства не разделила. Опустив глаза долу, она замерла. Тем временем хозяин лагеря продолжил церемонию, полуобернувшись уже к Сташевичу:
– Товарищ капитан, разрешите представить: наш фельдшер и по совместительству заведующая библиотекой Дарья Михайловна Громова.
***Не теряя напора, с той же неостывающей душевной щедростью майор Бабр решил квартирный вопрос нового начальника оперчасти. Не прошло и десяти минут неспешной ходьбы по дороге, как посреди вечнозелёной тайги, дурманящей мощным хвойным духом, показались дома. Немного, всего десятка полтора, но зато каких домов! Из лучшего строевого леса, ладных и тёплых. С островерхими, треугольными от снежных наносов крышами и резными наличниками на окнах.
Когда-то за пределами лагеря располагался небольшой старообрядческий скит. Строители дело знали, жилища вышли светлыми, с просторными горницами. Не забыли здесь и о сараях с конюшнями. А кроме того, дома могли похвастаться глубокими вместительными подвалами и ледниками для съестных запасов впрок.
По всему получалось, что строили сии жилища мастера старинной плотницкой школы основательно, на века. Только вот богобоязненных обитателей этих добротных домов долгорукая советская власть прибрала к ногтю ещё лет двадцать назад. Понапрасну староверы надеялись, будто никому они не занадобятся в такой таёжной дикой глуши.
Когда при наркоме Ежове завели здесь новый лагерь для классовых злыдней, то есть врагов народа, сюда же определили социально близких к себе пролетариев-уголовничков. К какому классу отнесли староверов, история умалчивает. А сам бывший скит облюбовало вертухайское начальство – для офицеров охраны и кое-кого еще, приближённого из вольнонаёмной обслуги.
***Из тринадцати домов оказалось заселено только восемь. Сообщив эту информацию, майор лёгким движением распахнул деревянную дверь массивного и старинного вида:
– Заходи! Заходи, Андрей Казимирыч! И чемоданчик свой заноси!
Капитан медлить не стал, только снег с подошвы обстучал.
– Жильём мы богаты, а этот дом самый ухоженный. Прежние квартиранты съехали, но чистоту и порядок после себя оставили, – при последних словах Бабр почему-то замялся, покачал головой и отвернулся.
– Ух ты! Да тут прямо хоромы! – не сдержал восхищённого возгласа Сташевич.
Ещё в Москве, едва получив назначение, капитан был уверен в трудностях с жильем в этом медвежьем углу. Он не удивился, если бы его поселили при казарме, в каком-нибудь закутке для холостых офицеров. Верхом ожиданий была каморка в перенаселённом бараке, с тараканами и запахами общей кухни.
Здесь же просторный зал казался жилым. Как и в двух смежных комнатах, обстановка состояла из кое-какой мебели и даже предметов роскоши – в горнице имелся старинной работы резной стол со стульями, а на полках приткнулись несколько книжек. Рядом с ними замерли шесть неизменных «мещанских» фарфоровых слоников. Обязательный седьмой, видимо, куда-то подевался или разбился. Стены тоже голыми не остались, их украшали чьи-то фотографии.
Главным было не это. К вящему удовольствию нового жильца, в дальней комнате оказалась роскошно-просторная железная кровать. С четырьмя большими тускло-серебристыми набалдашниками на спинках, панцирной сеткой и матрасом, она притаилась в углу.
– Ну? Как тебе домик? А, Казимирыч? – довольный произведённым впечатлением щедрый хозяин лагеря ухмыльнулся.
– Всё замечательно, товарищ майор. Только у меня такое чувство, будто здесь кто-то живёт, – смущённо пожал плечами Сташевич.
– Жили-пожили, да съехали. Уж третий месяц пошёл, – не стал вдаваться в подробности Бабр. Он отвернулся и, явно меняя тему, добавил: – Ты вот что, Андрей Казимирыч. Давай без чинопочитания. Надоело! Иван Петровичем меня кличут. Понял?
Андрей кивнул, а начальник мотнул головой в сторону лагеря:
– Это там, «за колючкой», я тебе товарищ майор. А здесь мы не на службе… Кстати! У тебя и соседи замечательные. Даша Громова в соседнем доме проживает. Сын у неё есть, пятый год мальцу. Синеглазый такой… Ангелочек светленький. Весь в мамку. Одинокие они.
– Отчего так?
– Папку, видать, война прибрала. Я не интересовался. Дарья не рассказывает, а я лишний раз к человеку в душу не полезу, – Бабр усмехнулся. А затем, одарив Андрея своим пронзительным тигриным взглядом исподлобья, добавил: – Это теперь твое поприще, капитан!
Оставшись один, Андрей снял со стены пожелтевшую от времени фотографию в блеклой деревянной рамке. В окружении нескольких старомодно одетых женщин на ней сидел на венском стуле солидный, одетый в камзол сухощавый мужчина с длинными вислыми усами.
«Фотографические картины студии «Пан Гурвич и сыновья», – гласило по-русски и по-польски полустёртое факсимиле в правом нижнем углу карточки. «Miasto Cherveny. Rodzina Poplawski. 1889.»18, – сообщали блёклые, едва читаемые чернила на обороте.
– А ведь это поляки! – удивлённо хмыкнул про себя Андрей, вертя в руках старую фотографию. – Однако. Где только не встретишь своих, даже в такой таёжной глуши…
Глава третья. Бирюслаг
(Лагерный кум)
Новоселье Сташевич отпраздновал скромно – ломоть чёрнушки запил стаканом молока. Поужинал да лёг спать. Среди ночи Андрей вдруг проснулся. Его разбудило ощущение смутной тёмной тревоги. Капитан поднял с прикроватной тумбочки часы, трофейную швейцарскую «Омегу». Светящиеся в темноте стрелки показывали час ночи.
– Матка Боска! Чёрт его ведает, что такое, – сонно вздохнув, Сташевич положил «Омегу» обратно.
Перевернулся на другой бок, чтобы снова уснуть. Это почти удалось, однако на этот раз ощущение тревоги не оставляло его и во сне. Сквозь толщу дрёмы до ушей Андрея начали доходить странные звуки из соседней горницы, где вскоре раздался довольно громкий звук. Такой противный скрип издают дверные петли, старые и давно несмазанные. За скрипом последовал глухой, но явственный стук – словно кто-то случайно уронил на пол тяжёлый деревянный стул, стоявший в строю своих братьев у дубового стола с искусной резьбой.
Словно издалека раздался тихий детский смех. Затем послышались шлепки маленьких необутых детских ножек по деревянному полу. Тут же за ними последовала более увесистая, «взрослая» босая поступь.
Шаги закончились тяжким вздохом совсем рядом с кроватью. Железная панцирная сетка прогнулась с лёгким скрежетом, кто-то присел на край койки.
Андрей почти проснулся. Ему дико захотелось пробудиться окончательно, прогнать мерзкое, забытое ещё с раннего детства ощущение давящего и липкого кошмара, не дающего дышать во сне.
Сжалось сердце в груди. Неожиданный сбой дал мощный тренированный «мотор» молодого мужчины-бойца, не раз бывавшего в передрягах. Сташевичу пришлось совершить невероятное усилие над собой. Подскочив, он присел на кровати и выдохнул под аккомпанемент резко заскрежетавших пружин. Всё тело покрывал мерзкий липкий пот.
– Чёртово дело! Что за ведьмовщина? – громко выругался он в сереющий предрассветный сумрак спальни. А сам подумал: ещё немного – и намочил бы постель, словно испуганный карапуз. Странно, ведь с младенчества кошмары не мучили…
Сташевич поднялся с койки, зажёг керосиновую лампу. Сна не было ни в одном глазу, поэтому он умылся под рукомойником. Вытирая лицо и шею, походил по горнице. Растопил щепками плиту при главной печи и поставил на неё греться большой медный чайник. Важная посудина относительно недавно была тщательно вычищена и солидно посверкивала теперь матово-красными бликами.
– А кстати! – хмыкнул Андрей и зачем-то подмигнул тусклому отражению. Собственная физиономия на боку закипающего чайника выглядела кривой и рыжей. – Хотя Бабр почему-то не пожелал говорить на это тему, но здесь, в этом доме, кто-то совсем недавно жил. Совершенно точно жил, вон как ухожены вещи. Чувствуется заботливая рука, скорее всего, женская. Надо бы разузнать о прежнем хозяине. Или хозяйке?
***В странном доме за пределами лагеря он больше не ночевал. Благо в служебном кабинете имелся диван, и Сташевич рьяно взялся за дело на новой должности. Дело хоть и новое, но понятное – с утра до вечера он работал с личными делами военнопленных. Когда из-за рези в глазах не мог больше читать, капитан знакомился с заключёнными лично, с глазу на глаз, так сказать. Вызывал по одному, беседовал на разные темы. В особо интересных случаях задерживал визави надолго, не скупясь на время. Вербовка осведомителей – это занятие серьёзное…
Рано утром заключённых увозили по железке на работу – прокладку новых путей. Возвращали их ближе к ночи валящимися с ног от усталости после двенадцати, а то и четырнадцати часов тяжкой работы. Первое время Андрей добросовестно беседовал со старшинами военнопленных немцев, назначенными лагерным начальством. Вызывая их каждый вечер, вскоре он понял, что особого толка от этих встреч не последует. Для серьёзного контроля над лагерным контингентом необходима настоящая оперативная «пахота». Кружевная тонкая работа сродни глубокой разведке. Мудрёные схемы по выявлению истинных, не назначенных «сверху» вожаков. Тайные, по-тихому прикормленные «стукачи» из среды военнопленных и вольной обслуги. Следовало сменить тактику и найти подходы…
Сташевич всегда был добросовестным офицером. Тем не менее он никогда не забывал и о своём мужском интересе. Симпатичная, светленькая и одинокая фельдшерица Даша Громова понравилась ему с первого момента их знакомства. Что же касаемо Андрея, то сам капитан, высокий и стройный блондин, имел правильные и, как говаривали в старое время, аристократичные черты лица. Он с ранней юности пользовался успехом у женщин.
Другое дело, что Сташевич по природе своей Казановой не был. Даже напротив, он стеснялся своей приятной внешности. Не слишком умные девицы, окружавшие его в юности профессорские дочки, ошибочно принимали эти рефлексии интеллигентного молодого человека за высокомерие. Потом пришла война. На место свиданий с «девушками из хороших семей» пришли романы с женщинами войны – связистками и госпитальными медсёстрами. Всё это было не по-настоящему, по-военному быстро, по-фронтовому скоротечно. Слишком легко и доступно, что ли.
О любом сотруднике Бирюслага, в силу своего служебного положения, Сташевич мог узнать очень многое из его личного досье. Однако когда дело коснулось Громовой, сама мысль об этом вызвала у него резкое неприятие.
– Это обычная элементарная порядочность, – пояснил себе капитан. И тут же поморщился от кричащей наивности, да что там – пошлой фальши, возникшей при данных обстоятельствах мысли. – Да уж! Элементарная порядочность просто крайне необходимо лагерному «куму»!
Визит вежливости Андрей оттягивал и решился нанести его только через неделю после своего новоселья. Поводом послужили усиленный офицерский паек и память о маленьком сыне милой соседки. Приподняв полагающийся ему на три месяца пайковый ящик свиной тушёнки, прямо в лавке он произвёл «натуральный обмен». Весёлый вольнонаёмный начпрод-кладовщик был только рад, выдавая взамен банок два кило карамели, дюжину банок сгущёнки, а также четыре плитки шоколада «Гвардейский».
Оборотистый кладовщик обладал забавными пышными кавалерийскими усами, а-ля Будённый, и не менее забавной фамилией Гришаня.
– На здоровьечко! – фамильярно подмигнув, напутствовал Гришаня нового начальника оперчасти. – Обращайтесь, дорогой товарищ капитан! Дело-то молодое. Разве ж мы без понятия?!
Напоследок начпрод пошевелил своими роскошными, закрученными на кончиках чёрными с проседью усами и обаятельно, с ямочками на щеках, улыбнулся.
Соседка Дарья открыла дверь, словно ждала гостя. Без удивления взглянув, спокойно пригласила войти:
– Проходите, Андрей. Ничего, что я без отчества? Мы ведь с вами почти ровесники.
Сташевич покраснел как мальчишка и, злясь на себя, смущённо пробормотал:
– Да, конечно…
Целый куль сластей, заменивший усиленный офицерский паек, оказал свое действие – четырёхлетний Вадик, белокурый и синеглазый херувим, не слезал с коленей Андрея. Весь вечер, пока они вместе пили чай за столом, он пробовал редкие деликатесы.
А Сташевич удивлялся столь ангельской внешности ребенка. Никогда ещё он таких детей не встречал, ну разве что на трофейных рождественских открытках с готическим шрифтом. Малыш лепетал милую чепуху, а гость показывал ему фокусы, комментируя это простенькое волшебство писклявым голосом московского клоуна Карандаша.
Вадик и сам не заметил, как уснул на руках своего нового друга. Преодолев слабые протесты мамы Даши, Андрей отнёс малыша в соседнюю комнату. Бережно уложив ребёнка в кровать, капитан с трудом удержался от накатившего приступа родительской нежности – ему страшно захотелось поцеловать кончик маленького сопящего носика.
– Анджей! – тихо окликнула его стоящая в дверном проёме Даша. – Так, кажется, по-польски Андрей?
– Да, – подойдя вплотную, шёпотом подтвердил Сташевич. – Анджей, то верно…
Он помолчал немного, а потом осторожно прикоснулся своими сухими губами к влажным губам женщины.
Глава четвёртая. Младший лейтенант Рогозин
Миновала жестокая таёжная зима. Окончились смертельные морозы, когда столбик термометра падал ниже сорока. Унялась вьюга, выматывающая душу и воющая неприкаянным ночным волком. Потеплел дневной ветер, который раньше обжигал ледяным огнём.
Всё, что возможно узнать о прежних жильцах своего дома, капитан Сташевич разузнал. Собственно, иначе и быть не могло. Какой же он начальник оперчасти в противном случае?
В добротном староверском жилище до капитана обитала маленькая семья, состоящая из молодой женщины двадцати шести лет от роду, и её пятилетней дочери Маши. Звали ту женщину Елена Поплавская. Она служила фельдшером при лагере и числилась юной вдовой фронтовика.
Между прочим, по девичьей фамилии Елена была Смирновой – Поплавской она стала по мужу. Разбираясь в этой истории, Сташевич вспомнил о старинной фотографии, увиденной им в бывшем доме пропавшей фельдшерицы. Той самой, где вислоусый пожилой поляк Поплавский из польского городка Червены был изображён со всем своим небольшим семейством.
Получалось, что карточка та Поплавского, мужа Елены. Это нехитрое умозаключение повело Андрея дальше. Судя по всему, молодая вдова своего погибшего мужа любила и уважала. В противном случае не стала бы она сберегать и вешать на заметное место его семейную реликвию. Со временем, видимо, Смирнова-Поплавская собиралась передать карточку своей дочери. Тем самым Елена сохранила бы для подросшей Марии родовую память о погибшем отце.
Однако мама Лена забыла учесть одно важное обстоятельство: девочку пришлось бы посвятить не только в хроники рода, но ещё и в небезопасную историю о явно непролетарских польских корнях. Странное, не совсем типичное поведение для заботливой матери. Юной советской женщине, верной сталинистке и комсомолке, следовало бы вести себя более осмотрительно.
На фотокарточке в личном деле сама Елена выглядела почти ребёнком, симпатичной светленькой девочкой. Она показалась Андрею чем-то очень похожей на Дашу, нынешнюю фельдшерицу. Правда, у Даши Громовой выражение глаз было не таким наивным. Более взрослым, что ли. Дарью и прислали на замену Поплавской. Причём сделало это начальство управления лагерей Тайшетского района относительно оперативно, буквально через неделю после несчастного случая, произошедшего с фельдшером Бирюслага и её дочерью.
Личное дело пропавшей без вести фельдшерицы деталями не изобиловало, информация была скупа: Елену Смирнову-Поплавскую война застала в гостях у польской родни мужа, в городке Червены, что на юго-западе Украины. Эти области только в сороковом году отошли Советскому Союзу. Ранее они находились в составе Польши. Поплавская каким-то чудом успела эвакуироваться в самый последний момент вместе с отступающими красноармейцами. А вот о самом несчастном случае в документе ничего не упоминалось. В архиве лагеря должны были храниться бумаги об оперативном дознании – в связи с этим странным исчезновением. Таковые, однако, отсутствовали. Обращаться к начальнику лагеря за подробностями Андрею не слишком хотелось. Он хорошо помнил, как Бабр откровенно замял эту тему, уйдя от разговора о прежних жильцах дома.