Где находится край света
Внимание красавца-военкора льстило, она с удовольствием проводила с ним время, принимала приглашения в кино, театр, на концерты. О дальнейшем не думала. Ей просто было очень хорошо. И лишь когда Карл уехал на месяц в командировку, ощутила гнетущую пустоту: хотелось без конца говорить с ним, видеть это уже ставшее таким родным лицо, слышать любимый голос… Любимый? Неужели это произошло? Неужели она, неприступная и колючая Кузя, влюбилась по-настоящему?..
Он вернулся и сразу же прибежал к ней. Без предупреждения, с цветами и еще каким-то свертком. Взял за руки, посмотрел в глаза, долго-долго. И наконец заговорил:
– Машенька, послушайте. Похоже на то, что меня вскоре отправят в тьмутаракань, на Дальний Восток. Надолго. Возможно, на год, на два. Это приказ. Но там масса интереснейшей работы. Поедете ли вы со мной?
– С вами – хоть на край света! – жарко выпалила Маруся и сама подивилась такой страсти.
– Значит, вы не будете возражать, если на следующей неделе я перевезу сюда свой письменный стол?
– Ну не мой же к вам! Ваша коммуна меня совершенно не привлекает, – засмеялась она.
– Тогда вот! – в свертке оказалась бутылка крымской «Массандры» и того же происхождения фрукты. Они пили вино, танцевали, смеялись и строили планы, так много планов на такую долгую жизнь…
После торжественного водружения стола из мореного дуба, с непременным зеленым сукном, наконец-то перешли на ты. И еще у Маруси появилось два чудесных новых имени – Марийка и Чижик.
Командировка, слава богу, в итоге отменилась, но ячейка общества была создана.
Ей всегда казалось, что подобное может происходить только в романах и фильмах, что она, Машка, никогда не испытает такого всепоглощающего счастья, такого полного взаимопогружения, такой безумной любви. Как же хорошо им было вместе! И совершенно неважно, чем заниматься: работать ли, слушать ли Вертинского или Юрьеву, спорить, путешествовать по Волге, просто сидеть рядом, взявшись за руки – все, абсолютно все приобретает иной окрас, иной вкус, самые заурядные вещи становятся необыкновенными… Она выучила наизусть всего Маяковского – не потому, что вдруг страстно полюбила, а для того, чтобы аргументы в спорах о поэзии были весомее, чтобы заметнее был контраст с тем же Есениным. Он смеялся, аплодировал:
– Вот видишь, а без меня ты только «Что такое хорошо…» знала бы!
Она сердилась и запускала в него подушкой.
– Карли, послушаешь? Я материал закончила.
– Я весь внимание, моя госпожа!
– Ну? – Маруся ждала похвалы. Он задумчиво расхаживал по комнате, почесывая подбородок. Наконец остановился, нежно обнял ее за плечи, потерся щекой.
– Знаешь, Чижик, ты потрясающая женщина, но журналист весьма заурядный…
– Что?! Да ты просто завидуешь! Это твой мужской шовинизм! Конечно! Как же! Женщина – и приличный журналист, да еще в такой газете!
– Ты и правда думаешь, что в «Волжскую коммуну» сложно попасть с такой внешностью и столь живым умом, как у тебя?
– Наглец! Он еще и улыбается! Не ожидала! Убирайся! – она с трудом сдерживала рыдания.
– Чижик… Чижик, любимая, я же из лучших побуждений, не для того, чтобы тебя унизить…
– Радуйся, тебе это удалось блестяще!
– Нет. Мы будем над этим работать. Пойми: материал должен быть не просто грамотно изложенным и достоверным, он должен быть читабельным! Ты должна держать читателя, даже если тема – сухая казенщина, как вот сейчас, к примеру. Садись и пиши. Итак, что мы имеем?..
Он снова ходил взад-вперед по их маленькой комнатке, курил и диктовал, диктовал и курил, а она писала.
Маруся еще раз перечитала новый вариант – от первоначального не осталось камня на камне, но это была интересная, живая, безупречно написанная статья.
– Прости, ты был прав, я бездарность.
– Ты умница, – Карл поцеловал жену в висок. – Поработаем немного так, потом пойдет как по маслу!
Лазарев привел ее в журналистику, Карл сделал журналистом.
Они прожили вместе около двух месяцев, когда соседка принесла то письмо:
– Карл Карлович, это вам!
Он вскрыл конверт, пробежал, криво как-то, горестно улыбнулся, отошел к окну, достал сигарету, затянулся.
– Карл, от кого это? Там что-то плохое?
Муж неопределенно пожал плечами и положил листы перед ней.
«Мой дорогой, мой любимый друг, я уезжаю. Сижу в купе, смотрю в окно, а рядом спит совершенно чужой человек – мой муж. Да, я тоже связала себя узами брака. Он офицер, и мы отправляемся к месту его службы. Нет, я это сделала не назло вам, просто хочу сбежать, исчезнуть. Никакой возможности видеть вас, улыбаться и знать, что эти глаза, эти губы, руки принадлежат другой женщине. Я не осуждаю вас, вы ничего мне не обещали, не сбегали из-под венца, но все это время я надеялась. Надеялась на то, что когда-нибудь мы будем вместе.
Я знала, что у вас появилась другая, я видела ее. Да, она необыкновенно хороша. И, как ни горько это признавать, вы очень красивая пара. Не думала, что все так серьезно, но это произошло – вы стали чужим мужем. Простите, что не приняла ваше предложение дружбы – это выше моих сил. Я сейчас скажу ужасную банальность, но будьте счастливы, Карл Карлович. А в моем сердце вы будете всегда.
Знали ли вы, что я пишу стихи? Вряд ли, вас это никогда не интересовало. А между тем есть посвящение вам. Вот оно.
Солнечному
Я помню вечер этот знойный…«Мы расстаемся» – ты сказал.Еще никто такой спокойныйМеня в объятиях не держал…Я помню рук твоих сплетеньеИ запах крепких сигарет,И неуемное волнение,И мой вопрос, и твой ответ…И взгляд, от страсти потемневший,И нашей ночи первой пыл,И ветерок внезапный вешний…А ты? Ты, верно, все забыл…Как больно бьет, бывает, слово!Ты предлагаешь мне дружить…А я произнести готоваВсе то же: «Alles aber nichts!»– Oder, – машинально поправила Мария – откуда-то вдруг всплыли обрывки гимназических знаний.
– Что?
– Кто из нас немец? По-немецки «Все или ничего» – «Alles oder nichts!», если она это хотела сказать. А aber – но. Ты ее любил?
– Мне было с ней хорошо.
– А потом?
– А потом я встретил тебя.
– И?..
– И… И все! – он беспомощно развел руками.
– Мне ее жаль. Очень, – прошептала она. – Умная, интеллигентная и, наверное, красивая…
– Да… Марийка, родная, давай я сожгу это письмо, и мы больше не будем к этому возвращаться. Я просто не посчитал возможным что-либо от тебя скрывать.
– Нет, – она покачала головой. – Возвращаться не будем, а жечь ничего не надо. С чувствами так нельзя.
Они и правда больше никогда не говорили об этом, но письмо Мария сохранила навсегда.
А купеческая Самара тем временем неуклонно превращалась в промышленный Куйбышев. Строились дома и предприятия, открывались клубы и дома отдыха – осуществлялось «планов громадье», и молодые журналисты, уже получившие от щедрот государства квартиру, работали с небывалым подъемом, ощущая свою сопричастность великому делу Сталина – Ленина, свято веруя в правильность курса, указанного вождями и партией.
Благосостояние советского человека выросло настолько, что родное правительство решило запретить аборты: «Нам нужны люди! Наша страна готова вырастить и прокормить всех своих граждан!».
Карандаш резво бегал, едва успевая за словами главврача роддома: теперь непременно повысится рождаемость… женщины будут навсегда избавлены от непоправимого вреда, наносимого искусственным прерыванием беременности, от угрозы бесплодия… каждая, слышите, каждая должна лично поблагодарить товарища Сталина за заботу о здоровье ее и будущих детей, за дарованное ей счастье материнства!
– Спасибо, – Маруся захлопнула блокнот. – А теперь, если можно, не для прессы.
– Не для прессы? – устало взглянула пожилая женщина. – Извольте. Теперь начнут привозить с кровотечением, с морковкой, с ложкой… Раздолье для абортмахеров! Но это между нами, я надеюсь.
– Да-да, я понимаю, конечно!
– Кстати, а у вас дети есть?
– Нет, все как-то…
– Вот и не тяните. И приходите рожать!
– Договорились! – она улыбнулась и направилась к выходу.
А ведь она права, эта докторша с усталыми глазами. Пора. Ей 31 год. Но им так хорошо вдвоем!
Карл увлекся киножурналистикой, и получалось у него здорово. Он вообще был не только умен и красив, но и необыкновенно, всесторонне талантлив: великолепно рисовал, ни дня нигде специально этому не проучившись, прекрасно фотографировал. Сценарии к двум документальным фильмам были одобрены в Москве и уже взяты в разработку. При этом не оставлял службы военкора. Однажды просто влетел домой, радостный, возбужденный, закружил жену:
– Марийка, Чкалов приезжает, послезавтра беру у него интервью!
Отчаянно смелый летчик был идеалом не только для мальчишек, на него молилось несколько поколений, и Маруся даже позавидовала мужу по-белому – уж очень хотелось пообщаться с легендой авиации.
После интервью сидели до глубокой ночи, Карл с восторгом рассказывал о простоте и обаянии кумира, хохотал над его проделками вроде пролета под Троицким мостом в Ленинграде и даже заикнулся было о…
– Нет! – твердо заявила жена. – Никаких ОСОАВИАХИМов! Тем более, скоро нас будет трое…
– Чижик… Любимая! Как же я рад!
Вот чего он был абсолютно лишен, так это столь полезного в хозяйстве набора мужских навыков – даже такая мелочь, как необходимость вбить гвоздь, приводила его в смятение. Марию это не особо огорчало – всегда можно было вызвать электрика, водопроводчика, бригаду штукатуров и заплатить им. Покупку предметов интерьера он тоже считал излишеством, и мудрая жена наловчилась покупать приятные мелочи, создающие домашний уют, когда муж был в очередной командировке.
– Марийка, чьи это стулья? – с недоумением вопрошал он, вернувшись. – Откуда?!
– Я их купила!
– А этот абажур?!
– И его тоже.
– Но это же безумно дорого!
– Но мы ведь прилично зарабатываем, я накопила. Тебе же хочется возвращаться домой, а не в сарай?
– Домой… И знаешь, у нас очень уютно.
– Ну вот видишь, а ты говоришь – излишества…
Подготовкой дома к появлению малыша они все же занимались вместе: Карл рисовал эскизы, она принимала их или отвергала, наконец план генеральной реконструкции был утвержден и Мария принялась его воплощать.
Осенью родилась девочка, крошечное черноволосое чудо, так похожее на отца.
Она читала это сумасшедше нежное письмо, лежа в многоместной палате, и улыбалась.
Октябрь, 1937
Родные мои Марийка и Лорочка!
Жду не дождусь вас. Завтра в 2 или 3 часа приеду за вами. Сообщи мне, пожалуйста, что нужно купить и приготовить. Как быть насчет ванночки? Может быть, можно применить таз?
Сегодня был у Тенниковой (наш новый управдом), нажимал насчет тепла. Говорит, что 26 октября ремонт отопления закончат. Пока придется жечь камин, он спасет нас. Кроме того, можно еще керосинку и большую лампу (в большой комнате, чтобы не было большой разницы температур).
Марийка, как кушает Лорочка? Достаточно ли у тебя молока?
Жду вас с нетерпением!
Ваш любящий муж и отец
Карл Еник
Они с удовольствием погрузились в эту совершенно новую для себя жизнь, попеременно вставая ночами к Лориньке и радостно осваивая родительские обязанности. Малышка росла красивой и шаловливой, Карл упоенно фотографировал жену и дочь, восхищаясь их фотогеничностью. С какой гордостью он вез коляску, держал девочку на руках! Это его, и только его, а значит, самое лучшее, самое любимое! По-прежнему собирались с друзьями, теперь уже тоже молодыми родителями, устраивали пикники, детские праздники, путешествовали по Волге. Самая красивая пара превратилась в самую красивую семью Куйбышева.
Неужели это она, дикая забитая Кузя, родившаяся в сибирской глухомани, на станции Иланская, так счастлива? Неужели это у нее, у Машки, влюбленный как мальчишка, умница и красавец муж и чудесная дочь, своя уютная квартира? Неужели это она работает в крупнейшей областной газете и живет в прекраснейшем из городов, в двух шагах от великой русской реки? Неужели есть все то, о чем она даже мечтать не смела?! Или нет… смела. Но только мечтать. Господи, пусть это никогда, никогда не кончается!..
Глава четвертая. Страх
– Как же так, Мария Васильевна? Вы, советский человек, перспективный молодой журналист – и член семьи изменника родины?
– Это какая-то ошибка, гражданин следователь, – с трудом выговорила она помертвевшими губами. – В нашей семье нет и не может быть изменников.
Боже… Неужели Карл?! Где он сейчас? Вчера пришло письмо из Сумской области – он там в командировке. Все как обычно: тетрадный листок дышал нежностью и заботой – «Родные мои Марийка и Лоринька!..» Писал о работе, о людях, о встречах, спрашивал, что привезти… Но пока письмо шло, всякое могло случиться… Она похолодела.
– Вот как? А кем вам доводится гражданка Петрова Елена Васильевна, 1905 года рождения, в девичестве Кузьмина? – лейтенант госбезопасности вперил в нее тяжелый, холодный, немигающий взгляд.
– Сестрой. Родной сестрой, – будто не она отвечает, будто какой-то равнодушный кукловод дергает за ниточки. Леля! Они же несколько месяцев назад встречались – все было хорошо! И Ларочка, дочка ее, совсем взрослая, барышня уже. Слава богу, что не Карл! Господи, о чем я думаю?!
– Сестра… очень хорошо… Значит, вы утверждаете, гражданка Кузьмина, что сестра ваша никогда ничего порочащего советскую власть не говорила?
– Никогда, – в голосе появилась твердость.
– Ну что ж, прекрасно, прекрасно… А скажите, гражданка Кузьмина, с вашим зятем, Виталием Ивановичем Петровым, вы близко знакомы? – холодный взгляд так же неподвижен, сверлит насквозь. «Как удав на кролика!» – подумалось неожиданно. Тьфу, черт, что за метафоричность в такой момент. Вот оно, профессиональное!
– Не очень, – Мария равнодушно пожала плечами. – Сразу после женитьбы он увез ее в Бодайбо, виделись мы довольно редко, на семейные встречи он приезжал раза три, не более.
– Да-да… А о деле Бодайбо вы не слышали? О злоупотреблении многих руководящих работников служебным положением? И о том, что вашему родственнику крупно повезло – его просто перевели управляющим в ГлавГрузиязолото?
– Слышала, конечно – мы с Еленой виделись в прошлом году.
– Отлично, отлично… А во время встреч о чем вы разговаривали с гражданином Петровым?
– О разном разговаривали. Виталий Иванович – человек образованный, у него прекрасная коллекция живописи. Об истории, о культуре много беседовали.
– Ага… А о своих связях с иностранной разведкой гражданин Петров никогда не упоминал?
– Да вы что? Это, простите, абсурд! – от нелепости вопроса ей стало смешно. Ну да, жулик еще тот Лелин благоверный, игрок, но какая там разведка?
– Абсурд, говорите? – криво усмехнулся следователь. – А вот если я вам сообщу, гражданка Кузьмина, – он навалился всей грудью на разделявший их стол и почти вплотную приблизил к ней свое лицо (прыщавый какой, фу!), – что супруг вашей сестры, Виталий Иванович Петров, 1900 года рождения, изобличен как активный участник антисоветской организации и обвинен в шпионаже в пользу Англии? Вам и тогда будет смешно?
Бред… Не может этого быть! Что же будет с Лелей, с Ларочкой? Она молчала. То, о чем они слышали по радио и на митингах, читали и иногда писали сами, коснулось ее семьи, сестры.
– Вы хотите спросить, что теперь будет? – этот страшный человек будто читал ее мысли. – С гражданином Петровым уже ничего, – лейтенант гадко хихикнул. – Он получил по заслугам: был приговорен к расстрелу. Приговор приведен в исполнение.
– А… а Леля? Елена? Что с ней? – Марии стало по-настоящему страшно. Липкий пот стекл по спине, пальцы противно дрожали.
– Следствие по делу гражданки Петровой Елены Васильевны еще не закончено, и вы могли бы помочь ему. И себе, – с нажимом добавил он.
– Мне нечем вам помочь, правда. Послушайте… моя сестра – честнейший человек, я в этом глубоко убеждена. А у меня грудной ребенок.
– Да, нам это известно. Вот о ребенке и подумайте, гражданка Кузмина. И знаете, я ведь вам верю. И думаю, если вы отречетесь от родственников – врагов народа, это будет правильным шагом.
– Родственников не выбирают, гражданин следователь.
– Воля ваша. Но вы бы подумали все же… Идите. И если вдруг что-то вспомните, сразу же сообщите.
– Да, конечно. Спасибо.
– И вот еще что. Вы ведь замужем за немцем?
– Да, – она подобралась, будто волчица, приготовившаяся к прыжку.
– Позвольте дружеский совет, Мария Васильевна, – голос лейтенанта потеплел, стал вкрадчивым. – Разведитесь. Времена тревожные, случаев шпионажа в пользу иностранных разведок много. Вы ведь русская женщина! Брак гражданский, нигде не зарегистрирован – только вещи собрать…
– Это исключено. Я очень, слышите, очень люблю своего мужа! До свидания.
С трудом поборов искушение запустить в этого жуткого доброжелателя графином и изо всех сил хлопнуть дверью, изображая максимальную невозмутимость, она на ватных ногах добралась до дома.
Приходящая домработница Клава, славная деревенская деваха, укачивала Лориньку:
– Корабли-и-и, о, як горели бу-у-ухты,Привезли тропические фру-у-укты…– Оякорили, Клавочка…
– Че?
– Оякорили, а не «о, як горели». Не бухты горели, а корабли оякорили их, то есть бросили якоря.
– Ай, да мне без разницы, красивая песня. Марь Сильна, а чей-то на вас лица нет? Случилось что?
– Нет. Все хорошо, Клавочка, я просто устала.
– Да вы ложитесь, я еще с ребеночком посижу, а хотите – мы погуляем, а вы отдохните.
– Конечно, спасибо тебе.
Мария упала на кровать и уставилась в потолок. «Хаос, Машенька, такой хаос будет!» – вспомнились слова бабушки. Хаос… Страна идет вперед, везде гигантские стройки, стахановское движение вот… «Жить стало лучше, товарищи. Жить стало веселее. А когда весело живется, работа спорится… Если бы у нас жилось плохо, неприглядно, невесело, то никакого стахановского движения не было бы у нас». Ведь это правда! Сталин мудрый, справедливый, он действительно провидец. Все, что обещает в своих речах, сбывается. С каким энтузиазмом народ работает, едет осваивать тайгу и пески! Разве есть еще в мире такая страна?! Тогда почему арестовывают невинных людей? Почему сегодня ее пытались заставить предать самых дорогих и близких? В измену Елены и Виталия Ивановича было поверить так же невозможно, как во вредительство соседа Коли, в антисоветскую пропаганду их коллеги Грини – остроумного, обаятельного, замечательного журналиста, в умышленное искажение портрета Буденного в прошлогоднем номере «Волжской коммуны». Как они с Карлом ни крутили газету, не нашли сходства звезды на его рукаве с фашистской свастикой. А первый секретарь обкома Павел Постышев углядел… Обвинили фотографа и типографского работника. Может, Гриня был прав, когда за неделю до своего ареста выразил предположение, что Вождь ни о чем не знает, что его обманывают?..
– Тихо, тихо, родная, не надо, услышат соседи. Я тоже не верю и никогда не поверю в вину твоих родственников. А ты умница, что не отказалась от сестры.
– Карли, Карли, что же теперь будет?! Мне страшно! За тебя, за себя, за Лориньку!
– Не бойся, Чижик. Чему быть, того не миновать. Что бы ни случилось, мы всегда будем вместе. Ты мне веришь?
– Верю. Только тебе и верю, – она спрятала лицо у него на груди, еще раз всхлипнула. – Пойдем в детскую, ты, наверное, соскучился по дочке.
А в далеком прекрасном Тбилиси произошло вот что.
Несколько месяцев спустя после вступления в новую должность Виталий Иванович составил справку, в коей указывалось на недостаточное количество золота на вверенном ему объекте и как следствие – нецелесообразность существования организации как таковой. Это было чистейшим безумием – в случае одобрения документа в верхах слишком многие оставались без кормушки, а миф о национальных богатствах одной из братских республик лопался как мыльный пузырь. Но гражданин Петров был надменен и дерзок, за что и поплатился.
К ним пришли ночью. Без ордера, но с большими сумками. Виталия увели, коллекционные картины поснимали со стен и сложили в заранее приготовленную тару – «вещественные доказательства». Ни мужа, ни «доказательств» Елена больше не увидела. Через день после ареста, 3 марта 1938 года, гражданин Петров был осужден как английский шпион, а 4 марта расстрелян.
Ни об обвинении, ни об исполненном приговоре тогда ей никто не сообщил, и, возмущенная грабежом и беззаконием, безуспешно пообивав пороги неприступных кабинетов, верная супруга решила добиться справедливости в высшей инстанции – она позвонила прямо товарищу Сталину, благо его рабочий номер в то время был во всех телефонных справочниках – вот она, истинная демократия! Поговорить с лучшим другом всех советских трудящихся не удалось, но секретарь внимательно выслушал и тепло пообещал разобраться с непонятным делом.
На следующий день пришли за ней… Так Леля стала не только ЧСИР (членом семьи изменника Родины), но и врагом народа.
Допросы в Тбилисском НКВД шли ночью. Окна из-за летней жары были открыты, жуткие крики не давали спать. В 1939-м Берия сменит Ежова и запретит пытки, но это будет лишь через год…
Ее приговорили к 10 годам исправительных работ. Выжить удалось благодаря тому, что Елена прекрасно готовила. Оценив уровень ее кулинарного искусства, жены лагерного начальства часто использовали его в своих интересах. Сколько же раз она с благодарностью вспоминала гимназическую классную даму, обучавшую девочек домоводству!
В 1948 году гражданка Петрова Е. В. была освобождена и выпущена на вольное поселение.
Обо всем этом станет известно много лет спустя, а тогда, в самом конце 30-х, по всей стране молотила мясорубка, запущенная Великим Кормчим. Уже был расстрелян Дыбенко, многих знакомых увезли в никуда «воронки». Даже особая бдительность Постышева, проявившаяся в массовых репрессиях в Куйбышевской области, не спасла его самого. Откровенничать боялись даже с друзьями и родственниками. Мария вскакивала, едва услышав в ночи шорох автомобильных шин, просыпалась от случайного луча прожектора.
Ее еще несколько раз вызывали – и к редакционному начальству, и в обком, и в НКВД. Доверительно беседовали, настойчиво советовали развестись. Она негодовала, а душу все больше и больше заполнял дикий, животный страх.
Впрочем, в их жизни все было достаточно спокойно. Карл попрежнему много ездил, все более склоняясь к киножурналистике. В последнее время его часто отправляли на Вытегорское строительство. Мария работала преимущественно в Куйбышеве – не хотела оставлять ребенка. Получив задание взять интервью у Пальмиро Тольятти, приехавшего в СССР в 1940-м, даже расслабилась немного – это говорило об определенном доверии.
Беседа с доброжелательным и харизматичным итальянским коммунистом прошла на ура, иногда она даже забывала, что общаются они через переводчика. Тольятти рассказывал о себе и любви к Советскому Союзу, об ужасах итальянского и испанского фашизма и закончил оптимистично, с улыбкой: «Но вашей стране это не грозит, тем более здесь такие красивые журналисты. Кстати, вы очень похожи на итальянку!»
«Наше дело правое! Враг будет разбит! Победа будет за нами!»
Нарком иностранных дел Молотов закончил свое выступление. Мария сидела над корзинкой со снедью, приготовленной для пикника, и молчала, глядя расширенными от ужаса глазами на мужа. Он мрачно смотрел в окно.
– Карли, что это?
– Война, Марийка. Это война.
– Почему ты так спокоен?! Ты знал, да? Ты знал?!
– Ну я же военный корреспондент!
– А почему молчал? Почему мне ничего не говорил?
– А что бы это изменило? Я берег твой покой. Все, Чижик, мне пора!
– Куда?!
– В редакцию. Пикник, думаю, отменяется.
– Но сегодня же воскресенье!
– Есть дежурные.
Через неделю Карл уехал в командировку, снова в Вытегру. Ничего удивительного, пояснил он, война скоро закончится, а мы должны продолжать работать как обычно.
А еще несколько дней спустя она получила покаянное письмо.
Июль, 1941
Родные мои Марийка и Лоринька!
Простите эту ложь, я не нашел в себе сил сказать правду, не смог бы видеть слез, слышать просьбы остаться. Да, я не в Вытегре, я по дороге на фронт.
Чижик, любимая, пойми: мое место там. Не как журналиста – как мужчины и солдата. Ну вспомни, тебе ведь всегда нравились мои мужские поступки, считай и этот одним из них. Я просто не могу оставаться в стороне в такой момент, мой долг – защитить свою Родину, свой дом, свою семью. И я знаю, что мы победим, потому что именно так думает каждый советский человек.