Есенин в быту

Путь наверх

«Полюбили рязанского Леля». В Константинове Есенин находился пять месяцев, в Петроград вернулся 1 октября. Уже на следующий день встретился с Клюевым; а 25-го они вместе выступили на концерте в зале Тенишевского училища. Клюев держался степенно, говорил нараспев глуховатым тенорком. Был он среднего роста, плечистый, с густо напомаженной головой. Одной из зрительниц он показался вдвое старше Есенина. О последнем она говорила:

– Рядом с Клюевым Есенин, простой, искренний, производил чарующее впечатление: в его внешности было что-то лёгкое и ясное. Блондин с почти льняными, светлыми волосами, слегка вьющимися, Есенин был довольно коротко острижен, глаза голубовато-серые, очень живые и серьёзные, внимательные, но с какими-то удивительно озорными искорками, которые то вспыхивали, то вновь исчезали. Вообще он был красив неброской славянской красотой.

Есенин был в белой с серебром рубашке, которая положила начало театрализации его выступлений, приведшей к поддёвкам и сафьяновым сапогам.

«Петроградские ведомости» так откликнулись на этот концерт: «Когда-нибудь мы с умилением и восторгом вспомним о сопричастности нашем к этому вечеру, где впервые предстали нам ясные „ржаные лики“ двух крестьянских поэтов, которых скоро с гордостью узнает и полюбит вся Россия.

Робкой, застенчивой, непривычной к эстраде походкой вышел к настороженной аудитории Сергей Есенин. Хрупкий девятнадцатилетний крестьянский юноша с вольно вьющимися золотыми кудрями, в белой рубашке, высоких сапогах, сразу уже одним милым доверчиво-добрым, детски чистым своим обликом властно приковал к себе все взгляды.

И когда он начал с характерными рязанскими ударениями на „о“ рассказывать меткими, ритмическими строками о страданиях, надеждах, молитвах родной деревни („Русь“), когда засверкали перед нами необычные по свежести, забытые по смыслу, а часто и совсем незнакомые обороты, слова, образы, когда перед нами предстал овеянный ржаным и лесным благоуханием „Божией милостью“ юноша-поэт, – размягчились, согрелись холодные, искушённые, неверные, тёмные сердца наши, и мы полюбили рязанского Леля».

Вечер в зале Тенишевского училища организовал С. М. Городецкий. Это было его последнее деяние для Есенина. В ноябре их пути разошлись. Ближайшим другом, учителем и постоянным спутником молодого поэта стал Н. А. Клюев. Началась их общая работа, которая проходила под знаком верности народным истокам.

Вскоре Сергей Александрович заключил договор на издание своей первой книги: «1915 года, ноября 16 дня продал Михаилу Васильевичу Аверьянову в полную собственность право первых изданий в количестве трёх тысяч экземпляров моей книги стихов „Радуница“ за сумму сто двадцать пять рублей и деньги сполна получил.

Означенные три тысячи экземпляров М. В. Аверьянов имеет право выпустить в последовательных изданиях.

Крестьянин села Константиново Рязанского уезда и Рязанской губернии Кузьминской волости.

Сергей Александрович Есенин

Петроград, Фонтанка, 149, кв. 9».

Писал Есенин после возвращения в столицу мало: почти всё время занимали различные вечера, визиты к литераторам и в буржуазные семьи. Везде его принимали охотно. В богатых салонах сынки и дочки хозяев стремились показать чудо-крестьянина родителям. За ним ухаживали, его сажали на золочёный стул за столик с бронзовой инкрустацией. Дамы в умилении лорнировали его; а как только с упором на «о» он произносил «корова» или «сенокос», они приходили в шумный восторг:

– Повторите, как вы сказали? Ко-ро-ва? Нет, это замечательно! Это прелестно!

За трогательную и «нездешнюю» внешность Есенина называли «пастушком», «Лелем» и «ангелом». Женщины из литературной богемы открыто притязали на его любовь, Сергей относился первоначально к ним с вежливым опасением и приводил ближайших друзей в весёлое настроение своими сомнениями по поводу чистоты намерений девиц.

– Они, пожалуй, тут все больные, – часто повторял он.

В. С. Чернявский говорил по этому поводу:

– На первых порах Есенину пришлось со смущением и трудом избавляться от упорно садившейся к нему с ласками на колени маленькой поэтессы, говорящей всем о себе тоненьким голосом, что она живёт в мансарде «с другом и белой мышкой». Другая, сочувствующая адамизму, разгуливала перед ним в обнажённом виде, и он не был уверен, как к этому отнестись; в Питере и такие штуки казались ему в порядке вещей. Третья, наконец, послужила причиной его ссоры с одним из приятелей, оказавшись особенно решительной. Он ворчал шутливо: «Я и не знал, что у вас в Питере эдак целуются. Так присосалась, точно всего губами хочет вобрать». Но вся эта женская погоня за неискушённым и, конечно, особенно привлекательным для гурманок «пастушком» – так, по словам Сергея, ничем и не кончилась до первой его поездки в качестве эстрадного поэта в Москву.

Совсем другим увидел молодого поэта литературовед Л. М. Клейнборт, тоже способствовавший широкому признанию Есенина: «Он как-то обратил внимание на стихи, присланные одной поэтессой из Москвы. Заглянув в стихи, усмехнулся.

– Чему вы? – спросил я.

– Знаю я эту… блудницу… Ходил к ней.

– Ходили? – переспросил я.

– Да, не один. Ходили мы к ней втроём… вчетвером…

– Втроём… вчетвером? – с удивлением повторил я. – Почему же не один?

– Никак невозможно, – озорной огонь заблестел в его глазах. – Вот – не угодно ли?

Он прочёл четыре скабрезных стиха.

– Это её! – сказал он. – Кто её „мёда“ не пробовал!

Мне бросились в глаза очертания его рта. Они совсем не гармонировали с общим обликом его, таким тихим и ясным. Правда, уже глаза его были лукавы, но в то же время всё же наивны. Губы же были чувственны; за этой чувственностью пряталось что-то, чего недоговаривал общий облик.

Он вдруг сказал: «Я баб люблю лучше… всякой скотины. Иной раз совсем без ума станешь».

Это неэстетичное определение поэтом-лириком лучшей половины человечества исчерпывающе определяет его отношение к женщине: загорался на месяц-два, а потом не знал, куда сбежать. Длительных привязанностей у него не было. А то, что он называл любовью, было просто сильной страстью, о чём он и сам неоднократно говорил.

Зимой 1915/16 года Есенин был частым посетителем кабаре «Привал комедиантов»[13]. Итак, цитируем:

«В „Бродячей собаке“, где мы часто бывали с Есениным и где было всегда шумно, но не всегда весело, встречалось великое множество самых разнообразных людей, начиная с великосветских снобов и заканчивая маститыми литераторами и актёрами. „Собаку“ почти ежедневно посещали поэты-царскосёлы во главе с Гумилёвым и Ахматовой и целая свора представителей „обойной“ поэзии, получившей такую злую кличку после того, как сборник стихов этой группы вышел напечатанным на обойной бумаге.

В „Собаке“ играли, пели, сочиняли шуточные экспромты, танцевали, рисовали шаржи друг на друга самые знаменитые артисты и художники. Здесь я много раз слышал Маяковского, Игоря Северянина, Есенина, читавших впервые свои новые стихи. Когда Есенин читал, глядя на него, мне всегда казалось почти невероятным, что где-то глубоко-глубоко внутри этого щуплого с виду паренька с лукаво бегающими глазками и типичной повадкой деревенского жителя струится неиссякаемый родник кристально чистой поэзии».

Встречи. Зимний период пребывания Есенина в Петрограде оказался плодотворным в смысле знакомств с интересными и незаурядными людьми: с А. М. Горьким, И. Е. Репиным, А. А. Ахматовой, Н. С. Гумилёвым и М. И. Цветаевой.

У маститого писателя молодой поэт восторга не вызвал:

– Впервые я увидел Есенина в Петербурге, где-то встретил его вместе с Клюевым. Он показался мне мальчиком пятнадцати – семнадцати лет. Кудрявенький и светлый, в голубой рубашке, в поддёвке и сапогах с набором, он очень напомнил слащавенькие открытки Самокиш-Судковской, изображавшей боярских детей, всех с одним и тем же лицом. Есенин вызвал у меня неяркое впечатление скромного и несколько растерявшегося мальчика, который сам чувствует, что не место ему в огромном Петербурге[14].

А. А. Ахматова и Н. С. Гумилёв жили в Царском Селе. Есенин и Клюев посетили их 25 декабря. С собой незваные гости прихватили «Биржевые ведомости» за этот день; в номере было напечатано одно из ранних стихотворений Сергея:

Анна Андреевна вспоминала: «Немного застенчивый, беленький, кудрявый, голубоглазый и донельзя наивный, Есенин весь сиял, показывая газету. Я сначала не понимала, чем было вызвано это его сияние. Помог понять, сам не очень мною понятый, его „вечный спутник“ Клюев.

– Как же, высокочтимая Анна Андреевна, – расплываясь в улыбку и топорща моржовые усы, почему-то потупив глазки, проворковал, да, проворковал сей полудьяк, – мой Серёженька со всеми знатными пропечатан, да и я удостоился».

А. Ахматова. Художник Ю. Анненков

Номер газеты посвящался Дню Рождества Христова, и в нём были представлены произведения широко известных писателей и поэтов: Л. Андреева, Белого, Брюсова, Блока, Бунина, Волошина, Гиппиус, Мережковского, Ремизова, Скитальца, Сологуба, Тренёва, Тэффи, Шагинян, Щепкиной-Куперник. В этот «Ноев ковчег» Иероним Ясинский, председатель литературно-художественного общества «Страда», собрал всех, даже совершенно несовместимых авторов, руководствуясь одним принципом – их известностью. Немудрено было, понимая это, и засиять.

Конечно, Сергей Александрович прочитал Ахматовой поднесённое ей стихотворение, и она зачарованно слушала его:

– Читал он великолепно. Я просила ещё читать, и он читал. Читая, Есенин был ещё очаровательнее. Иногда он прямо смотрел на меня, и в эти мгновения я чувствовала, что он действительно «всё встречает, всё приемлет», одно тревожило, и эту тревогу за него я так и сохранила, пока он был с нами, тревожила последняя строка: «Я пришёл на эту землю, чтоб скорей её покинуть».

Тревожила долго, ведь Ахматова была русской Кассандрой: «…гибель накликала милым, и гибли один за другим». Анна Андреевна проводила в царство теней своего ближайшего друга Николая Владимировича Недоброво за три года до его реальной смерти. В стихотворении «Не быть тебе в живых…» предсказала смерть Гумилёва, а позднее и гибель Есенина:

Стихотворение это называется «Памяти Сергея Есенина» и написано при его жизни! Поэтому никто его не знал: обнаружено оно было в архиве Ахматовой после её кончины. Своим проклятым даром она мучилась, и мало кто знал о нём.

Есенин, кстати, обладал высокой степенью предчувствия. На встречу с Ахматовой он шёл с интересом и ожиданием чуда. Приняли его хорошо. Анна Андреевна подарила ему поэму «У самого моря» (с дарственной надписью, конечно). Гумилёв – свой сборник «Чужое небо». Расстались дружески, и всё же что-то долго угнетало поэта. После возвращения Есенина от Ахматовой его видела З. И. Ясинская и с удивлением писала:

«Помню, как волновался Есенин накануне назначенного свидания с Анной Ахматовой: говорил о её стихах и о том, какой он её себе представляет, и как странно и страшно, именно страшно, увидеть женщину-поэта, которая в печати открыла сокровенное своей души.

Вернувшись от Ахматовой, Есенин был грустным, заминал разговор, когда его спрашивали о поездке, которой он так ждал. Потом у него вырвалось:

– Она совсем не такая, какой представлялась мне по стихам.

Он так и не смог объяснить нам, чем же не понравилась ему Анна Ахматова, принявшая его ласково, гостеприимно. Он не сказал определённо, но как будто жалел, что поехал к ним».

Больше они никогда не виделись и, по-видимому, неслучайно.

«Старики». Зоя Иеронимовна была дочерью И. И. Ясинского, у которого часто собирались петербургские литераторы старшего поколения. Жили Ясинские в Лесном (Головинская улица), на Чёрной речке. Это была окраина Петербурга, в которой смешались старомодный уют века прошлого с веком нынешним. Дом Иеронима Иеронимовича напоминал просторную зимнюю дачу, гостиная которой вмещала до сорока человек. С осени в Лесном стал часто бывать Есенин. На Зою Сергей Александрович произвёл чарующее впечатление.

«Мне, – вспоминала она, – сверстнице Есенина, молодой поэт показался немного старше своих лет, ему можно было дать и двадцать один год: на лице лежала печать озабоченности, житейского опыта. Он был немного выше среднего роста. Одевался по-европейски и никакой русской поддёвки не носил. Костюм, по-видимому, купленный в магазине готового платья, сидел хорошо на ладной фигуре, под костюмом – мягкая рубашка с отложным воротничком. Носил он барашковую шапку и чёрное пальто. Так одевались тогда в Питере хорошо зарабатывавшие молодые рабочие.

Есенин имел городской вид и отнюдь не производил впечатления провинциала, который „может потеряться в большом городе“. Держался он со скромным достоинством и не отличался застенчивостью».

В 1915 году Ясинскому было шестьдесят пять лет, примерно таковым являлось и его окружение. «Старики» вспоминали былое. Рассказы их о Тургеневе, Гончарове, Салтыкове-Щедрине, Гаршине, Софье Перовской и Кибальчиче в ярких картинах воспроизводили историю последнего полувека, были занимательны и поучительны. Конечно, говорили о войне, о правительственных перемещениях, воровстве в армии и разложении самодержавия.

На таких собраниях Есенин читал стихотворения, в которых больше чувствовался «крестьянский дух». Их встречали с одобрением, обсуждали и разбирали. Ясинский, ссылаясь на классиков, советовал Сергею Александровичу соблюдать правила русской грамматики, не злоупотреблять словами, которые непонятны читателям, не отсекать слоги в словах и в падежных окончаниях. Словом, поэт не без пользы проводил время среди «стариков» Лесного.

Есенина приглашали в самые разные семьи. «Помню, – писал В. С. Чернявский, – случилось мне быть спутником Сергея в очень аристократическом доме, где всё было тихо и строго. Его позвали прочесть стихи старому, очень почтенному академику, знатоку литературы и мемуаристу[15]. В чопорной столовой хозяйка дома тихонько выражала удивление, что он такой „чистенький и воспитанный“, несмотря на простую ситцевую рубашку, что он как следует держит ложку и вилку и без всякой мещанской конфузливости отвечает на вопросы».

Нет, Есенин всё-таки робел перед сановным академиком и, когда тот обращался к нему, норовил встать. Чернявский тихонько дёргал за рубашку, чтобы он сидел. Старик снисходительно слушал чтение стихов, одобрял их, но не без замечаний:

– Милый друг, а Пушкина вы читали? Ну так вот, подумайте сами, мог ли сказать Пушкин, что рука его крестится «на извёстку колоколен»?

Последовало длинное поучение о грамматике и чистоте русского языка. Покрасневший Есенин стоял вытянувшись в струнку.

«Старики» с самыми добрыми намерениями наставляли молодого поэта. Тот же И. И. Ясинский советовал:

– Пишите просто, к этому вы всё равно придёте, милочка. Читайте больше Пушкина, читайте и перечитывайте Пушкина по два часа ежедневно.

– Что мне Пушкин! – взорвался Есенин. – Я буду больше Пушкина!

Это «скромное» заявление было сделано на заседании общества поэтов имени Константина Случевского. Ошарашенные такой амбициозностью двадцатилетнего поэта, члены общества молчали.

Замечательный лирик был крайне самолюбив и с трудом сдерживал барственно-покровительственное отношение сильных мира сего. Характерен в этом плане случай у графини Клейнмихель, представительницы одного из крайних монархических течений. В один из «четвергов» графини в шикарном особняке на Сергиевской собралось общество, близкое к придворным кругам. «За парадным ужином, – рассказывает современник, – под гул разговоров, звон посуды и лязг ножей, Есенин читал свои стихи и чувствовал себя в положении ярмарочного фигляра, которого едва удостаивают высокомерным любопытством. Он сдерживал закипавшую в нём злость и проклинал себя за то, что согласился сопутствовать Клюеву. Когда они собрались уходить и надевали в передней свои тулупы, важный старик дворецкий с густыми бакенбардами вынес им на серебряном подносе двадцать пять рублей.

– Это что? – спросил Есенин, внезапно багровея.

– По приказанию её сиятельства, вам на дорожку-с!

– Поблагодарите графиню за хлеб-соль, а деньги возьмите себе! На нюхательный табак!

И ушёл, хлопнув дверью».

Выступления в Москве. 1916 год начался для Есенина с поездки в Москву. 7–10 января он вместе с Клюевым выступал в лазарете для раненых при Марфо-Мариинской общине (Б. Ордынка, 34). Это медицинское заведение находилось под патронажем великой княгини Елизаветы Фёдоровны, сестры императрицы. 12-го неразлучная пара была уже в доме самой великой княгини. Художник М. В. Нестеров, оказавшийся среди приглашённых, оставил зарисовку выступавших:

«В противоположном конце комнаты сидели сказители. Их было двое: один молодой, лет двадцати, кудрявый блондин, с каким-то фарфоровым, как у куколки, лицом. Другой – сумрачный, широколицый брюнет лет под сорок. Оба были в поддёвках, в рубахах-косоворотках, в высоких сапогах».

Следующее выступление Есенина и Клюева проходило в галерее Лемерсье на Петровке. Организовало его Общество свободной эстетики. Литературовед и историк русской поэзии И. Н. Розанов вспоминал: «Распорядитель объявил, что стихи будут читать сначала Клюев, потом… последовала незнакомая фамилия. „Ясенин“ послышалось мне. И когда через полгода я купил только что вышедшую „Радуницу“, я не без удивления увидал, что фамилия автора начинается с „е“ и что происходит она не от „ясень“, а от „осень“, по-церковнославянски „есень“».

С. Есенин