«Герой нашего времени»: не роман, а цикл

Введение

Просто удивительно редкостное единодушие в восприятии романом главной книги Лермонтова в прозе. Большинство исследователей, «чувств никаких не изведав», пользуются этим обозначением по традиции. Некоторым оно не нравится, но замены не предлагается. Не переводятся и убежденные защитники привычного жанрового определения. Но что за роман, состоящий из пяти повестей (пяти глав?) да двух предисловий?

Во времена Лермонтова слово «цикл» имело преимущественно композиционное значение, не было обоснованного различения между понятиями «цикл» и «сборник» (второе обозначение преобладало), процесс циклообразования еще только обозначался. Только в конце XIX – начале ХХ века поэты «серебряного века» активно ввели в обиход понятия «цикл» и «книга» стихов. Прошло еще изрядное время, когда теоретики осмыслили понятия цикл и книга как вполне корректные вторичные жанровые образования. Но если такие наработки появились, почему не использовать их для углубления представлений о произведениях, принадлежащих нашей истории?

Главное отличие цикла от сборника произведений в том, что в цикле смысла больше, чем сумма смыслов входящих в него произведений. Откуда берется это приращение смысла? Оно происходит за счет диалога между входящими в цикл произведениями. Многим исследовательским гипотезам находится достойная проверка текстом.

«Герой нашего времени» – полноценный цикл. Такое восприятие книги ничуть не агрессивно по отношению к накопленному опыту в изучении «романа». Новая концепция способна вобрать в себя все добытое ценное, чему в новых рамках будет даже вольготнее. Она позволяет и увидеть новое в привычном.

Роман или цикл?

Художники любят эксцентрические определения жанра своих произведений. Гоголь «Мертвые души», произведение в прозе (а в первом томе в основе своей сатирическое), назвал, шокируя исследователей и читателей, поэмой. Пушкин «Евгения Онегина» представил романом в стихах; определение жанра утвердилось и воспринимается естественным и понятным; только есть ли у нас ясное понимание разницы между романом и романом в стихах, да еще «дьявольской»? (Иначе говоря: если родовое обозначение жанра тут естественно и не отменяемо, то видовое жанровое своеобразие еще нуждается в пояснениях и разработке). Лермонтов, вопреки обыкновению, никак не обозначил жанр «Героя нашего времени». При жизни поэта произведение выходило с пометой «Сочинение М. Лермонтова». Но такой формулой в ту пору было принято указывать автора («сочинителя»); обозначение «сочинение» представало здесь универсальным и по этой причине жанрового оттенка не имело.

Свято место пусто не бывает; тотчас – со стороны – появилось обозначение «роман», возможно, не без элемента случайности. Первые рецензенты в поиске заголовков своих откликов не напрягались: в качестве такового обычно бралось заглавие рецензируемого произведения с его (шире или уже) выходными данными. В откликах на «Героя…» дружно помечалось: «Две части». Это подходит исключительно роману. Вот обозначение «роман» и прикипело, стало обиходным. А тут оно сразу подкрепилось сильным аргументом: «…Нет, это не собрание повестей и рассказов, это роман, в котором один герой и одна основная идея, художнически развитая»1. Это – авторитетное мнение Белинского. Оно подхвачено, многократно повторено.

Тут любопытно: апологеты именования лермонтовского творения романом относят проблему его жанра к числу спорных толкований. Е. Г. Герштейн как чужое мнение приводит вопрос: «Да и роман ли это: можно ли так назвать собрание повестей – “Бэла”, “Максим Максимыч”, “Тамань”, “Княжна Мери”, “Фаталист”?..»2. Для исследовательницы тут нет вопроса: «Герой нашего времени» – это не «собрание повестей», а целостное произведение (т. е. не «Повести о герое нашего времени»), с единым названием, следовательно… роман.

«В самом деле…», кажется, готов поддержать «иное» суждение Б. Т. Удодов, и серьезный аргумент к тому под рукой: названные повести – «все это вполне самостоятельные законченные произведения, каждое из которых и отдельно взятое имеет свою непреходящую художественную ценность»3. (А про главы настоящего романа можно такое сказать?). Однако следом ученый делает резкий разворот в обратную сторону: «…Перед читателем не просто повести, собранные в одной книге, а их неразрывная цепь4, составляющая единое художественное целое. Видимо, Лермонтов полагал, что это не традиционный жанр романа, не одна из его привычных разновидностей, а нечто новое, не укладывающееся в общепризнанные рамки романа…» (с. 34).

Парадокс: пропагандируя устойчивое определение, исследователи иное мнение оспаривают, но с кем они спорят? Оппонентов-то нет. А заранее пресекается возможное мнение, которого нет, но и быть не должно!

В своем аналитическом подходе Б. Т. Удодов категоричен: «Кто не знает, что это роман, а если быть точнее… даже первый психологический роман в русской прозе…»5. Еще одно не менее категоричное суждение: «На первый взгляд могло казаться, что “Герой нашего времени” есть не что иное, как собрание законченных повестей под общим заглавием. Однако… роман создавался как цельное произведение, все части которого объединялись стройным и глубоким замыслом»6. Подобных деклараций много.

Утвердилось в ХIХ веке, перешло в ХХ и ХХI век.

Б. В. Томашевский отталкивается от приемов изображения главного героя: «То промежуточное положение, которое занимает образ Печорина между образами романтических героев лирически-автобиографических и объективированными героями “аналитического романа”, заставило Лермонтова прибегнуть к особому, смешанному методу обрисовки героя. Он дан и в рассказе Максима Максимыча, и в описании “автора”, и в собственном дневнике. Такому разнообразию в методах зарисовки способствовала избранная Лермонтовым новеллистическая структура романа»7. Исследователь видит предшествующую книге Лермонтова жанровую форму в «Тридцатилетней женщине» Бальзака, знакомую Лермонтову «еще в первоначальном виде, не как цельный роман, состоящий из глав, а как сборник самостоятельных новелл, составлявших отдельный том “Сцен из частной жизни”, вышедший в свет в 1842 г… Отсюда и могла возникнуть идея романа – сборника новелл». Б. В. Томашевский добавляет, что «в терминологии 30-х годов термин “роман” иногда применялся и к сборнику рассказов, если эти рассказы были чем-нибудь объединены» (с. 508). (Но, во-первых, Лермонтов обходится без такового жанрового обозначения; прецедентом он не мог воспользоваться, поскольку тот вышел после его смерти; во-вторых, нам грех не опереться на последующие теоретические наработки по проблеме жанра).

Заметим: в исследованиях лермонтовской книги накопилось множество наблюдений, вполне качественных, но верных самих по себе; они представлены как аргумент для именования «Героя нашего времени» романом, но структуре романа на деле эти наблюдения не свойственны. Утверждает Е. Н. Михайлова: «Это беспрестанное перемещение Печорина из одной бытовой обстановки в другую имеет свою идейно-художественную оправданность (!): помимо того, что в этом проявляется беспокойная натура Печорина, такие постоянные перемещения препятствуют отождествлению общественных условий деятельности героя с какою-либо отдельно взятой бытовой средой»8. Но свойственно ли такое построение роману?

Свои аргументы к обоснованию сходного положения добавляет Д. Е. Тамарченко: «Своеобразие лермонтовской задачи состояло в том, что, с одной стороны, его интересовала история человеческой души, а, с другой стороны, нельзя было, чтобы судьба человека была связана только с той средой, к которой он принадлежал; она должна была быть квинтэссенцией судьбы человека в крепостной России, стране забитой и неподвижной. Только в таком случае персонаж романа мог быть назван героем своего времени. Эта задача и заставила Лермонтова отказаться от романа, развитие действия которого включено в единый сюжет, и создать “свободный роман”, состоящий из цикла повестей и рассказов, имеющих самостоятельное содержание и значение и в то же время неразрывно связанных в единое целое не только образом главного героя, но и единством поэтической идеи»9. В этом исследовании много ценных наблюдений, но с определением жанра явный парадокс. Лермонтов – несомненный классик русской литературы. Получается, и «Герой нашего времени» – классический роман? Далеко от истины.

Б. Т. Удодов замечал: «Создается впечатление (!), что Лермонтов сознательно не желает называть свое детище романом (!), обозначая его в то же время очень по-разному, как “записки”, “сочинение”, “длинная цепь повестей”»10.

Вот заключение Б. М. Эйхенбаума, обобщающее конкретные наблюдения: «Итак, “Герой нашего времени” – это цикл повестей, собранных вокруг одного героя: очень важная особенность, отличающая это “сочинение” от всевозможных сборников и циклов, распространенных в русской литературе 30-х годов. Чтобы осуществить такую психологическую циклизацию и сделать ее художественной, надо было отказаться от прежних приемов сцепления и найти новый, который придал бы всей композиции цикла вполне естественный и мотивированный характер» (с. 298–299). Дельное, выверенное заключение! Но вот какая беда: сделанный вывод ни к чему не обязывает автора, это выстрел вхолостую. Это остатки позиции, которую исследователь занимал в 20-х годах. Под давлением критики исследователю не хватило мужества, но главное – неотразимых аргументов для сохранения понимания книги как цикла. Но переход на общее мнение получился совершенно неудобочитаемым: Лермонтовым якобы «роман был задуман не в виде сплошного и последовательного повествования, а как цикл повестей» (с. 317). Но «цикл повестей» остается циклом, а составляющие его компоненты никак не сливаются в «сплошное и последовательное повествование»; так зачем то, что получилось, именовать романом?

Е. Н. Михайлова полагает, что «каждая из этих повестей является самостоятельным художественным произведением, которое несет в себе свою особенную мысль и имеет самостоятельные художественные задачи»11. Б. Т. Удодов пишет о желании Лермонтова «крепче связать» «Фаталиста» «с другими произведениями романа»12. Как роман (единое произведение!) вбирает в себя несколько «самостоятельных», «других» произведений? Нонсенс!

Зигзаг исследовательской мысли наблюдается в книге В. И. Коровина: «…“Герой нашего времени” предстает как цикл повестей или рассказов, объединенных одним героем и необыкновенным характером приключений, которые выпали на его долю. Но почему понадобилось Лермонтову собирать разрозненные повести в один роман?»13. Тут уместнее другой вопрос: как «собранные» вместе «разрозненные» (!) повести образуют именно роман? А жанрово завершенные повести Лермонтова как раз не разрозненные, а образующие цикл.

Вот еще одна попытка защитить традиционное обозначение жанра, на этот раз агрессивное ко всяким иным определениям: «Роман, родившийся из сцепления отдельно и “замкнуто” созданных повестей, каждая из которых могла рассчитывать на самостоятельную жизнь, не только избежал опасности стать циклом повестей, но сразу заявил о себе как о явлении цельном, органически едином и все же не перестающим удивлять необычностью такого строения. Повести-главы расположились в романе, разрушив все традиционные представления о пространственной и хронологической логике сюжета, но как раз эти-то пространственные рывки и изломы времени всегда воспринимались как выражение глубоко скрытого смысла романа»14. У нас будет случай видеть, что повести (но никак не главы) создавались действительно отдельно, что сюжетны повести, а романного сюжета нет (стало быть, нет и романа), что цикл – не какое-то страшилище, а реальное литературное явление, развившееся со временем в полноценное вторичное жанровое образование, давшее оригинальную и добротную форму сцепления самостоятельным звеньям, обеспечившее тем самым книге то единство, ради которого исследователи и держатся за традиционное определение жанра, хотя в «Герое нашего времени» нет никаких романных свойств.

Для В. М. Марковича жанровая проблема нисколько не представала существенной, у него были свои задачи при изучении творчества Тургенева и его предшественников. Применительно к жанру тут идут отсылки на нечто устоявшееся, утвердившееся, но походя даются оценки чудовищные. Исследователь интересуется возникновением символического подтекста, стало быть, ему «важно рассмотреть преломление символизирующей тенденции в иной художественной атмосфере – в структуре, тяготеющей к чистой жанровой форме. Необходимый для этого материал может (?) дать “Герой нашего времени”, давно признанный первым по времени произведением русской прозы, обладающим собственно романной структурой»15. Тут только то и верно, что подобное мнение сформировалось «давно». Что же касается «Героя нашего времени», понятого как эталон формы, то можно только дивиться, как можно представить это произведение тяготеющим к «чистой» жанровой форме, обладающей «собственно романной» структурой. Тут происходит элементарная подмена: жанровые признаки подменяются иными, внежанровыми. Идет отсылка к «настойчиво» повторяющемуся в «романе» Лермонтова целому комплексу поэтических лейтмотивов». На той же странице, где сказано о тяготении «романа» «к чистой жанровой форме», он же именуется «фрагментарным», хотя «собственно» романной структуре фрагментарность ни мало не свойственна.

В изучении жанра лермонтовской книги есть и такая тенденция. В. А. Кошелев обращает внимание на то, что Лермонтов «не называет свое творение романом и никаких романических черт в повествование не вводит»16. Это суждение подкрепляется отсылкой к публикации ряда повестей как самостоятельных произведений: «В восприятии первых читателей роман Лермонтова не воспринимался собственно романом: в сущности, это серия “фрагментов”, которые, по романтическим представлениям, точнее и ярче представляют целое, чем обширное и “неприключенческое” повествование (“роман классический, старинный”)» (с. 310). Вроде бы все ведет к отмене неудачного определения жанра, но нет: исследователь остается верен традиции, только добавляет уточняющий эпитет – «фрагментарный» роман (с. 314). Но эпитет продавливает термин: фрагментарность противопоказана роману.

На конкурс эпитетов, пытающихся подправить явно хромающее обозначение «роман», можно выдвинуть предложение Т. К. Черной: «…“Герой нашего времени”… приобретает черты именно полифонического романа»17. Полифония, по М. М. Бахтину, – непременное свойство романа как жанра. Как раз здесь и можно видеть разницу: во «всяком» романе полифония – это свойство идейно-художественной структуры, тогда как в «Герое нашего времени» она подчеркнута композиционно – за счет автономии составляющих целое частей.

«Героя нашего времени» пытаются вписать в литературный процесс 30-х годов. Полемически заостренно защищает традиционное определение жанра А. И. Журавлева: «Своеобразие лермонтовского романа, как известно (!), состоит в том, что каждая его глава представляет собой повесть, до некоторой степени самостоятельную. В связи с этим исследователи обратили внимание на то обстоятельство, что циклы повестей были распространенным явлением в литературе первой половины XIX в., и высказывали предположение о соприродности композиции “Героя нашего времени” композиции повествовательных циклов. Думается, что такое сходство – явление чисто внешнее»18.

Сведение жанровой сущности к «соприродности» композиции уже некорректно. Но далее размышления исследовательницы становятся предельно жесткими: «Прозаические циклы 1830–1840-х гг. объединялись либо рассказчиком (“Вечера на хуторе близ Диканьки” Гоголя), либо сюжетной ситуацией спора, дискуссии, обсуждения каких-то проблем несколькими персонажами (“Русские ночи” В. Ф. Одоевского)» (с. 199). Сразу возникает вопрос: намеченная альтернатива (либо – либо) здесь исчерпана, «либо» возможно продолжение? По А. И. Журавлевой – исчерпана: Лермонтов – другой, и вход сюда ему заказан: «Если сравнить с этими двумя типами циклов роман Лермонтова, то окажется, что он, скорее, противостоит им: рассказчики у Лермонтова меняются, а спор – это не спор персонажей, а напряженное размышление главного героя, его непрерывный самоанализ, спор с собой и с судьбой. Нерасторжимое единство лермонтовского романа достигнуто не извне, как в циклах повестей, а изнутри, определено единством ищущего сознания героя. Поэтому с точки зрения композиции “Герой нашего времени” скорее может быть уподоблен не циклу повестей, а лирическому стихотворному циклу» (с. 199).

Как понять такое: между книгами Гоголя и Одоевского не отмечено никакого сходства (кроме достигнутого разными средствами внутреннего единства), но эти книги одинаково позволяется воспринимать циклами; у Лермонтова есть частичные пересечения и с Гоголем (ситуация рассказчиков), и Одоевским (ситуация спора), но цикличность построения его книги начисто отвергается. У Лермонтова нет буквальных повторений? Но он не эпигон, а художник-новатор; даже если он берет существовавшую до него ситуацию, он разрабатывает ее творчески, по-новому. В результате он и создает цикл, который уникален.

У А. И. Журавлевой мельком затронута мысль о подобии лермонтовского цикла лирическому стихотворному циклу: вот эта мысль перспективна и заслуживает тщательной проработки. Исследовательница и еще добавляет: «Выражением внутренней связи “Героя нашего времени” с поэзией Лермонтова является повторение некоторых свойственных лермонтовской лирике словесно-смысловых мотивов, имеющих символическое значение. Повторение и варьирование мотивов моря, гор и звездного неба создает у читателя явное ощущение единства “Героя нашего времени”, единства внефабульного и даже, так сказать, внелогического, но образно-символического, сопоставимого с единством лермонтовской лирики» (с. 199).

А. И. Журавлева не стесняется именовать входящие в книгу повести главами, хотя и «до некоторой степени самостоятельными». Но ведь язык восстает против такого своеволия. У нас отсылка «В повести “Бэла”…» обиходна, нормальна. Зато обозначение «В главе “Бэла”…» – это что-то несуразное, не удобочитаемое.

Отдельно приходится говорить о позиции Б. М. Эйхенбаума. В 20-х годах ХХ века он проницательно воспринял книгу Лермонтова как цикл: «Роман разбит на новеллы – этим Лермонтов освобождает себя от развития сплошной фабулы и от связанных с таким построением сюжетных трудностей. “Герой нашего времени” – не роман, а сборник новелл, внешне объединенных фигурой Печорина»19. Тут еще нет четкого разграничения цикла и сборника, но шаг к решению проблемы сделан. К сожалению, исследователь попал под тяжелый каток не только критики, а и прямых репрессий, после чего дорабатывать начатое было уже невозможно. Б. М. Эйхенбаум внешне принял позицию большинства, а все-таки в его анализах наблюдается двойственность.

Жанровая разностильность компонентов для Б. М. Эйхенбаума не проблема, а констатация со знаком плюс: «…повести… должны быть разными и по жанрам, и по составу действующих лиц» – «чтобы показать героя в разных ситуациях»20.

Лермонтовское творение Б. М. Эйхенбаум вписывает в какую-то надуманную (подстроенную именно под понимание «Героя…» романом) линию творческого процесса русской литературы: «К середине 30-х годов стало ясным, что главный путь к созданию нового русского романа лежит через циклизацию малых форм и жанров, поскольку в них отразились и высказались основные “стихии” русской жизни» (с. 292). Сюда притянут и Пушкин: «В поэзии это было сделано Пушкиным: “Евгений Онегин” был выходом из малых стиховых форм и жанров путем их циклизации; нечто подобное надо было сделать и в прозе» (с. 286). Но Пушкин еще на лицейской скамье порывался писать поэмы, хотя ни одну из них не закончил; первая напечатанная книга поэта – обширная поэма «Руслан и Людмила». Иначе говоря, как в поэзии, так и в прозе наряду с малыми формами полноправно существуют формы крупные. В «Евгении Онегине» исследователи действительно отмечают следы элегий и посланий в стиле повествования, но эти влияния именно стилевые, они никак не корректируют жанровую характерность произведения, задуманного и осуществленного как роман в стихах; на жанровом уровне ни о какой циклизации малых форм в «Онегине» и речи нет; серьезно видоизменяется, поскольку повествование ведется в стихах, но остается базовой романная форма.

Б. М. Эйхенбаум упрямо утверждает: «Нельзя было сразу сесть и написать новый русский роман в четырех частях с эпилогом – надо было его собирать (?) в виде повестей и очерков, так или иначе между собою сцепленных» (с. 286). Под эту схему подгоняются конкретные факты: «Разнообразные формы циклизации сцен, рассказов, очерков и повестей – характерная черта русской прозы 30-х годов. В одних случаях это сборники типа “Вечеров на хуторе близ Диканьки”, или “Повестей покойного Ивана Петровича Белкина”, или “Пестрых сказок” (В. Ф. Одоевского); в других – это повести, структура которых представляет собою цикл разных новелл, обрамленных основной (головной)» (с. 286–287); тут в пример приводится повесть Бестужева-Марлинского «Латник».

Невольно приходит на память ироническое описание в «Графе Нулине»:

Она сидит перед окном;

Пред ней открыт четвертый том

Сентиментального романа:

Любовь Элизы и Армана,

Иль Переписка двух семей –

Роман классический, старинный,

Отменно длинный, длинный, длинный,

Нравоучительный и чинный,

Без романтических затей.

«Старинный» роман Б. М. Эйхенбауму не указ: «Русский роман 30-х годов не мог быть и не был простым продолжением старого нравоописательного, дидактического или авантюрного романа» (с. 286). С этим согласимся, но только заметим: история русского романа в начале XIX века не прерывалась (к этому приложили руки В. Т. Нарежный, А. Ф. Вельтман, М. Н. Загоскин, Н. А. Полевой, И. Н. Лажечников и др.)21; можно сколько угодно обновлять роман, но делать это, совершенствуя, преломляя к своим задачам его собственную жанровую форму. Названные исследователем книги Пушкина, Гоголя, Одоевского – новаторские произведения именно в качестве циклов, циклизация данных повестей самодостаточна, это никак не росток потенциальных романов. (Кстати, у исследователей не возникает соблазна именовать упоминавшиеся циклы романами: а ведь в них достигается единство книг!). Когда Гоголь возьмется за «Мертвые души», он будет строить произведение как жанрово единое («поэму»), но не как цикл повестей.

Лермонтов действительно отталкивается от пушкинской традиции, но не в создании «романа», а именно в создании цикла. Тут очень много общего! Начать с того, что повторяется самый прием литературной обработки выслушанного устного рассказа. Но прием не просто заимствуется, а творчески перерабатывается. В «Повестях Белкина» прием проведен последовательно: обозначены инициалами первичные рассказчики, их рассказы собраны и литературно обработаны (в двух повестях с сохранением «я» первичного рассказчика) весьма своеобразным персонажем Иваном Петровичем Белкиным. Подлинный автор укрылся за инициалами издателя. Сюжетно все повести автономны, их объединяет именно личность собирателя-пересказчика. У Лермонтова тоже обилие рассказчиков, их трое. Прием варьируется: записанный (рассказанный собеседником устно) рассказ дополняется собственноручными записками персонажа. Подлинный автор тоже уведен в тень, хотя – чего лукавить – его непосредственное присутствие то и дело ощущается. Единство повестей на порядок выше, чем в «Повестях Белкина», поскольку все они скреплены главным героем, хотя его роль постоянно варьируется. И еще: «Во всех повестях рассказчики не только наблюдают все происходящее, но и участвуют в событиях, т. е. в одном лице объединены говорящий, наблюдатель и персонаж»22.

Жанровую концепцию Б. М. Эйхенбаума захотел восстановить и освежить В. И. Мильдон, усмотрев в композиции «Повестей Белкина» «очевидные следы» романа в стихах. Это «полная свобода повествования, выразившаяся в порядке следования повестей: они читаются в любом порядке». Такая свобода «обеспечена несколькими рассказчиками – едва ли не важнейшая черта всего цикла»23. Вывод исследователя: «Эти (этот) принцип(ы) я определяю понятием роман-цикл: несколько прозаических вещей входят в состав целого, но каждая читается в отдельности, однако прочитанные вместе, они дают эстетический эффект, которого не имеют по отдельности» (с. 86). (Можно не сомневаться, что в этом контексте бегло упомянут и «Герой нашего времени»). Все это вполне соответствует понятию цикла, но добавление «роман» сюда притянуто за уши, оно абсолютно излишнее и неуместное.