Легко видеть

Феодосьев, конечно, оказался порождением другой культуры, и хотя он в должности заведующего отделом продолжал заниматься программированием, некоторым посторонним очень скоро стало ясно, что, во-первых, он посвящает этому меньше времени и сил и, во-вторых, программирует медленней и хуже. В этом Михаил убедился вполне определенно, видя, что новая программная продукция Феодосьева, предназначенная для машинного ведения лингвистического обеспечения, дает сбои и ошибки много чаще, чем прежняя, и что Валентин даже не всегда в состоянии самостоятельно понять, в чем состоят его ошибки. Феодосьев делался все капризней и все чаще нарушал обговоренные сроки. Из человека слова, каким ему вполне удавалось казаться раньше, он на глазах превращался в нечто совершенно другое – в обычного администратора советского учреждения, меняющего компетентность на упрочнение карьеры и власти. Теперь основной его заботой стало стремление завязать программное обеспечение всех создаваемых в институте автоматизированных систем в один общий узел, в котором мог бы разобраться только он один – и тем гарантировать свою незаменимость. По логике вещей универсальное программное обеспечение для разнородных задач могло быть в каких-то условиях сопоставимо по эффективности с набором специальных программ – и сама по себе такая идея не была порочной, но факт состоял в том, что дела с универсализацией давались Феодосьеву плохо. Сложность задач возрастала, способности точно и правильно действовать в таких условиях убывали. Стало ясно, что как честолюбивый профессионал Валентин Феодосьев мечтал шутя раскалывать проблемы, чтобы слава о нем вознесла его на новую высоту, но проблемы поддавались решению крайне неохотно, а его мозг работал на пределе своих возможностей и большего обещать не мог.

Однако именно в это время произошло еще одно обыкновенное советское чудо, благодаря которому Феодосьева снова автоматически вознесло на новую высоту, и для этого ему совсем не потребовалось демонстрировать феноменальные способности, которых, как оказалось, у него все же нет. Как программист-профессионал Валентин уже начал пускать пузыри.

Причиной воистину судьбоносного свершения в жизни Феодосьева явился очередной уход на другую работу – только на этот раз не Вальцова, а заместителя директора Максимова, который в то время курировал разработку и лингвистического, и программного обеспечения. Снова срочно решался вопрос, кого ставить на его место – своего или чужого? Чужой всегда представлялся котом в мешке, если раньше сам не был хорошим знакомым директора, в то время уже не Болденко, ставшего крупным чиновником в госкомитете, а Пестерева. А из своих в первом приближении подходил только Феодосьев, как единственный человек, по роду занятий знакомый с деятельностью всех отделов, для которых его отдел разрабатывал программное обеспечение. Выбор сделали в пользу своего. Так Валентина Феодосьева в возрасте чуть за тридцать назначили исполняющим обязанности заместителя директора. Пестерев не сомневался, что Феодосьев будет землю носом рыть, лишь бы закрепиться в должности, которая свалилась на него как снег на голову.

Несомненно, это событие потрясло Феодосьева до глубины души. Он узрел в этом хоть и запоздалое, но зато безусловное признание его заслуг и даже мистический знак, предопределяющий его карьерный прогресс после внезапного вывода его персоны на начальную номенклатурную орбиту. Он мог поклясться, что лучшего выбора не смог бы сделать никто. Это был для него Перст Судьбы. Михаил отнесся к появлению над собой нового, но уже знакомого заместителя директора с настороженным интересом. Все-таки он считал, что Валентин, став начальником, еще может остаться приличным человеком. Он даже хотел, чтобы вышло именно так.

У Феодосьева тоже имелись свои планы относительно Горского. Он сходу призвал Михаила к себе в советники, поскольку на первых порах был еще не в состоянии трезво и адекватно оценивать весь распахнувшийся перед ним горизонт. Но прежде чем давать советы по тематике работ, Михаил заметил, что новое положение обязывает Феодосьева к двум вещам. Во-первых, он должен будет срочно вступать в коммунистическую партию (в которую он раньше как будто принципиально вступать не собирался). Во-вторых, ему надо поторапливаться с подготовкой и защитой диссертации, над которой, судя по его словам, Валентин уже трудился несколько лет. Говоря все это, Михаил пристально следил за реакцией Феодосьев на его первые рекомендации. Тот без промедления кивнул головой. И приступил к их реализации тоже без промедления. Это уже был окончательный выбор. Как ответственный работник, он без очереди получил возможность сделаться кандидатом в члены КПСС (как он, наверное, жалел, что нельзя вступить в члены партии немедленно!). Кроме того, он срочно оформил соискательство кандидатской ученой степени в смежном институте, где был соответствующий и правомочный ученый совет. Дальше все пошло как по маслу. Он уже больше не бравировал рискованными либеральными высказываниями, не вспоминал о своих соображениях относительно рационального общественного переустройства. Этим мог баловаться еще не вполне созревший обладатель чересчур беспокойного ума, которому до всего есть дело – в том числе и до того, на что не следовало тратить ни мыслей, ни времени. Жизнь в состоянии изменять только те, в чьих руках оказывается власть. А взять в свои руки власть он мог, лишь выбросив глупости, в том числе благоглупости, из своей головы. Это Валентин решил бесповоротно, правда, полагая про себя, что никакого ухудшения в его существе из-за этого не произойдет. Напротив, перед ним открывалась перспектива стать еще более высокоразвитым интеллектуалом и интеллигентом, чем он был до сих пор.

Для Валентина почти сразу перестала существовать личная жизнь, настолько много времени он теперь проводил на работе, причем почти без всякого видимого смысла, поскольку все восемь часов официального рабочего дня он проводил в нескончаемых разговорах с Михаилом, силясь объяснить, насколько он образованнее и умнее своего подчиненного. В ход шли любые аргументы: – от его любимого офицерского (отец Валентина был подполковником) «ты начальник – я дурак, я начальник – ты дурак» до аналогий, не имеющих никакого отношения к рассматриваемому делу. Между этими крайностями новый зам. директора использовал якобы логические доказательства, основанные на ложных посылках, которые Михаилу не составляло труда изобличать. Все это было бы даже забавно, если бы не поглощало такой уймы времени. Но ведь не зря же Феодосьев с маниакальным упорством продолжал свои атаки, которые наверняка называл про себя «мозговым штурмом». И не из-за одного же только чудовищного честолюбия, жаждущего немедленного удовлетворения. Должно было скрываться за этим что-то еще. И Михаила, наконец, осенило – да этот тип нагнетал свой прессинг с вполне определенной целью! Раз Михаил однажды согласился написать книгу в «соавторстве» с директором Болденко – и в самом деле написал, а «соавтор» лишь обеспечил ее издание, то все можно будет повторить, только заказчиком будет он, Феодосьев, а продуктом труда Горского будет его, Феодосьева, диссертация и, может быть, книга от имени двух соавторов. В лучшем случае от обоих. А то и одного, понятно от какого. Феодосьев делал все, чтобы Горский поскорей догадался и сдался. Сдался на условиях шефа. То есть делал бы всю работу и не смел возникать вслух со своими идеями, оценками, суждениями. Он должен был строго воплощать идеи Феодосьев. Будьте уверены, он выдать идеи Горского за свои безусловно сумеет. Поэтому главное – так хорошо поставить Горского на место, чтобы он и не пикнуть никогда не посмел, будто это он написал диссертацию и книгу, а если даже и пикнет, чтобы никто ему не поверил. План можно было признать превосходным. Единственное, что пускало его под откос – так это издевательское нежелание Горского. Поэтому в наказание надо было пустить под откос Горского. В особенности сильно кулаки у Феодосьева зачесались после заседания научно-технического совета, на котором он докладывал о своих диссертационных намерениях, чтобы получить официальное одобрение. В состоявшейся дискуссии кто-то назвал Феодосьева практически готовым кандидатом. Соискатель после этих слов расплылся в улыбке как блин на сковородке. Но эта улыбка исчезла с его лица, когда заговорил Михаил. Он заметил, что неверно сравнивать Валентина Ивановича с готовым кандидатом. На самом деле знаний у него хватило бы на трех кандидатов (здесь Михаил не кривил душой, поскольку начитанность и памятливость были у него действительно большими), однако до сих пор он не выдвинул ни одной собственной оригинальной идеи, которая могла бы стать элементом научной новизны, которая согласно положению ВАК требуется от каждого диссертанта. А потому ему хотелось бы знать, что Феодосьев может сообщить о своих намерениях в этом аспекте? Валентин едва дождался, когда ему дадут заключительное слово. В нем он сразу откликнулся на обвинение в отсутствии какой-либо новизны, но предметно возразить Михаилу и указать, что его оригинальная идея состоит в том-то и том-то, не смог. Естественно, что он этого не забыл.

Через несколько дней он в обвинительном тоне заявил Михаилу, что не ему принадлежит идея создания комплекса информационно-поисковых языков. – «Что вы говорите?!» – деланно всплеснул руками Михаил. Он тут же полистал собственную книгу и передал ее Феодосьев, указав нужный абзац. Там значилось «В 1967 году идея построения комплекса информационно-поисковых языков на основе дескрипторных словарей, связанных посредством полииерархической классификации, была выдвинута М. П. Даниловым». – «Вы этому собирались меня научить?» – в упор спросил Михаил. – «Все равно вашего там ничего нет», – грубо отрезал Феодосьев. Он явно хотел поставить Михаила вровень с собой. – «А вот на этот счет вы ошибаетесь, – улыбнулся Михаил. – Идея параллельного функционирования эталонных и рабочих дескрипторных словарей – моя. Идея построения и функционирования информационно-сопоставительного тезауруса – моя. Идея автоматического сопряжения рубрикаторов на основе тезауруса, описывающего лексику рубрик – моя. Можете узнать из библиографии. Это ваших работ по данной тематике нет.» – «Будут!» – угрожающе произнес Феодосьев. – «О, не сомневаюсь! Все так просто! Вы не подписываете мне акт экспертизы на право публикации моих статей, а себе, как я догадываюсь, все же подпишите? Или я неправильно понимаю величайший стратегический замысел? Ведь есть же мысль, что через четверть века можно будет идеи Данилова, Влэдуца, Горского представить как свои?» Феодосьев, злобно набычившись, смотрел в свой большой замдиректорский письменный стол. Вот так примерно наливался злобой рабоче-крестьянский поэт Рюхин, думая о поэзии Пушкина в «Мастере и Маргарите». Бессмертный образ, созданный Булгаковым, нисколько не устаревал. Что было, то и будет – во все времена. Зависть и наглость. Ненависть и бессилие в творчестве. Готовность ограбить и вознестись в недосягаемость. Все как всегда.

На том данный сеанс и закончился. Но он не был последним. Началась эра безумия, исходящего от пышущего ненавистью и ненасытной жаждой порабощения человека, как будто совсем недавно принадлежавшего к тому же кругу, к которому относил себя Михаил, а ныне тривиального представителя правящего класса в его самом нижнем слое, однако истово верящего в достижимость для него настоящего крупномасштабного успеха, если он будет твердо придерживаться правил поведения номенклатурного клана – и никаких других. Он занял достойное место среди тех, кого по незрелости ума еще недавно презирал, повторяя разные интеллигентские глупости.

Именно такие, как Феодосьев, заставили Михаила впервые усомниться в правильности привычного марксистского стереотипа «бытие определяет сознание». Не менее справедливо выглядело обратное – «сознание определяет бытие», тем более, что только сознание лежит в основе грядущих изменений бытия, будь то жгучая мечта о славе, о власти, о богатстве или о великих свершениях совсем другого рода. Каждого снедает свое основное устремление, оно-то и заставляет в подходящий момент делать решающий выбор.

Феодосьев дождался своего часа и сделал выбор насчет себя, а также насчет Михаила. Ни келейно, ни прилюдно он не мог прищучить Горского и заставить плясать под свою дуду. А играть в свою дуду, да так, чтобы все вслушивались и обмирали от восторга, хотелось до смерти. Лесть подчиненных – всех без исключения – нужна была ему не меньше, чем тем, кому по правилам карьерного продвижения на новую высоту обязан был льстить он. Никакого изъятия в пользу Горского из этого принципа нельзя было допустить. И если состязательные методы, принятые среди интеллектуалов, не годились для того, чтобы оседлать этого мерзкого упрямца, что ж, он имел полную возможность и право прижать и раздавить его административными воздействиями. Самыми разными, лишь бы оказались эффективными. Тем более, что обстановка для этого в институте сложилась вполне подходящая. В качестве преемника ушедшего в ведомственный аппарат с повышением Болденко был поставлен Пестерев. В институте его никто не знал. С трудом удалось навести о нем справки через знакомых, работавших в Зеленограде. Сведения были неутешительными. Очень серенький доктор технических наук в области элементной базы ЭВМ или чего-то в этом роде. Подсидел в своей фирме заместителя директора. Постарался очистить поприще от более умных людей. Кто предложил его в директора института, принадлежащего другому ведомству, не знал никто.

На первых порах Пестерев особенно не вмешивался в ход институтских дел и больше слушал, чем говорил. Единственное, что в его поведении сразу насторожило Михаила, была чрезмерная похвала, публично и неоднократно высказанная Пестеревым в адрес нескольких человек, не сделавших и даже не предложивших чего-то особенно серьезного. В этом заключалась некая загадка. Но она разрешилась через месяц с небольшим, когда выступавшие с тривиальными речами люди, ждавшие новых похвал, были в упор безжалостно и бессовестно сражены хлесткими, прямо-таки издевательскими оценками Пестерева. Вывод напрашивался сам собой. Заставить людей поверить в свое доброжелательство и в деланное проявление уважения, а когда они доверчиво раскроются перед ним, врезать им по самому чувствительному и незащищенному месту. От такого фрукта можно было ждать что угодно.

Феодосьев постарался проявить себя полезным директору человеком прежде всего лестью. Зная, как обычно радуются люди, попавшие на незнакомое поприще, всякой возможности показать свою компетентность в прежних профессиональных делах, Валентин несколько раз угодливо предлагал директору вопросы, касавшиеся элементной базы ЭВМ, нисколько не сомневаясь, что Пестереву будет в высшей степени приятно в подробностях ответить на них перед подчиненными. Но реакция была совсем не та, на какую рассчитывал подхалим Феодосьев. Пестереву явно не хотелось говорить что-либо по предложенной теме. Он едва-едва выдавливал из себя неопределенные по смыслу общие фразы, недотягивающие даже до уровня описаний соответствующих вещей в научно-популярных изданиях типа журнала «Наука и жизнь», и старался как можно скорей перевести разговор на другие рельсы.

Это могло означать только одно. Что он не просто серый доктор, но и вообще никакой, а лишь обычный грабитель чужого интеллекта, защитившийся на чужой диссертационной работе, которую сумел у кого-то отобрать, пользуясь своим административным положением. Видимо, он даже не мог в полной мере понять, что написано в «его» диссертации – иначе безусловно был бы более красноречив, дабы все знали, как далеко он сумел продвинуться в неведомое по прежней специальности и, следовательно, как он еще сумеет показать себя в новом деле.

Ничего этого он ни проявить, ни доказать не сумел. Однако это не имело никакого значения для его устремления к высотам официальной науки. Пестерев был безусловно убежден, что получение ученого академического звания – это и есть главная цель любой научной работы, а то, что приводит к званию члена-корреспондента или академика – это, собственно, и есть научная работа – независимо от того, чем в действительности был занят соискатель – получением новых знаний или интригами, или грабежами продукции чужих умов – лишь бы Великая Мечта осуществилась. Подходящих примеров возленаучной карьеры перед глазами Пестерева было хоть отбавляй. Но он не был просто мечтателем. В институте появился весьма опытный инструменталист своего дела, страстный поклонник идеи, что весь коллектив должен работать прежде всего на его личный успех. Это была даже не идея, а маниакальная убежденность психически ненормального человека, что только так может и должно быть. Противоположная постановка дела – что директор должен трудиться ради успеха институтского коллектива – была для него совершенно абсурдна и недопустима. Каждый сотрудник института в меру его сил и возможностей (а на самом деле даже больше) должен был работать на его научную репутацию, на увеличение его личных денежных доходов, на удовлетворение его страстей и капризов. Видимо, Пестерев подозревал, что не обладает ни неотразимой внешностью, ни чарующим умом, ни душевным обаянием, но зато он точно знал, что институт должен поставлять ему любовниц столько, сколько надо – и надо сказать, что насчет этого почти не заблуждался, поскольку всегда для достаточно большой доли дам любого коллектива директорский пост – сам по себе чарующее украшение мужчины, и поэтому его дело – лишь выбирать из их числа ту, которая представляется привлекательней других в данный период времени, с тем, чтобы в следующий период воспользоваться услугами другой, а там и третьей – и так далее. В глубине души он был убежден, что ему может принадлежать любая подчиненная. Но вот с этим у него получалось не всегда, и тогда психозность его состояния обострялась. Михаил очень быстро понял, что зацепляет болезненное само – и честолюбие директора сразу по трем статьям. Во-первых, он мог мыслить и умел писать, о чем свидетельствовала оригинальная, а не компилятивная книга, которую он издал в «соавторстве» с Болденко, но не проявлял никакого желания вступать в подобные отношения с ним, новым повелителем. Это была, несомненно, дерзость. Правда, сам предложить такое же «соавторство», какое было у Горского с Болденко, Пестерев не решался, видимо, прослышав, что эта пара условилась написать и издать еще одну книгу. Страх перед прямым ведомственным начальником, разумеется, лишал Пестерева возможности действовать напролом, но мысль о том, что кто-то в ЕГО институте смеет работать не на него, была для его нервного устройства непереносима.

Во-вторых, оказалось, что дама, которую он счел особо сексуально притягательной для себя, заинтересована в Горском. Доверенные лица, которых Пестерев сам привел в институт, да и штатные стукачи тоже, докладывали ему, что связь между объектом его вожделений и Горским, несомненно, есть, хотя узнать, где и когда они встречаются вне института, им не удавалось. В институтских же помещениях, кроме как за беседами, их так и не сумели накрыть. Это для Пестерева было уж слишком. Нередко признавая на словах правоту Горского в его постоянных стычках с Феодосьевым, Пестерев, тем не менее, в итоге поддерживал Феодосьева. Иногда, правда, директор подкалывал своего заместителя аргументами Михаила, но делал он это просто из любви покрепче сталкивать лбами начальников с подчиненными (равно как и наоборот), полагая, что из таких соударений обязательно посыпятся искры все равно от кого, но которые окажутся полезными для разжигания огня, согревающего его, директора. Одна из конфиденток Пестерева, которой тот создал необременительную синекуру и которая по должности могла совать свой некомпетентный нос в дела Михаила, однажды с деланным участием поинтересовалась причиной, по которой директор так неравнодушен к нему. Прекрасно зная, с кем говорит и не желая оставлять нападки Пестерева без ответа, Михаил ответил ей грамматически нарочито усложненной фразой: «Потому, что я пользуюсь благосклонным вниманием дамы, благосклонным вниманием которой хотел бы пользоваться директор». Высказавшись, он еще полминуты с интересом наблюдал, как доносчица, напрягая от избытка усердия мускулатуру лица, вслух слово за словом, медленно воспроизводила эту фразу, постигая в уме ее очевидный смысл и стараясь один к одному обеспечить ее передачу Пестереву. Удостоверившись, что процесс постижения и запоминания его высказывания завершился, Михаил пожелал ей успеха как раз в тот момент, когда ей сильнее всего хотелось услышать подтверждение из первых уст имени той дамы, при виде и даже при мысли о которой темперамент директора просто вспыхивал огнем. Разумеется, Михаил переходил таким образом все допустимые пределы – и так считал не только Пестерев с его камарильей, но и сам Михаил. Он совершенно четко представлял себе, что его все равно выживут из института в достаточно скором времени – иначе это будет не возглавляемое маньяком Пестеревым советское учреждение, но ярость, в которую впадали начальники, сталкиваясь с сопротивлением и насмешками Горского, могла подталкивать их делать глупости, а уж это можно было использовать для продления его пребывания в институте, покуда не найдется другая работа.

Наконец, в-третьих, за весь период пребывания у власти Пестерев не получил от Горского ни одного признания его умственных способностей, тем более интеллектуального превосходства. Пестерев не бился с ним за это, как Феодосьев, однако нежелание хвалить и одобрять все равно должен был расценивать как вызов. Подчиненный на то и подчиненный, что обязан следовать курсу руководства, каким бы этот курс и само руководство ни были бы. Феодосьев об этой административной премудрости не забывал никогда. В глаза и за глаза (поскольку знал, что сообщат) отзывался о знаниях директора благоговейно, никогда не скупясь на преувеличения. Например, он сообщал подчиненным, что Пестерев в совершенстве владеет английским, хотя тот ни разу не решался выезжать за границу без личного переводчика средней руки или самому беседовать по-английски с иностранцами дома, в институте.

Нахваливая директора, Феодосьев не забывал заботиться о сокрушении Горского. После выхода в свет книги, написанной Михаилом, он прямо-таки вникал в ее текст глазами в поисках ошибок, заранее приготовившись разоблачать и уличать. Его особенно взбесило, что книгу действительно издали на хорошей финской бумаге (об этом позаботился Болденко), что в ней было двадцать авторских листов, что Михаил не поднес ни ему, ни директору экземпляра с верноподданнической надписью (хотя тем, кого уважал, Михаил дарил книгу сам, и Феодосьеву было об этом известно) и, наконец, что в ней не нашлось ничего, что можно было изобличить по существу. И нашел он всего одну ошибку, одно криминальное место, но зато какое! О большем бывший полудиссидент по убеждениям не мог бы и мечтать!

Вызвав Михаила к себе, он без обиняков объявил ему: «Вы исказили Ленинское определение материи». Голос его звучал торжествующе и зловеще. Поскольку это было единственная цитата из классиков марксизма-ленинизма во всей книге, Михаил во избежание придирок к этому обязательному компоненту в любой книге советских авторов постарался воспроизвести ленинский текст точно и полностью, без расхожих купюр. Изобразив на лице неподдельный интерес (а не испуг, как рассчитывал Феодосьев), он с улыбкой произнес: «Очень интересно!» – Феодосьев, слегка озадаченный его реакцией, но еще не сбитый с толку, раскрыл криминальную книгу на заложенной странице, потом нарочито долго, рассчитывая испытывать терпение Горского, рылся в толстом энциклопедическом словаре, положенном ему как заместителю директора, близоруко щурясь в поднесенные к лицу страницы. Наконец, он решил, что выматывающая нервы пауза достаточна, а психическое давление достигло предела, и зачитал вслух определение из словаря. – «Ну и что?» – откликнулся Михаил. – «А то, что после слов, – Феодосьев назвал слова, – вы внесли отсебятину,» – и зачитал текст по книге Михаила. – «Вы полагаете, что это мои слова?» – не пряча иронии, отозвался Михаил. Феодосьев впервые взглянул на него с некоторым беспокойством за успех своей затеи. – «Продолжайте свои похвальные изыскания, продолжайте, – поощрил его старания Михаил. – Возможно, вы найдете еще что-нибудь полезное для себя». – «Что вы хотите этим сказать?» – буркнул Феодосьев. – «Что вы не утруждали себя знакомством с ленинским текстом. Больше ничего». – «Я процитировал точно». – Голос Феодосьева вновь зазвучал угрожающе и надменно. – «А мне кажется – нет. Как образцовый марксист, притом еще и кандидат в члены партии, вы обязаны знать, что цитировать классиков марксизма-ленинизма полагается по первоисточникам, а не по вторичной и справочной литературе. В книге же указан том собрания сочинений и номер страницы. Не пойму, что сбило вас с толку?» – «Но ведь Ленина не могут цитировать неточно в энциклопедическом словаре!» – защитился Валентин. – «Неточно? – почти наверняка не могут, – подтвердил Михаил, – а вот неполно – другое дело!» Феодосьев снова уткнулся в словарь. Когда он выискивал в текстах что-то нужное, он просматривал их от начала и до конца, а потом обратно – от конца к началу. Так было и на этот раз. Наконец, не отрываясь от словаря, он пробормотал: «Действительно, тут после слов (он снова назвал слова, за которыми следовал псевдокриминальное продолжение) есть…многоточие». – «Вот видите, – ласково укорил его Михаил, – а вы претендовали на то, что воспроизводите верно!» – «Ну, положим, при чтении вслух многоточие не произносится». – возразил Феодосьев, но Михаил уже резким тоном оборвал его: «Как программист вы обязаны знать, что каждый символ в тексте имеет определенное значение, и оно должно приниматься в расчет. Но вы горите слишком сильным желанием обвинить меня в идеологической диверсии, а потому и позволили себе небрежность в своем, с позволения сказать, анализе. Я думаю, моему соавтору будет небесполезно знать, в чем нас с ним подозревали, да еще с каким рвением».