Третья весна

Миша опять развел руками. Отвечать ему было нечего.

Русский на минутку задумался:

– Значит, в этом году точно на магистраль поедешь?

– Точно, – и тут же добавил: – А иначе меня в институт не примут.

– Так ведь не только ради института?

– Конечно, нет, – Булочка явно сам на себя обозлился из-за такой ошибки: – Так или иначе поехал бы.

После этих слов прапорщик Светислав Петрониевич поднялся, отодвинул свой стул и вышел из-за стола. Ему захотелось хоть что-то сделать для этого парня. И он принял решение: не читать ему более лекцию о том, что на строительство магистрали люди идут не ради поступления в институт, и, пропуская буквы, отстучал в протокол: «Явившись к уполномоченному Управления государственной безопасности, на вопрос, говорил ли он, что наш пятилетний план создаст тяжелую индустрию, которая будет выпускать деревянные гребешки, обвиняемый признал, что он сказал это, но по глупости. Он заявил, что не осознавал последствий своего поступка и что, будучи неорганизованным юношей, по происхождению из рабочих, не является врагом социализма, в этом году отправится с бригадой на молодежную стройку участка магистрали Шамац – Сараево».

– На, подпиши!

Парень обмакнул ручку в чернильницу.

– Нет, не спеши! Прочитай сначала, что там я написал.

Миша пробежался взглядом по бумаге и нервным движением подписал. Светислав подумал: «Готов поспорить, что эта закорючка ничуть не похожа на его настоящую подпись», после чего указал пальцем на дверь:

– А теперь ступай. И если еще раз увижу тебя здесь, – злобно крикнул он, – будь уверен, я тебя вздрючу!

Булочка ушел, а Русский в кабинете просто сиял. Он не мог нарадоваться на себя. Да, в мире нет работенки лучше этой! Как вообще эти люди, что окружают его, могут жить без этого? Разве можно жить не так, а иначе?

Он был уверен в том, что нашел для себя занятие на всю жизнь, которая казалась ему бесконечной дорогой, прямой, чистой и белоснежной, опоясывающей весь земной шар.

В таком настроении он вложил в папку волейболиста протокол допроса и отнес ее Маричу. Того на месте не оказалось, и Светислав положил папку ему на стол.

После этого он отправился в тюрьму. Там в отдельном кабинете допросил под протокол двух крестьян-укрывателей, которых сам арестовал и еще в селе избил. Пребывая в хорошем настроении, он быстро и миролюбиво покончил с допросом, после чего отправился на обед в гарнизонную офицерскую столовую, расположившуюся в бывшем ресторане «Единство» на Главной улице. Там он и увидел Марича.

– Я допросил этого Николича, из гимназии, – доложил он. – Этого, с деревянным гребешком.

Марич припомнил:

– А, хорошо. Чего только они там не наболтают! Следовало бы его поприжать. Пусть знают, что такое лаять на народную власть.

Светислав ответил:

– Я, по правде говоря, закрыл дело. Отпустил его домой. Парень из рабочей семьи, кандидат в СКОЮ, записался на магистраль.

Капитан, прищурившись, поглядел на него:

– Говоришь, из рабочей семьи? Ты хоть завербовал его? Взял с него подписку? Чем ты придерживать будешь?

– Да нет, – махнул рукой Светислав. – Нам этого добра и так хватает.

– А ведь он подошел бы. Вращается в среде этих… спортсменов.

Светислав опять отмахнулся:

– Да оставь ты его! Он весь в любви купается. Зачем ему жизнь портить?

Марич с удивлением посмотрел на него и дурашливо засмеялся:

– Нет, ты погляди на него! Какие мы чувствительные! – И затряс головой. – Ты, блин, полицейский, а не гувернантка!

– Да ладно, хватит. Сделал что сделал, и всё.

– Хорошо, хорошо, – успокоился Марич. – Не буду тебе жизнь портить. Но только не вздумай продолжать в том же духе. Пусть думают как следует, прежде чем языком молоть, я не собираюсь вместо них голову себе ломать. А что с остальными?

– Допросил двух укрывателей зерна из Бигреницы.

– Молодец, – одобрил Марич. – Я на после обеда вызвал эту… Елич. Займись ею. И – будь понастойчивей. Никаких сантиментов. Вызывай ежедневно. И общайся без протокола.

– Есть, – кивнул Светислав, – только что там такое может быть?

Марич неожиданно осклабился. У него были прекрасные белые зубы и острые клыки:

– Свои беспочвенные догадки, товарищ, оставь для своей жены, если вдруг женишься. А теперь слушай, что я тебе скажу. Эти мелкие вредят нам куда больше, чем крупняки. С теми, по крайней мере, все ясно. И кроме того, она переписывается с мужем, который в Германии. Ясно?

Почувствовав озноб и дрожь в теле – от лопаток до самых бедер, отхаркивая на тротуар комочки слизи, Светислав отправился домой в надежде прилечь ненадолго. Но в нетопленой комнате невозможно было заснуть, да и лежать в ней не хотелось.

Часа в четыре в его кабинет ввели женщину.

Он ее знал. Повязанная платком и небрежно одетая, даже беднее, чем обычно – все они старались выглядеть здесь как можно беднее и незначительнее, – наверное, не сильно умная, но красивая настолько, что дух захватывало: чистое, ясное, открытое лицо, обрамленное волосами цвета воронова крыла, высокая и в талии тонкая как девчонка, но с полными и широкими бедрами, она казалась тяжелей, чем была. В упор рассматривая ее и постепенно возбуждаясь, Светислав почувствовал дрожь в коленях.

Он наклонил голову и суше, чем ему бы хотелось, начал официально:

– Садись, товарищ.

Сжав ладони, она присела на краешек стула.

– Как тебя зовут?

Красавица удивленно встрепенулась:

– Станка. Станка Елич.

Словно ничего не замечая, он продолжил:

– Кто по профессии?

И опять этот удивленный взгляд:

– Швея.

– Замужем?

Нетерпеливый взмах ладони:

– Слушай, Светислав, будто ты меня не знаешь! Зачем вы меня мучаете?

Он ненадолго растерялся: «И правда, что это я комедию ломаю?», но тут же в голове у него мелькнула мысль: «Они хотят уничтожить эту страну. Не позволю!» И он со злостью крикнул:

– Я спрашиваю, есть у тебя муж?

Она даже дернулась всем телом.

– Конечно, есть, – тихо ответила она. – Да только нет его здесь. Вы и сами знаете, где он.

Светислав опять прикрикнул:

– Ничего я не знаю! Где твой муж?

Совсем испугавшись, женщина хрипло продекламировала:

– В Германии. Остался. Не вернулся из плена.

Прапорщик несколько успокоился, однако сохранял суровость. «Скольких мы, – думал он, – перебили – в войну и после. И хотя власть теперь у нас, приходится возиться с оставшимися – потому что слишком мы добренькими были».

И в самом деле, он старался не обращать внимания на ее красоту, безуспешно борясь с этим. Видимо, из-за едва ощутимого терпкого запаха мыла и пота, который чувствовался на расстоянии, из-за тихого, словно дыхание, шороха чулок на полных икрах, доносившегося, когда она закидывала ногу на ногу, натягивая на колени толстую юбку, после быстрого, короткого взгляда, брошенного на округлые бедра и нежные щиколотки, обтянутые хлопковыми носками, на ее обтянутые свитером груди, напоминающие половинки спелых яблок, на слегка припухшие губы что-то сжималось у него в низу живота, и рот забивала невесть откуда взявшаяся слюна. Мурашки пробежали по спине, и Светиславу потребовалось некоторое время, чтобы вновь прийти в себя.

Он сопротивлялся из последних сил. «Она же идиотка! – спорил он со своим телом. – Слушай, что она говорит, посмотри, губки собирает в куриную гузку, как крестьянка!» Но это не очень помогало ему, и после короткого перерыва приятное искушение начиналось снова.

Наконец ему пришло в голову, что и Марич точно так же чувствовал себя перед ней, и, скорее всего, именно по этой причине взвалил на него обязанность допрашивать ее. Теперь ему задание показалось более важным, да и в собственных глазах его значимость выросла. Он даже выпрямился на своем стуле и развернул плечи.

Официальнее, нежели хотелось, он допрашивал ее, не очень интересуясь ответами, холодно цедя слова сквозь стиснутые зубы. Пару раз он заглянул в агентурные донесения о ее переписке с мужем, пребывающим в Германии, но ничего серьезного в них не обнаружил.

Итак, о чем она ему пишет? А он ей? И что еще? Неужели только это? A-а, значит, еще кое-что? Чем ее муж занимается в Германии? Мы знаем, что работает на заводе, ну а чем занимается после работы? С кем дружит, пишет ей о друзьях? Связан ли с четниками[7]? Конечно же – нет, но состоит ли в их организации?

А она, пугаясь все меньше, становилась равнодушнее, и хотя продолжала слегка заикаться, отвечала более уверенно. Как будто ей нечего было скрывать.

Он переключился на ее разговоры с соседками и знакомыми. Еще хуже. С ними она в основном не разговаривает, просто рта не раскрывает; разве что только о том, что нет то сахара, то соли. А о политике – ни слова, не ее это дело.

Короче говоря, ни хрена.

Он отпустил ее.

Наутро Светислав явился в кабинет Марича.

– Послушай, – сказал он, – стоит ли мне дальше напрягаться с этой идиоткой? Она у меня два часа вчера съела. Давай я протокол составлю, и спишем дело в архив.

Уполномоченный глянул исподлобья, после чего набросился на него:

– Опять ты со своими идеями! Сколько еще будешь издеваться надо мной? Послушай, мудозвон, будешь ты работать или не будешь?

Светислав испуганно воздел руки:

– Хорошо, хорошо, не переживай. Все в порядке, я продолжу! – И тут же завел разговор о других делах, стараясь отвлечь внимание начальника. Однако шеф разозлился не на шутку.

Все эти дни Светислав ходил не выспавшимся; он устал так, будто с раннего утра до позднего вечера косил траву. Какой-то потаенный холод затаился в его теле – иной раз стоило ему окунуть в воду палец, как все тело начинала бить дрожь, зубы принимались стучать, словно швейная машинка, а в кашле заходился так, что дыхание перехватывало. Чувствовал он не столько боль, сколько неприятную тяжесть в груди и плечах, будто собственные руки сделались невыносимо тяжелыми.

Тем не менее Светислав продолжал работать. До обеда укрыватели зерна, после обеда – Станка.

– Отлично, – говорил он, когда та входила в кабинет, будто прощал ей все, что было до этого, – продолжим.

Она опять пристраивалась на стуле, складывала на коленях руки, пальцами выщипывала ниточки из юбки или разглаживала ладонями складки и, бледная как и он, с таким же мутным, мертвым взглядом, скучным, гнусавым голосом повторяла то, что рассказывала ему раньше.

Переписывается с мужем; пишет ему, что жить трудно, просит слать ей посылки; о том, что жить трудно, говорила с соседкой Живкой, фамилию ее не знает (Светислав решительно кивал головой, а про себя восклицал: «Станойчич, идиотка!»), с Ресой и Персой, с ними говорила о том, что в лавках ничего нет, например соли; еще говорили о том, что нет сахара, и вообще продукты можно получить только по карточкам. А почему до войны сахара можно было купить сколько хочешь и без всяких карточек? И в промтоварных магазинах тоже почти ничего нет, один только партизанский ситец, который гроша ломаного не стоит.

Со временем у него появилось стойкое ощущение, будто глаза ему подвели жирным химическим карандашом. От этого кожа вокруг них, казалось, собралась морщинами и отвисла мешочками, словно он годами ходил в очках. Он страдал от постоянного желания умыться, им овладевала дрожь, и он принимался сильно тереть ладонью лицо и глаза, будто избавляясь от налипших на них волос. И это еще больше раздражало его.

Из-за этого он начинал кричать на женщину, стуча кулаком по столу. Он злился. Постукивал пальцами по столешнице, цинично обрывал ее на полуслове и ехидно шипел. А она, пугаясь, неожиданно уходила в себя и умолкала, испуганно закрывая рот. И он был вынужден отпускать ее.

До завтра. А назавтра все повторялось вновь.

Это сильно раздражало его, и он опять принялся избивать в тюрьме укрывателей зерна. Светислав с нетерпением ожидал, когда кто-либо из них не понравится ему, и с охотой предавался ярости – ему нравилось гореть в огне праведного гнева – и он начинал лупцевать человека кулаками и ногами. Это помогало ему забыться – они не западали ему в душу.

На самом деле он никак не мог избавиться в мыслях от Станки. «Сломает она меня, – с грустью заключал он, – а не я ее».

Дома он все чаще представлял, как избивает ее. В мыслях бил бешено, с удовольствием, с наслаждением, и будто яд какой-то покидал его тело. Ему хотелось, чтобы женщина оказалась очень опасной шпионкой, которую кто-то с ужасным заданием прислал сюда, за которой годами охотились органы, таинственной и неуловимой террористкой, готовящей покушения на первых лиц государства, охотящейся за главами правительств и режимов в Южной Америке и Восточной Европе, прячущей под толстым сукном юбки дюжины бомб и револьверов. Ему хотелось увидеть, как она, с растрепанными волосами, в длинном черном платье, которое делает ее еще выше, стоит перед ним, гордо выпрямившись, как эдакая террористическая Долорес Ибаррури, с презрительной усмешкой отвечая на его вопросы. И тогда оба они, как два настоящих умных противника, сходятся в жестокой идеологической схватке, в которой с огромным трудом – но все же! – побеждает он. В итоге она, настоящая героиня, прошедшая огонь, воду и медные трубы, склоняется перед его мужеством, признает поражение и, не отказываясь от своих убеждений, с затуманенным взором начинает медленно раздеваться перед ним.

А Станка, в своей черной юбке, которая, откровенно говоря, ничуть не портила ее, входила в кабинет с сокрушенным лицом, испуганно, будто в церковь, и у него не поднималась на нее рука. И он снова вздрагивал от каждого собственного слова, словно от него зависит вся его жизнь, а она оставалась все такой же тупой и бесчувственной, словно дерево. И только ладонью разглаживала складки на юбке, будто ей вовсе нечем было заняться. Светислава сжигало желание совершить нечто героическое, что навсегда бы запомнилось, что спасло бы эту новую жизнь, что указало бы выход погружающемуся в пучину обществу, и он готов был сложить ради этого свою буйную голову. А она толковала ему о сахаре, ситце и отсутствии ниток для шитья.

В один прекрасный день он не выдержал и после разговора с ней заявился в кабинет к Маричу. И прямо с порога заорал на него:

– Слушай, ты! Слушай! Я – я! – политическая полиция! А не говнюк с улицы! И не желаю больше слушать всяких там баб, что толкуют про сахар и постное масло! Хватит! И… я тоже знаю, что в лавках нет сахара и постного масла! Нет сахара! Говно этот ваш партизанский ситец! И вообще всё никуда не годится! И что? Отправишь меня под замок? И меня допрашивать станешь?

Марич побледнел и медленно поднялся из-за стола.

– Не стоит тебе так, – тихо, сквозь зубы процедил он, – со мной так разговаривать. Прапорщик Петрониевич, что это вы позволяете себе так со мной разговаривать? Кто вам позволил учить меня работать?

Светислав раззявил рот:

– Что значит – позволил? Хочу – и буду!

Но запал его неожиданно угас:

– Так точно! – И опустился на стул. – Слушаюсь! Да только она мне без конца талдычит, что соли нет, сахара и постного масла – и много чего еще! Слушай, брат, давай я протокол составлю, и отправим это дерьмо в архив! Ничего мы из нее не вытащим, только время теряем!

Марич гневно смотрел на него. Перед ним стояла на столе переполненная тяжелая стеклянная пепельница. Он схватил ее, будто желая запустить ей в Светислава, и тут же со стуком опустил на столешницу. Пепел и окурки рассыпались по бумагам:

– Не тебе это решать! Надоел ты мне! Здесь полиция, а не парикмахерская! Вот уволишься – и покупай себе белые перчатки!

Тяжело дыша, он умолк на мгновение:

– Башка твоя пустая, идиот! Ее муж – член комитета в Мюнхене. Похоже, он и курсы в Шварцвальде прошел!

У Светислава голова кругом пошла. «А передо мной, – подумал, – монахиню изображает!» Он, будто умываясь, принялся тереть лицо ладонями:

– Но почему об этом ничего нет в деле?

– Нет! – заявил Марич. – И не должно быть!

– А что же ты мне ничего не сказал? Откуда мне это знать было?

– Если не знаешь, значит, и не должен ничего знать. Впрочем, сам бы мог спросить…

Светислав виновато предположил:

– Может, она тоже ничего не знает?

Марич уставил на него указательный палец:

– Может, не знает, а может, и знает. Вот это и надо установить. Но что это с тобой? Может, влюбился? В кого, кретин? И кого ты защищаешь? Погляди-ка на нее! Думаешь, если ее муженек вернется, она тебя защитит?

Светислав съежился, будто его холодной водой окатили. «Так мне и надо, – подумал он. – Мудак я все-таки, правду он говорит».

Марич продолжил, добивая его:

– Ты что думал, американцы к тебе самих Даллеса и Трумэна пошлют? Чтобы ты их здесь самолично допросил? – В поисках чего-то он повернулся лицом к стене. – Впрочем, этот сахар с постным маслом тоже сгодятся. В Англии тоже сахара с маслом нет, и там все по карточкам распределяют, только они об этом не болтают. Составь протокол только на эту тему и дай ей три дня на то, чтобы она нам все о своем муже доложила. Если нет – прижмем ее. Тогда и посмотрим, у кого из нас времени на размышление больше.

Наутро, едва Станка вошла в кабинет – а чувствовал он себя все хуже и хуже, едва на ногах держался, – Светислав набросился на нее:

– Значит, так вот ты! Я с тобой цацкаюсь, а ты скрываешь, что твой муж – член комитета в Мюнхене!

Стоянку неожиданно пробила дрожь:

– Какого еще комитета, товарищ Светислав?

– Значит, понятия не имеешь, какого? Четницкого! А ты здесь мне дурочку строишь! Слушай, не желаю я больше тут с тобой время тратить!

Он вставил в пишущую машинку лист бумаги и молча отстучал ее показания про сахар и соль. Ничего он не забыл – ни Персу, ни Живку, все ее слова записал и даже, сильно поспешая, немного больше.

Потом сунул ей на подпись. Она молча читала.

– А это что такое? – спросила. – Что это за «вражеская пропаганда»?

– А ты что думала? – заорал Петрониевич. – Занимаешься политикой, а хочешь, чтобы мы тебя по головке гладили? В Англии тоже нет сахара и масла, но ведь ты об этом помалкиваешь! Будто только у нас нет сахара и масла… Подписывай!

Женщина зажмурилась и запричитала:

– Ой, люди, люди, что это вы со мной вытворяете?

Но – подписала.

– И, – продолжил Светислав злобно, выхватывая из ее рук протокол, – чтоб ты знала. Надоело нам с тобой возиться. Хватит! Даю тебе три дня на размышление, чтобы ты все о своем муженьке вспомнила. Если не припомнишь – арестуем. Подержим сначала три месяца, потом потребуем от прокуратуры продлить арест еще на три. Вот тогда и посмотрим, кому раньше наскучит. Хватит нас за нос водить.

Заплаканные глаза Станки стали еще больше. Она даже слезы перестала вытирать:

– Чего вспомнить, Светислав?

– Все нам расскажешь. Все, что вспомнишь.

Женщина зажмурилась, слезы опять вскипели в ее глазах, и она запричитала, мотая головой из стороны в сторону:

– Ой, люди, люди, что вы за люди такие?

Светислав просто вздрогнул от удивления. Что-то прямо подбросило его на стуле:

– Молчать! Молчать! – Ее слезы настолько удивили, что он не смог сразу сообразить, как следует реагировать. – Мать твою! Ты – мне – что я за человек? А ты? А вы? Что, пожалела бы меня, если б твой муженек вернулся? Если бы ваши головорезы вернулись?

Женщина в отчаянии взмахнула руками:

– Что у меня с ними общего? – Она поднялась со стула; похоже, она стала ниже ростом. – Значит, через три дня явиться?

Он взлаял как гончий пес, преследующий раненую лисицу:

– Какие еще три дня? Завтра! Каждый день являться будешь! Хочешь, чтобы я отпуск тебе предоставил? Хочешь, чтобы я тебя на море отправил?

Прошел еще один день. Он задержал ее всего на несколько минут, спросил, не передумала ли она, немного пригрозил и тут же отпустил, после чего ему сразу же стало худо.

До обеда Светислав кое-как перемогся, но потом ноги отказались держать его. Ночью ему не спалось, и на следующий день глаза у него слипались. Ему страстно хотелось отдохнуть, и сразу после обеда он прилег на кровать. Но как только голова коснулась подушки, мысли его отлетели в какие-то неведомые просторы, в голову ударил жар, а тело сотрясла крупная дрожь. «Все-таки малярия! – подумал он. – Но с чего бы это?» Так он пролежал час или два, но организм отказывался успокаиваться.

Поднялся он, как и прежде, измученный, а на плечи навалилась знакомая глухая, коварная боль. Она проникала сквозь кости и скручивала пальцы, а стоило ему подняться с кровати, как тут же наступал отчаянный приступ кашля, а горло словно обрабатывали изнутри напильником. Светислав никак не мог отделаться от ощущения, что где-то глубоко внутри у него сидит вредный червячок, который непрестанно ворочается и щекочет его. Стоило этому червячку утихомириться, как кашель немедленно прекращался. Растирая больные руки, он озабоченно думал: «Неужели и ревматизм на меня навалился? Надо наконец отлежаться. Как только закончу с ней – сразу в постель!»

В результате окончательно решил сразу после того, как покончит со Станкой, отправиться к врачу. И будет лечиться до тех пор, пока окончательно не выздоровеет. Похоже, приперло его капитально. Худой, но жилистый, прежде он не страдал от болезней, а в последние годы даже зубы у него не болели. Ни когда он с отрядами КНОЮ[8] гонял по горам бандитов, ни минувшей стылой зимой, в сырости и голоде, проблем со здоровьем у него не было. И вот на тебе. «Устал я. Думал, выдержу. Но – не получается!»

Светислав был уверен, что сумеет сломать Стоянку. Ничего особенного он не ожидал от нее услышать, но уж об этом комитете ее муженька она все выложит, и еще что-нибудь расскажет, это уж точно. А на основе этих показаний можно будет запустить другие дела, посерьезнее. Порядок все-таки навести надо. Никто не смеет гавкать на народную власть. А если уж хочется полаять, так за эту музыку изволь платить!

Однако на следующий день женщина в назначенное время не явилась. Он то и дело поглядывал на часы и просто не мог в это поверить. Как так можно? Что это она себе позволяет?

Светислав подождал еще минут десять – в тот день он сумел все-таки немного вздремнуть и потому чувствовал себя лучше обычного – и вышел в коридор, чтобы спросить дежурного милиционера, не видел ли он Станку. Может, она решила сознаться во всем Маричу?

От этой мысли его аж передернуло. «Это некрасиво с его стороны! Я с ней мучился, а не он. Неужто он мне совсем не доверяет?»

– Дежурный! – крикнул он в коридор. – Дежурный!

Ответа не было. «Кто знает, куда этот говнюк делся. С такой охраной любой гад нам запросто бомбу подложит. Кто угодно и когда угодно!»

Светислав было решил пройти в кабинет Марича, но тот был в другом крыле здания, и он мог прозевать ее приход. Нет, он останется у себя. Не имеет права подозреваемый самостоятельно слоняться по кабинету следователя.

Он вернулся к своему столу и принялся перелистывать записи. Если бы он не знал потаенной сути дела, то сам бы обхохотался. Сахар, соль, продовольственные карточки, постное масло… Перса, Живка, ситец… Ну да и бог с ним. На самом-то деле все это не так и просто.

Прошло еще минут десять, а ее все не было. Интересно, как она, явившись, оправдываться станет?

Он встал и прошелся вокруг стола, потом опять уселся за него. Светислав понимал, что это вредит его следовательскому авторитету, она наверняка сочтет, что он просто неопытный мальчишка. С досады он вытащил из шкафа старый номер «Борбы»[9] и прочитал длинную гневную статью на политические темы. Дойдя до конца, он понял, что уже читал ее раньше. Он отбросил газеты и опять принялся вышагивать по кабинету.

Так прошло примерно полчаса.

Потом он решил, что уже достаточно поздно и женщина точно не явится, причем больше – никогда.

«И что теперь делать? Она злоупотребила моей добротой, – сокрушенно раздумывал Светислав. – Ведь я ни руки не распускал, ни в камеру не сажал, хотя она точно заслуживала. Позволил ей шастать по городу как какой-то госпоже и являться ко мне без конвоира, вот она и воспользовалась – сбежала! И теперь ты, несчастный и больной, выглядишь дурак дураком! Вечно я страдаю из-за своей наивности. Что теперь Марич скажет, когда я ему доложусь?»

Настроение совсем упало. Светислав сел за стол и принялся разбирать бумаги. Потом отнес пишущую машинку в шкаф, запер дело в сейф, спрятал протоколы. Похоже, похода к шефу было не избежать. «Я все сделал так, как он приказал, вот пусть и решает. А может, конвоира за ней послать? Чтоб тот ее в наручниках привел?»

Он никак не мог решить, что именно следует предпринять. Такого в его практике еще не бывало. Обычно перепуганные клиенты беспрекословно выполняли все указания.

Вдруг, когда он нерешительно перебирал бумаги в ящике стола, хлопнула дверь. В кабинет тихо вошла Станка. Светислав поднял голову и замер.

Ладони его все еще были в ящике стола, и он подумал: «Наверняка решит, что руки у меня в карманах штанов!» Он резко выкинул ладони на столешницу: «Пусть думает, что я стол прибирал, как обычный чиновник. А то подумает, что я чем-то другим в ожидании ее занимался». И глупо, почти идиотически, улыбнулся.