А еще был случай… Записки репортера

В эти мгновения он напоминал мне моего младшего брата. Тот мальчишкой очень тяжело переживал нехватку хлеба во время войны. Каждый день недоедал кусочек и прятал под подушку. Так ему было спокойней. Так он сохранял надежду на благополучие завтрашнего дня. Потом эта привычка прятать хлеб под подушку сохранялась у него долго, много лет. Я не удивился бы, если бы и в эти дни обнаружил у него припрятанную горбушку.

После той встречи я еще несколько раз приходил на торговых кораблях в Роттердам, но Александра Сергеевича мне больше встретить не довелось. От знакомых моряков слышал, что он продолжал ходить на наши суда, читал стенгазеты и с аппетитом угощался борщом с черным хлебом.

Будемте остерегаться, чтобы старость не наложила больше морщин на нашу душу, чем на наше лицо.

Невозможно представить, как наш директор добывал питание для своих рабочих. Впрочем, и рабочие отвечали ему взаимностью: за все труднейшие годы войны газета выходила день в день, без единого срыва.

Помнится, выпросил он в исполкоме землю. Она находилась в двенадцати километрах от города. Для первого раза мы пошли смотреть ее вдвоем. Пешком.

Путь был не ближний. Мы несколько раз ложились на траву отдыхать – чувствовалось долгое испытание голодом. Мы шли, а отец фантазировал вслух: вскопаем поле, засадим семенами картофеля, вырастим и – в столовую. Когда нечего есть, суп с картошкой или пюре уже можно будет назвать питанием. И бояться не придется, что Гуревич умрет на посту.

Пришли мы на место – поле большое, ровное. Но это, увы, была целина – с пнями и твердой, спекшейся землей. Ни лопата, ни мотыга ее не возьмет.

Но то было лишь первое впечатление. Если постоянно думаешь о куске хлеба и знаешь, что в обозримом будущем тебе никто его на блюдечке не принесет, даже целины не испугаешься.

Директор оставил на выпуске газеты минимальный состав, а со всеми остальными рабочими поехал на наше поле. Раздобыл только ему известными путями гусеничный трактор и началась наша битва за урожай.

Если бы я не был участником того освоения целинного поля, ни за что бы не поверил, что это не выдумка. Землю-то все-таки вспахали, заборонили, посадили картофельные очистки вместо добротных семян. И собрали! Пусть и не рекордный, но все-таки урожай. И отдали его в столовую. И спасли нескладного Гуревича от голодной смерти. А вместе с ним и всю нашу детскую команду.

Не теряйте голову! А вдруг жизнь захочет вас еще по ней погладить.

Если говорить всерьез, человек даже в то трудное время жил не только хлебом единым. Все хлопоты с питанием всюду, и в нашей типографии тоже, сводились к тому, чтобы у людей были силы работать, чтобы газета выходила без срывов – ведь ее ждали люди.

Наружная стена нашего цеха сплошь состояла из больших – от пола до потолка – окон. Они были у меня за спиной, когда я сидел за линотипом. В полуметре от пола окна заканчивались широкими цементными подоконниками. Я наваливал старые газеты и спал на них сном праведника, пока меня не разбудят.

Однажды под утро я повернулся к окну и увидел за ним людей. Они стояли и чего-то ждали. Их было довольно много. Я подошел, открыл окно:

– Что случилось?

– Ничего не случилось. Ждем новостей.

– Откуда?

– Он еще спрашивает – из газеты, конечно.

Новости к нам, на самый Дальний Восток шли мучительно долго. Современных средств связи тогда еще не было. Где-то в Москве, наверное, в здании ТАСС, сидел перед радиомикрофоном человек и медленно, чуть ли не по складам читал сообщение от Советского Информбюро. У нас в редакции полусонная машинистка карандашом записывала перед репродуктором диктовку. Затем перепечатывала набело и несли на линотип, в набор.

Прежде чем начать набирать, я подходил к окну и читал людям текст. Они узнавали новости первыми в нашей области. Узнавали даже раньше газеты. Узнавали и успокаивались, либо расстраивались. Это зависело от положения на фронте.

Я хорошо понимал их чувства. У меня самого дядя Семен погиб в рабочем батальоне под Харьковом, а его жена с двумя детьми была уничтожена в гетто.

Каждый номер газеты давался нам с большим трудом. Строчки, которые мы набирали на линотипах, сходились на специальном столе – там метранпаж собирал, верстал из них газетные страницы. Расставлял по своим местам свинцовые статьи, вручную набирал к ним заголовки, добавлял клише, будущую иллюстрацию. После этого большая газетная полоса (так в типографии называют газетную страницу) готова.

Точнее, почти готова. Ее еще надо отнести в печатный цех.

В этот момент наступает нездоровая обстановка. Дело в том, что до войны приходил крепкий мужик, упирал в свой живот тяжеленную свинцовую газетную страницу и нес, куда надо. Сейчас мужика не было, ушел на фонт. Теперь по авралу со всех концов типографии сбегались пацаны, облепляли, как муравьи, поднос с полосой и тащили к печатникам.

Коридор с разбитым цементным полом между нашими цехами был длинный. Тащить страницу было невыносимо – казалось, кишки из живота вывалятся. Каждый думал: а донесем ли до конца?

И худшее, словно черта помянули, однажды сбылось. Кто-то из мальчишек споткнулся о выбоину в цементе, потянул за собой других и… На полу лежала куча смешавшихся свинцовых строчек и рассыпанных заголовков.

Метранпаж Майзель был у нас классный – его специально из Москвы выписали. Но очень уж нервный, вспыльчивый. Увидел он рассыпанную полосу, съежился и вдруг давай биться головой о стену. Он больше всех вложил сил в эту страницу, не спал сутками, ожидая сначала расшифрованного сообщения ТАСС, а потом и готового набора для верстки.

Мы стояли растерянные, беспомощные. Понимали: газета может не выйти. Первый раз за войну. И это усилит страх людей, оставшихся без новостей с фронта.

Вдруг кто-то из ребят нерешительно сказал:

– А если собрать строчки и разложить их по статьям…

Идея показалась безумной. В другое время ему сказали бы, что он болван. Но сейчас… Когда кроме этой, вообще никаких идей не было… И невольно подумалось: может, и правда, попробовать? Нас здесь много – по кусочку, по страничке найдем. А если чего-то не найдем, можно будет сделать свежий набор.

Дальше – просто. Сложили рассыпанные строчки столбиком, в гранки. Сделали оттиски. Затем взяли у корректоров оттиски бывшей полосы. И начали искать место каждой строчке. Пока мы занимались сизифовым трудом, отошедший от нервного приступа Майзель набрал заголовки статей, приготовился к верстке.

А тут и у нас получилось. Собралась первая статья, за ней и остальные.

Газета вышла. Может быть, и не совсем в срок, но в тот же самый день. Люди не остались без последней информации.

Если случалась пауза в работе, каждый норовил где-нибудь приспособиться поспать, хотя цех наш никак не мог сойти за уютную спальню. Он был закопчен, в воздухе стоял неистребимый запах гари. И вот почему.

Линотип сконструирован так, что в котле с металлом, из которого отливаются строчки, есть специальная грелка. У нее и форма подходящая, и отрегулирована она на нужную температуру. Но беда – во время войны грелки на машинах пришли в негодность, а новые получить было неоткуда.

Известно, что голь на выдумки хитра. Умельцы додумались использовать вместо электрической грелки… обыкновенный примус.

Сегодня уже немногие знают, что это такое. Расскажу. Представьте себе герметичную круглую медную емкость размером с тарелку. С насосом. К ней приделаны ножки. В верхней части эти ножки изогнуты так, чтобы на них можно было поставить кастрюлю, сковороду, чайник или, если понадобится, таз. Там же, в верхней части, есть устройство с множеством отверстий по окружности. Горелка. Она-то и давала тепло тем кастрюле, чайнику, сковороде.

Это и есть примус. В него наливался керосин, насосом создавалось давление, к головке подносилась горящая спичка и появлялся хороший, плотный огонь. Чтобы он не слабел, примус приходилось время от времени подкачивать, усиливать давление.

Таким образом, умельцы решили приспособить примус вместо грелки линотипа. Но мешала им разница в росте: его горелка находилась сантиметрах в двадцати от пола, а дно котла наборной машины – около метра.

Выход был найден: горелку сняли с примуса и укрепили на конце длинной медной трубки. Другой конец прикрепили к примусу. Получился “жираф” с очень длинной шеей. Новую грелку разожгли и подвели под котел. Через некоторое время пошевелили металл – жидкий. Фокус удался. Но для полноты картины потребовались два, иногда и три примуса на одну машину. Впрочем, как бы там ни было, до конца войны линотипам тепла хватало.

А нам с лихвой хватало угара. Коптили они нещадно. За несколько лет потолок цеха стал черным. Однажды из озорства я взял длинную щетку и написал на нем: “При входе снимайте галоши”. Что после этого было! Как меня песочили! Кто только мог – начальники и не начальники. Шуток в то время не понимали – время было слишком суровое. Люди изливали на меня всю накопившуюся досаду. Слава богу, хоть не уволили.

Много позже, когда война уже подходила к концу, мы узнали, что под нашим городом возник лагерь военнопленных.

Удивились: лагерь немецких военнопленных. За десять тысяч километров от заканчивавшейся войны. И даже больше: немецких военнопленных, не просто солдат и офицеров, а специалистов, мастеров.

Решили съездить туда на разведку – авось, помогут нам с грелками для линотипов?

Лагерь оказался просторным, аккуратным и хорошо ухоженным – как немецкие городки, в которых я побывал через десятки лет. Своими делами там занимались настоящие, живые немцы – все еще наши заклятые враги. На нас, дальневосточников, знавших о войне только по сводкам Совинформбюро, они произвели большое впечатление.

Но еще больше мы удивились тому, что в том же лагере были и японцы – союзники встретились под одной крышей. Правда, жизнь их здесь беззастенчиво разделила: немцы, специалисты оказались в положении господ, а японцы – в роли их прислуги.

Вернусь к цели нашего визита. Знатоков-электриков для нас нашли. Мы рассказали о своей проблеме. Как могли, начертили котел линотипа с параметрами. Они о чем-то между собой поговорили и спросили, сможем ли мы взять их с собой в типографию?

Начальство лагеря пошло нам навстречу. Не буду рассказывать, какими глазами смотрели немцы на наши закопченные стены и потолок, на мятые газеты, разложенные на подоконниках вместо простыней, на измазанных типографской краской мальчишек-рабочих, шнырявших под ногами. Тут эти люди поняли, какую цену заплатили мы за то, чтобы сами гитлеровцы коротали дни в нашем концентрационном лагере.

Немцы оказались настоящими специалистами. Через несколько дней администрация лагеря передала нам новые грелки. Мы поставили их в котлы линотипов и торжественно потушили примусы.

Война закончилась.

Еще раз я убедился в этом, когда через несколько дней случайно повернулся к окну и увидел там солдата. Он стоял и рассматривал сквозь стекло что-то в цехе.

“Смотрит, наверное, как машина крутится”, – подумал я и продолжал работать. Через некоторое время повернулся снова – солдат попрежнему стоял на месте.

Я открыл окно:

– Тебя что-то интересует?

– Знаешь, я шофер. Только на один день приехал с командиром в штаб и тут вижу – типография. А у меня как раз дело есть по этой части. Мы стоим сейчас в Манчжурии…

– Воюете?

– Уже отвоевались. Япошек кого побили, а кто сам в плен сдался.

– Так что ты хотел сказать?

– Ну, вот, в Манчжурии все машины иностранные. Мы себе в часть взяли несколько, а ездить на них нельзя. Патруль остановит, потребует разрешение управлять заграничным автомобилем, а его нет… Не мог бы сделать мне такое разрешение? Ты же типография…

– Я бы рад, да закон не разрешает.

– Какой тебе закон? Я уеду в Манчжурию к китайцам… Да я даже не знаю, как твой город называется. Если поймают с твоим документом, я же не расскажу, где взял… Не трусь, помоги.

– Хорошо, давай образец.

– Нет у меня никакого образца. Если бы был, я бы по нему и без тебя ездил.

– Тогда найди у своих ребят и приезжай завтра.

– Какой завтра? Я через несколько часов уезжаю в часть…

– Значит, ничего не получится.

– Слушай, напиши, что мне разрешено водить иностранные машины и сойдет.

Я махнул рукой, пошел к линотипу, набрал, что такой-то (пустое место для фамилии) сдал экзамен на право водить автомобиль иностранного производства. На месте подписи – выдуманная фамилия.

С виду получилось, как казенная справка. Сделал на ручном станке несколько оттисков, отдал солдату.

– Если патруль один отберет, достанешь другой…

На лице парня было столько счастья, будто он лично только что самого Гитлера в плен взял. И я еще раз понял, что на дворе действительно мир и по законам мирного времени мне простится это невиное мошенничество.

Я вернулся к прерванной работе. Вскоре в окне снова показался мой “клиент” и замахал рукой. Я подошел. Солдат протянул что-то завернутое в бумагу и сказал:

– Это мое спасибо. Ты хороший парень. Поеду в Манчжурию машину менять…

Мне не терпелось развернуть сверток. В нем был кинжал в ножнах – наверное, трофейный. И что может быть лучше такого подарка для подростка!

Не бойтесь дарить согревающих слов

И добрые делать дела.

Чем больше в огонь вы положите дров,

Тем больше вернется тепла.

Войну с Японией мы как-то и не считали за войну. В нашем городе разместился штаб армии, которая где-то там перешла через реку Амур и гнала японцев из Манчжурии. Мы с интересом наблюдали, как воинские эшелоны шли с европейского фронта на восток одновременно по обеим колеям транссибирской железной дороги. Из Манчжурии к нам стали приходить грузовики с китайскими продуктами. За копеечную цену или бутылку водки можно было купить пару мешков чумизы, фасоли или сои. Голод отошел на второй план.

Да и работать стало веселее. Цех освободился от копоти, примусы убрали на склад. В газете стало больше собственных материалов и мы уже меньше были привязаны к передачам ТАСС. Ну, и к счастью, к ночному сну мы стали возвращаться в свои постели в родном доме, к вкусной мамкиной стряпне.

Во дворе, в другом торце здания размещалась военная типография той армии, которая была на постое в нашем городе. Однажды к нам в вестибюль зашел генерал в очень больших чинах. С ним другие генералы – свита. Один из сопровождавших суетливо забежал вперед:

– Пройдемте сюда… Потом направо, во двор…

Генерал шагнул к проходной, но тут на его пути возник Гуревич – невысоконький, обрюзгший за последнее время, со своим нескладным животом.

– Извините, пожалуйста, – сказал он, – покажите ваш пропуск.

Генерал грозно посмотрел на нашего невзрачного вахтера с высоты своего гренадерского роста:

– Какой еще пропуск? Да ты знаешь, кто я? Я командующий армией…

Думается, после Петлюры наш Гуревич уже ничего в жизни не боялся. В том числе и командующих армиями.

– Извините, – сказал он и показал на открытую дверь – там, через улицу, виднелось здание штаба армии. – Вы командующий в том доме. А здесь командует наш директор. По его распоряжению я никого не должен пускать без пропуска.

Генерал грозно посмотрел на свиту:

– Где директор? Давайте его немедленно сюда!

Бориса Григорьевича нашли тут же, привели к генералу.

– Что за порядки в вашем хозяйстве! – набросился он на директора. Почему меня не пускают? Кто тут придумал пропуска для генералов?

– Не надо горячиться, – успокоил его Борис Григорьевич. – У вас в армии свои порядки, у нас – свои. Вахтер прав. Здесь режимное предприятие. Без разрешения не может пройти даже маршал.

Мы сделаем для вас исключение. Вы сейчас пройдете в армейскую типографию с одним сопровождающим. Остальные пусть подождут вас в вестибюле. Но в следующий раз позаботьтесь, пожалуйста, о пропуске заранее.

Замечательным финалом моих военных приключений стал день, когда нас наградили медалями “За доблестный труд в Великой Отечественной войне”. Потом, через годы и десятилетия я получал разные награды, но эта медаль была главной – ее я по-настоящему выстрадал потом и кровью.

Я надел свою награду и целый день ходил по городу очень гордый с выпяченной грудью и все норовил попасть в самые людные места: пусть все знают, что и я воевал. На особом фронте, но воевал.

Ну, а что с мальчишки возьмешь – он ведь честно заслужил право гордиться собой.