Ночь
Виктор Мартинович
Ночь
Слово от переводчика
Доброе утро, прохожий!
Да откроется тебе песня вселенной!
Меня зовут Сатиш Сивачарьяр, и я перевел этот текст на английский язык, на котором ты его и читаешь. Я купил рукопись в лавке старьевщика на Колледж-стрит в Колкате за литр чистой воды, моток пряжи и почти не ношенные сланцы. Не знаю, как эти три тетради попали к лавочнику-бенгальцу. Когда я торговался, это не казалось мне важным, а когда показалось важным, торговец уже умер от малярии. Сначала меня просто привлек длинный текст, написанный от руки на незнакомом языке. Я решил вспомнить свою прошлую специальность и дешифровать написанное. Покупка оказалась на удивление любопытной: лексика и грамматика в рукописи отличались от других кирилличных языков, учебники по которым я нашел в книгохранилищах имени Р. Тагора. Осознав, с чем имею дело, я бросил клич по бывшим коллегам и нашел словари и пособия, без которых был бессловесным и неспособным. За то время, пока я совершенствовался в переводе, волосы мои стали седыми.
Почему я не оставил эту забаву?
Я достаточно долго живу на свете, чтобы понимать, что случайностей не бывает. До сих пор лучшие головы континента пытаются понять, что господь Шива сделал с нами во время наступления Ночи. Я быстро смекнул, что держу в руках ценный документ.
Наконец, я взялся за письменный перевод.
Конечно, мне хотелось подшлифовать миропонимание героя, его видение пережитых им приключений. Хотя бы там, где Книжник встретил аватару Харихари и стал носителем ответов, которые так ждет человечество. И там, где он не понял свою роль во всей этой истории из-за замороченного христианскими упрощениями сознания.
Но перевод – это таинство.
И я оставил нетронутыми все его предрассудки. Каждый должен расшифровать эту притчу заново и по-своему.
Сейчас, когда я переиздаю перевод, волосы моих сыновей стали седыми.
Мое предисловие одновременно стало и послесловием.
История начинается со счастливого конца.
Три тетради превратились в книгу, когда рукопись закончила свое путешествие в Колкате.
Книжник дошел до утренней зари. Мы снова познали Ночь.
Пролог[1]
Не бывает ожидания, не окрашенного беспокойством. Я ждал этого звонка одиннадцать месяцев, и было это тогда, когда выражение «ждать одиннадцать месяцев» еще имело смысл. Телефон зазвонил после того, как я потерял всякую надежду. С этого все и началось.
Что я в тот момент делал? Это нетрудно вспомнить. Ведь что такое одиночество? Это ситуация, когда с тобой не случается ничего, что не запланировал бы ты сам. Поправка: не одинок я. Со мною Герда. Но она, наевшись и нагулявшись, спала в кровати, на которой спать ей не разрешается.
Как триста тридцать предшествующих ночей, я таращился в яблочник, лежащий у меня на коленях. Последней новостью, переданной человечеству перед тем, как эра Интернета закончилась, был рассказ о синтезе искусственного человека в Калифорнии. Графитовое создание не только прошло тест Тьюринга, но и сильно обиделось, когда ему объяснили, зачем задавали все эти вопросы.
Обида. Самое человеческое из чувств. Из-за этого чувства я ждал звонка одиннадцать месяцев. Временами хочется, чтобы наши близкие были неспособны пройти тест Тьюринга и наши глупости не обижали их.
Вы еще помните, что это было такое, Интернет? Штуковина, что заставляла тебя забыть о том, что за стенами – душный район не самой простой столицы на Земле. Что живешь ты в миниатюрной трешке-матрешке, в которой все комнаты переходят друг в друга и заканчиваются маленькой кухней (катакомбы навевают воспоминания о модульных отелях в Токио, где тоже все время задеваешь стены плечами). Что на улице – ноябрь, то есть от лета ты удален на максимально возможную дистанцию. Пока ты в яблочнике, тебе почти нормально. Пока ты серфишь, ты почти не одинок.
У меня в браузере отключена та круглая красная иконка TR, которая загорается, когда читаешь контент, сгенерированный текстороботом. Эта игра в угадайку была данью ностальгии по тем временам, когда на belles lettres, созданных талантливыми (не графитовыми) авторами, я еще мог неплохо зарабатывать. Я пробовал догадаться, человеком или машиной изготовлен тот набор слов, что меня зацепил, и обычно угадывал. TR иль not TR.
Отдельные хорошие тексты еще продолжали писаться людьми: на эту работу брали безработных, алкоголиков, людей с ограниченными возможностями – в общем, тех, кто не мог найти себе занятие в нормальной цифровой корпорации.
В случае с новостью о Google Homo все было неочевидно. С одной стороны, в репортаже старательно не называли пол создания. Но из этого необязательно следовало, что текст написал бесполый робот. Потому что гендерная корректность после ряда скандалов сотворила с людьми-компиляторами новостей в точности то же самое, что уже было заложено во «врожденную» половую амбивалентность машин. Безразличие и скрытый интерес выглядят одинаково и на первый, и на десятый взгляд.
В деталях репортажа можно было заметить некоторые перекосы, свойственные «творчеству» искусственного интеллекта. Ни одного упоминания о первых словах, произнесенных Google Homo, зато подробное описание банкета, устроенного демиургами для прессы и доноров. Ни слова о цвете глаз, скелете, крови и мышцах, зато – целый абзац о том, что окончательная версия AI была сделана на основе программной сборки Durante. Перед которой изначально стояла задача усовершенствовать Google Translate до стадии, когда программа сможет переводить сложные поэтические тексты уровня «Божественной комедии». Впрочем, рассуждение про Durante было мной распознано в качестве нативной рекламы Google.
Но не мог же текст про первого способного обижаться искусственного человека быть написан роботом? Это было бы обидно. Я нажал иконку TR, узнал ответ, осмыслил его, и тут зазвонил телефон. Я сразу понял, что это тот самый звонок: для всех остальных уже слишком поздно.
Первое, что я услышал в трубке, был ветер. Потом через него прорвался немного осипший, но такой знакомый голос.
– Намасте.
– Привет, – сказал я со смолкшим сердцем. Несколько ударов ветра, молчание. – Все хорошо?
– Хорошо. Только холодно.
– Ноябрь. Вчера подтаяло, сегодня подморозило. Обычная наша погода – «околоноля».
– Я знала, что ты не спишь, и почувствовала, что должна позвонить. Несмотря на. Как будто что-то плохое случилось. Как там Герда?
– Спит твоя Герда, – отозвался я.
Герда на самом деле проснулась, подняла голову и внимательно слушала разговор.
– А как… – ее прервал свиристящий ветер, – …сам?
– Сам не сплю. Что-то не спится.
– Ты только не подумай, что я простила. Что возвращаюсь или что-то такое. Я так. Почему-то почувствовала, что нужно позвонить.
Герда проскулила и приветливо гавкнула, узнав голос бывшей хозяйки. «Бывшая хозяйка». Не менее странное выражение, чем «синтезированный человек».
– Видишь, разбудила собаченцию, – прокомментировал я. Взвесил допустимость вопроса с учетом наших текущих отношений и решился спросить: – Ты все еще в Тибете?
– Меня депортировали из Тибета. Я вернулась в Непал. Сейчас я в Сарангкоте.
– В Сарангкоте? – Мой голос сел. Я внезапно ощутил себя искусственным человеком, синтезированным из графита в Калифорнии. – Встречаешь рассвет?
Она затараторила, чтобы побыстрее проглотить неловкость:
– Да, в Сарангкоте. Но в этот раз решила пешком подняться. Вышла около полуночи. Такси бы двадцать долларов стоило.
– Мы на автобусе ехали.
– И я решила типа сэкономить. Поужинала, взяла чай в термосе и двинула вверх. Перепад высот несерьезный, меньше километра, можно не спешить. Музыку слушала. Роса уже легла, поэтому сошла с тропинки на разъезженную дорогу. А на той можжевеловой аллее меня подобрал джип с китайскими туристами.
Тут графитовый человек во мне захотел задать вопрос, не потому ли она звонит, что встречает рассвет в Сарангкоте. Но мой внутренний графитовый человек никогда не прошел бы тест Тьюринга, настолько он был тупой. Потому что с учетом текущих отношений такой вопрос был по-человечески неуместным. Вместо этого я почти утвердительно произнес:
– Красиво вокруг.
– Вершина затянута тучами, но через прогалины проглядывает такая… не громадина даже. А невероятных размеров стена. На много километров вверх. Тут ощущаешь, что вселенная неизмеримо больше мира двуногих козявок. Когда выглянет солнце, стена – помнишь? – станет оранжевой.
– Помню, – сглотнул я.
– Но рассвет еще не начался, небо черное.
Внезапно в трубке прогремело, будто где-то рядом с моей собеседницей взлетал самолет. Герда снова гавкнула, на этот раз беспокойно.
– Что это? – встревожился я.
– А это прикол такой. «Трубы конца». Тут рядом со смотровой площадкой буддистский монастырь. Когда первый раз заревело, китайцы туда сбегали и спросили, что происходит. И монахи им ответили, что празднуют «пуджу конца». Китайцы, естественно, поинтересовались, почему буддисты устроили «пуджу конца» на рассвете, а те весело объяснили, что просто пришло для этого время. И быстро попрощались. Очень были заняты своими трубами.
Мы помолчали. Ветер на том конце утих. Человек – создание, которое трудно имитировать. Я так ждал этого разговора, а теперь все мои слова подморозило ноябрем растерянности. Сейчас я мог бы попросить прощения. Еще раз.
– Зачитать тебе парочку новых? – наконец предложила она.
Я этого не ожидал.
– И почему ты не заведешь себе Твиттер? – заученно пошутил я в ответ.
– В чем ценность афоризма, который знает весь Интернет? Из оправы для мудрости он превращается в признак подключенности к Cети.
– Раньше ты по-другому реагировала: «Потому что мне не шестьдесят лет».
– Ну тогда вот тебе из гималайских заметок: «В горах необязательно идти, чтобы пейзаж менялся. Все делают солнце и ветер».
Я промолчал, потому что афоризм меня не впечатлил. Собеседница смущенно хмыкнула и продолжила:
– «Все счастливые семьи несчастливы одинаково, каждая несчастливая семья счастлива по-своему».
Это мне понравилось, но с учетом наших текущих отношений я посчитал, что лучше проглотить похвалу.
На том конце раздался новый странный звук, похожий на отдаленный плач. Герда, услышав отголосок из трубки, оскалилась, будто хотела завыть.
– Что это? – прислушался я.
– Странновато… – В голосе появилась тревога. – Собаки завыли. Все собаки поселка. Как будто кто-то приказ отдал.
– Так бывает. Собаки обычно подхватывают вой. Одна начнет – другие за ней.
– И вот чего еще не могу понять. По часам солнце уже десять минут как встать должно было. А тут даже небо не посерело.
– Ты ошиблась в расчетах. Или часы синхронизировались с чем-то не тем и перескочили на десять минут назад. Бывает. Если и есть в космосе какое-то расписание, которому можно доверять, то это график рассветов и закатов.
Голос стал спокойнее.
– Может, и правда все в порядке. Сейчас еще и все огни внизу, у озера, погасли. Там огромный город. И он теперь весь во тьме. И ветер затих. Наверное, так всегда перед рассветом. Экономят энергию.
– Автоматика у них, скорее всего. У нас в Минске то же самое. Перед тем как солнце встанет, фонари гаснут.
Собаки продолжали истерично выть. Герда встревоженно всматривалась мне в лицо. В голове мелькнула новая, не из мирного времени, мысль, что, если на том конце что-то случится, я никак – ну просто совсем никак – не смогу помочь. Но что могло случиться? Она в Непале, а не в Афганистане. И даже то, что в Минске сначала светлело, а потом только автоматика отключала фонари, не должно было меня настораживать. Кто его знает, какие алгоритмы энергосбережения применяют в Гималаях.
– Что-то и на смотровой площадке у нас свет пропал, – спокойно заметил голос. – А у китайцев сдох телефон, с которого они попсу слушали. Тишь и жуть. Но они пытаются петь. Ты про Google Homo читал?
Ответить я не успел, наш разговор прервался. А несколькими секундами позже свет погас и у меня в комнате. За окнами тоже стояла темень: фонари проспекта, видневшегося через ветви далеких тополей, как и окна соседних пятиэтажек, оказались в полной темноте. Я прикинул в голове масштабы блэкаута, который одновременно случился бы и в непальских Гималаях, и в не самой простой для жизни столице, и отбросил возможность взаимосвязи как анекдотичную. Совпадение, просто совпадение.
Наледь на окне образовала остроконечный узор, похожий на кленовый лист. Раньше, до того как темно стало с обеих сторон стекла, он не так бросался в глаза. Я вышел на пропахшую мокрой тряпкой лестничную площадку проверить пробки, но, как ни клацал автоматами, восстановить подачу электричества не удалось. Ни в тот вечер, ни когда-либо позже.
И если перечислять отвратительные для меня вещи того мира, который закончился с ночным разговором, то возглавят список тексты, написанные живыми людьми, чья логика и стилистика стала полностью неотличимой от логики и стилистики роботов.
Интернет в яблочнике пропал, но само устройство держалось еще семь часов. К сожалению, никто в первые минуты блэкаута не понял, насколько ценным был каждый миг прощальной работы гаджетов.
Что бы я сделал, если бы смог включить своего бывшего электронного друга хотя бы на минуту? Поставил бы трек одной старинной группы. Мелодия до сих пор крутится у меня в голове. Там сначала идет медленное, даже немного неряшливое гитарное треньканье. А потом вступает голос. Он будто не поет, а говорит. Говорит, обращаясь к кому-то очень близкому. Он призывает проснуться. Вытереть слезы. И бежать. Я забыл точные слова и название трека, а посмотреть уже негде. Поверьте, ничего более осмысленного, обогащающего и прекрасного, чем прослушивание этой мелодии, человек с помощью электронного устройства сделать не мог. Ни в какие времена.
Тетрадь первая
Раздел первый
Далекие вскрики ратушных колоколов. Остроконечный узор, похожий на кленовый лист. Он серебристо сиял на почерневшем бархате заиндевевшего оконного стекла. Сколько времени прошло, а тонкие прожилки не растаяли, не оплыли, вообще никак не изменились. Лучшее доказательство того, что температура за прошедшую вечность ни разу не менялась (если кому-то такие доказательства в принципе нужны). Собаченция уже проснулась, она всегда просыпается за несколько мгновений до первого удара колокола. Как обычно, спрыгнула с постели, где мы греем друг друга, и царапала когтями пол перед входной дверью.
Я откинул старые дубленки и шубы, которыми укрывался поверх двух одеял, и вслушался в звон колоколов. Ну как. «Колокола» – это, конечно, громко сказано. Поскольку никаких иных способов оповещения населения, кроме звуковых, у муниципалитета не осталось, в начале рабочего дня звонарь, чье имя Гацак, восемь раз бьет по куцей ржавой рейке, прикрепленной высоко на заводской трубе над озером.
Мол, будем считать, что сейчас «восемь часов» «утра». Понятно, что никакого «утра» у нас уже вечность как не было, но надо же как-то начинать «новый день». И только не спрашивайте у меня, как Гацак определяет промежуток времени от последнего «вечернего» звона до первого «утреннего». Половина вольной Грушевки подозревает его в том, что он мухлюет. Просто чтобы поиздеваться над горожанами, доверяющими ему, козлобородому.
В условиях, когда работающих часов не осталось совсем ни у кого (кому интересно тратить бесценный цинк на такую условную вещь, как «время»), звонить ежедневную «заутреню» Гацак может начинать прямо после того, как его голова прояснится от воздействия солидной дозы браги. А без нее не обходится ни один его «вечерний» выход к трубе. Задай ему вопрос о его способе следить за временем, и он обязательно покажет три механических будильника, заведенных ровно на восемь часов утра. Только вот на будильниках всегда разное время. Бывало и такое, что вольный город Грушевка вставал, начинал ссориться, торговать и шевелиться, так и не дождавшись гацаковского звона.
Звонаря в таких случаях находили очень больным, причем выхлоп в его каморке не оставлял сомнений в том, чем он заболел. Он неизбежно получал в рог от Бургомистра, но оставался на своей должности, при каморке и при цинке налогоплательщиков. Гацак незаменим, ведь кому еще захочется следить за цокотом маленьких механических чудищ, отмеряющих ход погибшего времени.
Когда-то продолжительность дня изменялась оборотом Земли вокруг своей оси, продолжительность года – оборотом Земли вокруг Солнца. После блэкаута концепцию «Солнца» пришлось пересмотреть. Часть соседних городов-государств, например, пустынный и очень опасный Институт Культуры, полностью отменили единое для всех время. Рынки там никогда не закрываются, а потому и налеты на них возможны в любой момент темени.
Звук «утреннего звона» у Гацака получается вялый, но, если захочешь синхронизироваться с остальной Грушевкой, услышишь. Хотя бы с восьмого раза. А вот сразу после восьмой склянки нужно вслушиваться внимательнее. Здесь начинается время государственных объявлений. Их возвещает «Дементей» – более длинная чугунная рейка, которая скрипит визгливо и очень противно. Три удара Дементея – общее собрание. Нужно одеться по-богатому и прийти в актовый зал бывшей больницы, которая способна вместить значительное количество жителей муниципалии. Как правило, на общих собраниях решается вопрос перевыборов Бургомистра, ведь мы не какая-нибудь военная диктатура, чтобы Бургомистр правил без выборов. Но он уже не молод, а мы не злодеи, чтобы отправлять на покой старика, который тут все наладил. Благодаря ему мы не проиграли в войне за территории. Благодаря ему у нас демократия и относительный порядок. Не то что на Институте Культуры.
Два удара – карантин. Это значит, что заезжие торговцы углем снова занесли в вольную Грушевку какую-то заразу: насморк, ротавирус или даже грипп. И лучше из своих каморок не вылезать, пусть микроб сдохнет.
Один удар по Дементею – он прозвучал сейчас – значит, что сегодня у нас «праздник горячей воды». Ну как «горячей». Настолько не холодной, что не слишком теплолюбивые могут даже помыться.
Трубы почти сразу заскрежетали – помпы котельной начали нагонять в систему тепловатую водичку. Обычно воду в кране, как и батареи отопления, греют до такой стадии, чтобы не замерзали теплопроводы. Благодаря этому в моей трешке-матрешке даже не всегда идет пар изо рта. А чтобы на кухне замерзла в кружке вода, такого вообще ни разу не случалось. Не представляю, как живется народу на Институте Культуры, где угольной котельной нет и люди греются у костерков, разожженных по-черному на бетонных полах.
Температура воды продержится недолго, поэтому надо спешить. Я подхватил с пола динамо-фонарь, накрутил его до стадии, когда он начал выдавать ровный блеклый свет, и побежал в ванную. Ванная комната казалась более темной, чем остальная квартира. Я отыскал на тонущих в сумраке полочках кусочек мыла, больше похожий на парафиновую свечку. Вялая струя из душа имела уютно-ржавый оттенок, отчего при голубоватом свете диодного фонаря могло показаться, что я моюсь чаем.
Герда сердито царапнула двери. По ее мнению, хозяин слишком часто моется. Особенно некстати эта нездоровая привычка поражает его в тот момент, когда он должен вести свою единственную питомицу гулять. Бестолковый хозяин! Вытершись злым от холода полотенцем, я впрыгнул в пальто, нацепил тяжелую заячью шапку и вышел с собакой на улицу. Тут пока было тихо: вольные граждане принимали душ.
Небо, как всегда, было затянуто одеялом облаков медно-перламутрового цвета. Обычное зимнее небо над Минском: ни луны, ни звезд. Ни радости, ни надежды. Как на картинах древних мастеров в альбоме «Искусство советского пейзажа БССР».
Первое время умники с рыночной площади, которые любят козырнуть глубокими познаниями в астрономии, торгуясь за килограмм дров, пытались доказывать (чаще всего друг другу), что именно облака помогли внезапно лишенной солнечного света Земле не замерзнуть сразу до критических температур. Но после того как Гацак тысячу раз прозвонил «утро» своей железякой, а длина ртутного столба на градусниках свободной Грушевки не изменилась ни на миллиметр, оставшись на магическом «околоноля», академики в валенках замолкли.
Чтобы как-то обозначить период, в который раньше было светло, а теперь – нет, люди даже изобрели название: «черный день».
И все бы ничего, если бы не было так холодно. Герда закончила свои дела в близлежащих кустах и вернулась ко мне, всем видом показывая, что она не против транспортироваться прямо в квартиру и потребить какое-то количество калорий.
Я домыл посуду в стремительно холодеющей воде, надрал лучины и вышел на балкон. Функционал стандартной трешки полностью изменился после блэкаута. Холодильник с внешним замком превратился в сейф для хранения цинка, ценных круп (скоро они окончательно превратятся в валюту, ими будут рассчитываться за возобновляемые виды пищи), крепкого алкоголя (у меня есть две трети бутылки настоящего Teacher’s), разных недешевых хозяйственных мелочей вроде налобных фонариков.
Газовая плита производства фабрики «Гефест» стала рабочим столиком: на ее капитальной стальной крышке, под которой скрываются горелки, удобно дробить кости для Герды (когда получается купить настоящего мяса) и колоть щепки для балконного костра. Газ же все еще подается в перекрытую над плитой трубу.
Многие вольные граждане муниципалии Грушевка закладывают окна своих квартир кирпичом, окончательно превращая квадратные метры в пещеру. Смысл в этом есть, поскольку все равно никакого света через стекла не поступает и никогда не поступит, а кирпич лучше сберегает тепло, позволяет сохраняться температуре, которую отдают батареи и само человеческое тело. Но мне нравятся очертания далеких тополей на фоне перламутрово-медного неба. Мне нравится остроконечный лист клена, который я вижу, когда открываю глаза.
Я вышел на балкон, раскрыл стеклянные рамы и напихал щепок в трубу самовара. Давным-давно, в далекой-далекой галактике, я купил эту квартиру на деньги, полученные за выполнение одного особо жирного заказа. Седовласый бывший владелец ее напоминал Марка Шагала, своевременно решившего забросить живопись, остаться в СССР и переквалифицироваться в научно-технического интеллигента. Балкон был его тайным садом: старательно обшитый вагоночкой, застекленный; латунные шпингалетики, жестяной щиток от дождя, медные головки гвоздиков, которыми набит узор «змейка». Самодельный шезлонг с поручнями, отполированными локтями за десятилетия чтения «Дружбы народов».
Я почти плакал, когда отдирал вагоночку, потому что разводить костер вблизи деревянных поверхностей было огнеопасно. А как невыносимо было жечь шезлонг! Сейчас на балконе осталось только самое необходимое: самовар с медалями, пять литров, закипает быстрее, чем успевают замерзнуть пальцы на ногах. Луженный в одном месте. Такой же без трещин стоил бы в десять раз дороже. Стиральная машина в качестве столика. Микроволновка-электрогриль, на ней я, бывает, сижу, когда не боюсь отморозить зад.
В центре на цельнометаллическом диске, снятом с колеса «БМВ» под окном, – место для костерка. Диск стоил мне два цинка, включая хлопоты самого хозяина «БМВ», который с энтузиазмом его доставил. Непосредственно на бетоне разводить костер не рекомендую: огонь может расплавить металлическую арматуру и балкон грохнется вместе с незадачливым пироманом.
Цокнуло кресало, задымились щепки. Сейчас будет завтрак. Ну как завтрак. «Утром» я обычно выпиваю две кружки чая из одного пакетика «Принцесса Нури», с одним кусочком сахара. Если, конечно, нет перебоев с караванами и сахар доезжает до Грушевки. Одна принцесса Нури знает, из чего производят эту «Принцессу Нури». Рыночные торговцы клянутся, что напиток настоящий и поставляется с распределительного склада гипермаркета «Корона» в Соснах, который они аккуратненько грабят во славу всех цейлонских монархов. Насыщенный торфяной цвет, масляные пятна на поверхности и, главное, неуловимый привкус свекольных культур вызывают подозрение, что при производстве этой смеси «ассама» и «орандж пеко» ни одно чайное деревце не пострадало.
Когда самовар начинает бурчать, я кладу на него жестяночку с кормом для Герды. Найти еду для домашних животных не проблема на любой продуктовой ярмарке Грушевки, причем упаковки все сплошь настоящие, из тоненькой стали, с ключиком. Сегодняшние технологии угольного века не позволяют подделать такое. Причина, по которой нормального чая не найти, а корм для котиков – легко, очень простая. Только вы не говорите про нее Герде, хорошо? Дело в том, что всех домашних животных съели еще до того, как те успели съесть все запасы предназначенного для них корма. И то, что продается сейчас, покупается не собакам и котикам, а небрезгливыми двуногими для себя. Я сам пробовал несколько раз. Запах странноватый, но ингредиенты нормальные.