Феномен зяблика
– А что бабушка, в Арье не так?
– Да, нечисто там, сынок. Мы когда мимо едем всегда молимся, – сказала баба Варя и перекрестилась.
– И помогает?
– Не всегда, – призналась старушка. – Позапрошлой зимой сосед мой, Матвей, вернулся с вахты, с Москвы, шел домой и не дошел. Приехал то рано, на обеденном автобусе. В Перерывах все его видели, как сходил с автобуса, как вышел за околицу и пошел по дороге. Пошел, да не дошел. Из пункта А вышел и опаньки! Ни одной косточки по всей округе до сих пор не нашли.
– Может из-за денег убили? – предположил я самый тривиальный сценарий. – После вахты обычно с зарплатой возвращаются.
– Да у нас душегубство как-то не принято. Баловать – балуют, а так чтобы – нет. И посторонних зимой у нас не бывает, дачники и «туризты» дома сидят. Милийция уже на следующий день стала искать. Нюра-то мужа с вечера не дождалась, так утром уже всех на ноги подняла. В Перерывах всех пересчитали, всех записали. Кто приехал на автобусе, кто уехал, к кому на машине приезжали, когда уехали. А по следам то и определили, что дошел наш Матвей до Арьи, да там и сгинул. Вот есть след, а вот и нет следа. Опаньки! – старушка прочертила руками в воздухе, где был след и где его не стало.
– А что все-таки с селом случилось? – спросил я, снова вспомнив жизнерадостную картинку двадцатилетней давности.
– Да как-то, в одну зиму, все покинули село. Оставалось несколько старух, да и те на зиму к детям в город перебрались. Совсем село опустело. Вот они и вернулись.
– Кто? – не понял я.
– Предки. Стали из могил и пришли, – без тени сомнения повествовала баба Варя.
– Зачем?
– Грех это страшный, когда бросают насиженное место. Сколько поколений трудилось не покладая рук, чтобы село отстоять. И на тебе. Все бросить! Там где отец твой сажал картошку, там, где дед твой сажал картошку, там, где прадед твой сажал картошку, там, где прапрадед сажал картошку или сводил лес, чтобы потом сажать картошку… А ты, вдруг, говоришь: «Хватит», и рвешь ниточку поколений. А без этой ниточки ты перекати-поле, и не будет тебе счастья ни в этой, ни в другой жизни. Потому что нельзя без корешечков-то. Вот мертвецы и не вынесли поднесенного позора, перевернулись в гробах и вернулись в свои дома. Вот тебе и опаньки!
– Это, что легенда? – не поверил я.
– Да уж, какая тут легенда, – с досадой сказала баба Варя, – там теперь даже у ни во что неверующих волосы на голове шебаршатся. Даже дачники и те разбежались. Ты- то сам как прошел?
– Почти бегом, – признался я.
– Ну, вот видишь. Ты хоть молитву каку-то знашь?
– Нет, – снова признался я.
– Ты когда обратно пойдешь, обязательно ко мне загляни, – строго наказала баба Варя, – я тебе молитву с собой дам. И лучше бы с кем-нибудь на машине, не надо то одному.
«Опаньки!» – сказал я про себя, – Хрен я теперь пойду обратно! Фигушки! Только вперед. Пусть лучше меня застрелят в заповеднике как посягателя на все живое, чем я буду знакомиться с чьими-то предками».
Я отдал бабе Варе сто рублей за ночлег, но ее реакция меня насторожила. Она не только не обрадовалась, но еще и посмотрела на сторублевку как на фантик от ириски. Я стал подозревать, что деньги тут, вообще, не в ходу.
– К вам автолавка приезжает? – спросил я осторожно.
– А как же, – с гордостью ответила баба Варя, – два раза в неделю по понедельникам и четвергам. Что закажешь то и привезут. У нас тут цивилизайция, ты не думай. Так что присмотрись к дому-то. Дом крепкий, и я много не попрошу. Смотри, какая благодать вокруг. Река рядом, лес рядом; грибы, ягоды, рыбалка, а воздух то какой. А тишина… Только птички посвистывают. Кладбище, конечно, у нас тут тоже рядом, но с покойниками мы дружим, почитаем и законы предков блюдем.
Пока я осматривался в доме, баба Варя принесла кринку молока и с десяток яиц. Узнав, что хлеб у меня есть и хлеба мне не надо, она вздохнула с облегчением. Вот что тут, оказывается, ценилось больше денег. Выяснив, что я не курю, старушка совсем успокоилась и ушла восвояси.
Дом был действительно большой, состоял из просторной кухни и огромной комнаты. И тут я вспомнил, где я видел подобную планировку. Картошка перед вторым курсом – нас поселили точно в таком же доме. Пятнадцать дев и мы с Юриком. А что делать, на биофаке такое соотношение полов. Вся изба, как казарма, была заставлена раскладушками, но все «бабы» уместились. Понятно, что мы с Юрой спали отдельно, в какой-то подсобке. Удивительно, что тот дом был в южном районе области, а этот в северном. Один в полях, второй в лесах. Расстояние между ними километров двести, может триста, а проект один и тот же. Для меня это, вообще, непостижимо, а для краеведов – загадка.
В избе, кстати, был очень затхлый воздух. Окна не открывались, так как зимние рамы не были убраны. Их, наверное, перестали убирать с тех пор, как умерла хозяйка. Здесь я точно спать не буду.
На кухне вторых рам не было. Я открыл форточки на обоих окнах и распахнул двери в сени и на крыльцо. Весенний сквозняк ворвался в дом и выдавил зимние субстанции вон. Вместе с ним с улицы вошли звуки и наполнили пространство кухни жизнью. Совсем другой коленкор, решил я и задумался о еде.
Молоко. Молоко я с детства не люблю, во всяком случае, коровье. У бабушки была коза, а после козьего молока, коровье как вода. Как молочное мороженое после пломбира в шоколадной глазури. Козье я усиленно пил, чтобы вырасти. Козье молоко всегда разное на вкус: то просто травяное, то ромашковое, то со вкусом зверобоя или горькое от полыни. И где только эти козьи морды ее находят. Если бы я знал в те времена про абсент, я бы с большим усердием отнесся к изучению данного вопроса. Но тогда меня занимал только один вопрос, если я буду пить больше молока, я еще больше вырасту? А, если совсем не буду пить, стану карликом?
Конечно, молоко надо пить. Но до тех пор, пока оно на губах не обсохло. А вот когда обсохло, тогда полезнее абсент. К сожалению, старушка подогнала не тот продукт. Если я сейчас хряпну пару кружек молока, это спровоцирует такой путч и восстание на Желудочно-Кишечном тракте, что народные волнения не утихнут до утра. Видимо лактаза лактозу не переваривает, но зато китайцы живут дольше.
Теперь яйца. Яйца – это всегда круто, даже если это не божий дар, а яичница. Эталон белка по версии ЮНЕСКО. Кстати, яичница – отличная идея. А может выпить сырыми, чтобы не возиться? Главное, натрий-хлор где-нибудь добыть. А как же сальмонеллез, петушиный гриб, куриная слепота? Последнее, по-моему, просто цветы: лютик едкий, а не болезнь. Но народ-то врать не будет? Даже если нет куриной слепоты, точно есть куриная безмозглость. А, ну это точно чисто женская болезнь, и мне, по-видимому, не грозит.
И все-таки лучше яичница – sunny side up – «солнечной стороной вверх!», как говорят французы, чисто по-английски. И я начал искать сковороду.
Удивительно, но в доме было все, как будто хозяйка просто выехала погостить на тот свет, но обещала вернуться. Надеюсь не сегодня. И я снова вспомнил Арью.
Все кухонные принадлежности: вилки, ножки, ножи; посуда, кастрюли оказались на месте. Сковородок было несколько. Не дом, а музей быта. Я нашел даже соль. Кристаллики перекатывались друг через друга, когда я наклонил баночку. Или крышка хорошо притерта, или дом действительно не пропустил сырость внутрь себя.
Из окна кухни был виден уличный журавль и памятник воинам-освободителям. Ведро я без труда нашел в сенях. Целых два ведра висели на длинных гвоздях, вбитых в стену, почти у самой двери. Когда я уже вытаскивал ведро воды из колодца, опасаясь, что сейчас «журавль» выдернет меня вместе с ведром… Подошла женщина и помогла мне не стать Буратиной, болтающимся в воздухе. Сказала, что конструкция данного колодца действительно неудачная и несбалансированная: одному трудно справиться с ведром. И посоветовала за питьевой водой ходить к колодцу возле церкви.
Когда я намыл чугунную сковороду средних размеров, и наблюдал, как капли воды скатываются с ее поверхности… Только тогда я осознал, какой же я идиот, обвинив во всем духов Арьи, которые высосали мой мозг. Прежде чем намывать чужую сковороду, надо было сначала решить, на чем я ее буду разогревать? Печь топить запрещено!
Нифига меня не остановишь, уж если я решил, сырые яйца есть не буду. Сейчас пойду в огород, наберу какого-нибудь мусора под кустами крыжовника и запалю костер, сожгу пол деревни, но яичницу зажарю. Я видел в Летуново несколько сгоревших домов: видимо тоже яичницу готовили. И тут я вспомнил историю с той самой «картошки».
***
На самом деле мы не собирали картошку, мы работали на току. Перелопачивали зерно из одной кучи в другую, чтобы оно не прело, а сохло. Возможно, даже грузили в трактора, но это я плохо помню. Работа была пыльная, но более легкая, чем картошку под дождем собирать. И у нас был большой обеденный перерыв – два или даже три часа. Мы возвращались в дом, где девушка Маша, освобожденная от полевых работ, кормила нас обедом. Также она кормила нас завтраками и ужинами. После обеда у нас оставалось время поваляться на кроватях и даже вздремнуть, прежде чем снова тащиться на ток. Можно сказать, фиеста. Только в наших краях фиеста в сентябре-месяце очень убогая. Она и летом-то никакая. И вот вместо послеобеденного отдыха, я предложил Юрику истопить хозяйскую баню, чтобы помыться после работы. У Юры фамилия была очень необычная, то ли Рябоконь, то ли Конская кожа, то ли все вместе. И он упирался всеми четырьмя копытами, чтобы только не работать. Но я со своим хозяйственным напором и личным примером, кого угодно заставлю на себе воду возить. Колонка была не у самого дома, а уж баня, вообще, хрен знает где, почти в овраге, на краю усада. Уж, если так боишься пожара, лучше совсем не мыться, чем ставить баню у черта на куличках. Вода нам далась очень тяжело, Конь все время взбрыкивал и пытался покинуть дистанцию. Но мы натаскали полный бак для горячей воды и бак для холодной. А с дровами был полный пролет. В полях, в принципе, плохо с дровами. Мы собрали весь мусор во дворе и огороде, какие-то доски, поломали часть сгнившего забора, стырили два березовых полешка у соседей, которые те не успели спрятать. Затопили печь, и ушли на работу. Вечером мы нашли баню совершенно холодной, вода в котле была чуть тепленькой.
«Мы с тобой прямо как китайцы, – сказал тогда Юра, – они запустили ракету в космос. Ракета пролетела три метра, и кончились дрова»
Да. Прошло двадцать лет. И где теперь китайцы? Мы-то все там же. На том же самом месте. В нетопленной бане. Сковородку вскипятить не на чем!
***
Возможно, растопи мы тогда баню, мы бы изменили судьбу страны, и до сих пор бы смеялись над китайцами. Неисповедимы Законы Вселенной. И во всем виноваты мы с Юркой. Потому что нельзя бросать начатые дела.
***
Посещение прошлого дало свой результат. Я понял, что Маша не топила печь, чтобы накормить нас обедом или ужином (дров то не было!). И тут же обнаружил электроплитку, которая стояла буквально перед моим носом. Конечно, Маша не готовила на электроплитке, она готовила на плите. Я даже вспомнил, как мы добывали газовый баллон в колхозе, но это уже не имело никакого значения.
Плитка заработала не сразу. Сначала пришлось включить пробки в доме, но с этим я быстро разобрался. Водрузив сковороду на светящуюся спираль, я снова вспомнил Машу.
***
Маша специализировалась на кафедре молекулярной биологии, а я на кафедре зоологии. Где мы с ней пересеклись, я не очень понимаю. Но это точно была не защита дипломов, а много раньше. Она читала доклад о своей работе на кафедре. Возможно, это был семинар, когда всему курсу читали молекулярную биологию. Доклад начинался примерно так: «Известен факт, что если человек поест свиное сало на голодный желудок, то молекулы свиного жира могут откладываться в организме человека в неизменном виде (перевожу: в свинячьем виде?!) и далее не принимают участия в метаболизме». И я видел собственными глазами, как завкафедрой, умнейшая женщина, доктор биологических наук в этот момент кивает головой, подтверждая, что действительно, это так. Далее Маша рассказывала про свои опыты, но судьба белых крыс меня мало интересовала. Я до сих пор воспринимал бы это как научную ересь, если бы мой научный руководитель не рассказал то же самое о свиньях. Он какое-то время жил на побережье то ли Азовского, то ли Каспийского моря и там свиней откармливали рыбой. Так вот он говорил, что свинину есть, было невозможно – полное ощущение, что ты ешь рыбу. А что нам говорит школьная наука? Что все белки в процессе пищеварения расщепляются до аминокислот, из которых потом синтезируются белки человеческого тела, согласно генетическому коду.
Двадцать лет прошло. Появилось ГМО. А я до сих пор не уверен, что если питаться зебрами, у тебя не может появиться полосатый внук.
***
Вот мне и подумалось: если сейчас, на голодный желудок, я съем десять сырых яиц, не стану ли я немного курицей? Ну, нет! Одно дело мы и свиньи – практически одно и то же, и по инсулину и по характеру; другое дело мы и куры. Однако… это как свиньи и рыбы? М-да?!
Все-таки пищу надо термически обрабатывать. Те, кто обрабатывает, те и выиграли в эволюционном процессе, это факт, и не надо об этом забывать. Они просто стали жить дольше и успевали накопить больше знаний и передать их следующим поколениям – простейший способ сохранения накопленной информации. Физическая сила рождает тупость, обработанная пища рождает интеллект. Интеллект порождает мысли. Мысли, даже немыслимые на первый взгляд, выдают решение. Я понял, как решить задачу, если все что «дано» надо съесть и в ответе получить ноль. Омлет!!! Все-таки математика правит миром, не говоря уже про кухню.
О, омлет! Омлет – это вам не яичница, которую случайно изобрели, уронив яйцо на раскаленный камень. Омлет – это мыслительный процесс. И молоко здесь самый главный ингредиент. Но в законе подлости «сбежавшее молоко» занимает место впереди «бутерброда с маслом», потому что сбегает оно молниеносно подло. Еще я знаю, что электроплитка крайне инертный нагревательный прибор, практически не поддающийся регулировке. А если омлет подгорит, это будет отвратительно, лучше сразу превратиться в курицу. Да, я устал, потому что прошел 3,5 часа пешком; да, я голоден так, что руки трясутся; да, мой мозг высосали мертвецы, а мою самооценку – грудастые девицы. Но я должен собраться, должен сконцентрироваться, не думать ни о чем постороннем, не смотреть по сторонам, не отвлекаться, все заранее рассчитать, взвесить и приготовить. Невозможно представить, что еще утром я был дома, в своей квартире.
Я закрыл все двери на крючок. Я отключил плитку, чтобы она не перегрелась. Я подобрал крышку для сковородки. Я измерил водой, сколько стаканов молока уместится в сковороду, с учетом процесса возбухания. Я заменил сковородку на другую, более глубокую, вымыл ее и тоже подобрал для неё ту же самую крышку. Нашел венчик – пружинку, продетую в петлю с ручкой. Подобрал миску для смешивания ингредиентов. Открыл баночку с солью. Снова воткнул штепсель в розетку и началось! Пропорции я установил заранее. Стакан молока – два яйца, венчик; стакан молока – два яйца, венчик; стакан молока – два яйца, венчик. И так до тех пор, пока яйца не закончились. Соль по вкусу, последние обороты венчиком, и я выливаю чуть желтоватую массу на разогретую сковороду. И тут же отключаю плитку от розетки. Секунд через 30-40 снова включаю плитку, слегка помешиваю содержимое, и снова отключаю плитку. Когда почувствовал, что содержимое густеет, накрываю сковородку крышкой и больше не вмешиваюсь в процесс. Но секс штепселя с розеткой продолжается до самого конца – я слежу за ними как последний извращенец. И вот я кончаю! В последний раз разъединяю органы электрической любви и, напевая: «Любовь идет по проводам», не торопясь нарезаю батон. Торопиться некуда, уже ничего не убежит и не подгорит. Чудо свершилось, только ему надо немного остыть.
Когда содержимое первой транспортной ложки сходит на берег, и нежная невесомая масса касается языка – вкусовые сосочки заходятся в экстазе. Я осознаю целую вечность, и еще один день, бесконечный день. И этот день мой.
Глава 4. Мари и Хуан
Ночь выдалась тоже бесконечной – трупаки всю ночь тянулись ко мне и пытались догрызть, но мне было уже почти все равно. Я вскочил «с первыми лучами солнца» (правда, лучей еще не было, лишь слегка забрезжило) и только поэтому, видимо, я уцелел. Я пообещал себе больше никогда не ложиться спать!
Остатки холодного омлета и конец вчерашнего батона составили мой завтрак. Оставив на столе лишнюю сотку для бабы Вари, я тихонечко прикрыл дом и вышел вон.
Сначала я решил спуститься к реке, чтобы сориентироваться на местности. Почти у самого берега стояла обгоревшая деревянная церковь. Она была совсем не похожа на городские церкви, которые я привык видеть, или на церкви с репродукций. Это был великий хендмэйд строителей уже ушедших от нас и забытых в темноте времени. Разглядывая обугленные стропила трёхъярусной конструкции, издалека напоминавшей сторожевую башню кремля, я испытывал благоговение перед их умением созидать. Я почел бы за честь только подержаться за широкую ладонь такого мастера. В сооружении не было плавных линий или изящества тонких деталей. Наоборот, все было грубо, топорно, угловато и на века. Строили, как дышали – без чертежа. Только замысел на песке.
Из-за угла вырулил прямо на меня какой-то старикашка.
– Эй, сынок, табачку не найдется?
– Нет, батя, не найдется. Не курю, – ответил я достаточно грубо, смущенный тем, что был застукан за интимным занятием ощупывания древней постройки.
– Ну, я тогда закурю, – старик присел в проеме церкви. Достал полоску газетной бумаги, оторвал от неё квадратик и свернул кулек для конфет куклы Барби. Наполнив его зеленой травкой из жестяной баночки, он закурил.
С первым облачком дыма я приготовился втянуть запах махорки, который нравился в детстве, но запах меня разочаровал.
– Махра, – откомментировал старик, – может тебе тоже скрутить?
– Спасибо, не надо. Я же не жлоб, отец. Я, правда, не курю.
– Что нравится? – спросил он, закинув голову верх и разглядывая верхние стропила.
– Очень, – сознался я. – Правда, не столько нравится, сколько сожалею. Сожалею, что не застал до пожара, сожалею, что не застал тех мастеров. А Вы их застали?!
– Да ты что?! Церкви больше веку. Неужели я так плохо выгляжу? – хихикнул старик. – Нет, возможно, когда я родился, эти плотники еще были живы, но, я то был еще молочным. Да и не забывай: родился то я уже при Советской власти, и интересу к церквам тогда не было никакого. И хоть край у нас раскольничий и набожный, в школе нас учили другому. Мой отец, мой дед и все прадеды носили бороды по подобию божьему. Борода у раскольников – это основной символ веры: голову секи, а бороду не моги. А я всю жизнь прожил без бороды и даже на сталелитейном в городе работал. Вишь как!
Я с опаской смотрел, как кусочки бумаги и травы искрами разлетаются из самокрутки старика во все стороны.
– Не боись, – сказал он, перехватив мой взгляд, – капля никотина не сжигает церковь, так как она сама опиум для народа. Во! – Старик тихонечко заржал, как коршун, кружащийся вокруг своего гнезда.
– А это тогда откуда? – спросил я, раздраженно разводя руками. – Короткое замыкание?!
– Это, сынок, молния.
– Да, ладно?! – не поверил я.
– Что, не веришь, что гроза может ударить в церковь?
– Ну, как-то в голове не укладывается, – растерянно произнес я.
– Значит ты человек верующий, – удовлетворенно подытожил старик, сворачивая новый пакетик для Барби. – А дело было так. Церковь закрыли сразу, как только пришла Советска власть. С тех самых пор она и стоит – недействующая. Моя бабка утверждала, что в тот год, когда закрыли церковь, как раз построили школу в начале села.
Когда мы были маленькими, в церкви был амбар, хранили зерно. А когда мы уже подрастали, в церкви устроили клуб. Поначалу туда ходили наши родители. Ходили как на праздник: одевали все чистое, да опрятное. Пели песню под гармошку. Какая-то самодеятельность у них там была: хор, постановки, агитация. А потом мы выросли, и наш сверстник Васька Шалопутный стал устраивать в церкви дискотеки, типа городских. Родители туда, конечно, перестали ходить – отжали мы родителей-то. Зато мы почувствовали свободу: извивались как ужи, кто на что горазд, девок пощипывали, самогоном баловались – городским подражали. Огурство – одним словом. А Васька был лучшим плясуном и песни похабные на магнитофоне ставил, с матерком. Мысль о том, что бесчинствуем в храме божьем, его даже как-то подстегивала, заводила. И вот однажды возвращался Васька с обеденной дойки, матери ведра с молоком на коромысле помогал донести. Как бабы потом рассказывали. Налетела небольшая тучка, упало несколько капель, загрохотал где-то вдали гром. И с практически чистого небосвода жахнула молния. Бац! И тот час снова засветило солнце, как будто ничего и не было, будто всем показалось. Но молния попала в толпу женщин, возвращающихся с дойки. Разметала многих, но чудом никто не пострадал, только молоко разлили. Весь удар пришелся на Шалопутного. Васька долго болел, но выжил. Танцевать уже не мог: его слегка парализовало. Ходил, подволакивая правую ногу. Но дискотеки продолжал в клубе устраивать. Через пару лет в него снова ударила молния, и на тот раз, ему пришел карачун. Вот я запамятовал, но кажись, между этим был еще один раз, когда его шибануло. Потому как он по этому поводу анекдот любил рассказывать. Мол, когда первый раз поп упал с колокольни, и не разбился, все сказали: «Повезло». Когда второй раз свалился с колокольни, и не разбился, все сказали: «Совпадение». А уж когда поп третий раз свалился с колокольни и не разбился, все сказали: «Привычка». Ну, похоронили мы Шалопутного Василия. На могиле установили крест, как положено. Приходим его навестить на сороковой день, а крест напополам расщеплен. Что за святотатство? Поставили новый крест. А через некоторое время и он оказался расщеплен. Только на этот раз по обугленным краям догадались, что молния била в Васькину могилу. Так и лежит он теперь, без креста. После этих событий клуб в церкви прикрыли, и долгое время она пустовала. А вот когда перестройка в городе началась и народ толпами, как раньше на демонстрацию, повалил в церкви: кто молится, кто креститься – это стало очень модным; в нашу церковь попала молния. Не в саму церкву, конечно, а в рядом стоящее дерево, от которого и пошел пожар. Церковь отстояли всем миром, благо, что до воды два шага. Но помня про Васькино проклятье, решили, что это божий знак и церковь совсем забросили. Интересно, что в тот год, когда молния ударила в церковь, на селе закрылась и школа – учить стало некого. И село наше совсем потерялось.
– А вы не пытались как-то заново отстроить? Пускай на новом, не проклятом месте. Сейчас властями это только приветствуется, – поинтересовался я.
– Уже некому. Да и дух в людях уже не тот. Да, духа-то совсем не осталось, а без духа такое не поднять. Ты вот руками здесь все ощупывал – ты почувствовал сейчас какой-нибудь дух в этих стенах?
– Точно нет, – уверенно ответил я. – Только утерянное мастерство.
– Тебя, сынок, как зовут-то? – в голосе старика появился интерес.
– Андрей.
– Знаешь, Андрюша, если что-то упустил, потом не восстановишь. Держись крепко за то, что дорого. Дорожи тем, что имеешь. Вот и мы, полтора века по лесам прятались – берегли свою истинную веру. У нас даже село, изначально, вон за тем пригорком пряталось. Метров в семистах отсюда, чтоб подальше от реки. По воде, да по льду к нам самый прямой путь. Село тогда даже называлось по-другому. А потом, когда гонения на убыль пошли, потихоньку перебрались на самый берег к воде. Потому как река – первое средство от пожаров. Вот тогда то мы и стали называться Летуново. А туристы, что по реке плывут, теперь удивляются, как мол, ваши предки такое живописное место для жительства выбрали. А выходит – они и не выбирали, они больше по лесам хоронились. Вот и получается, что место действительно чудное выбрали, а дух-то подрастеряли. Духу как птице, не каждый дом подходит.
– Скажите, как мне пройти через заповедник, – вежливо перебил я историю про Духа.
– Выходишь на дорогу, – удивился старик, – и топаешь по ней. Километров пять будет. Дорога у нас тут одна. Аккурат заповедник на нее и поставили – разъединили нас с низовьями, теперь только верхом ездим: через Арью, да Перерывы. Пропуска, конечно, можно добиться, но хлопотно. Тебе куда надо попасть? В Старый Яр?
– Да, в Старый Яр, – соврал я.
– Чую я, нет у тебя разрешения на проход? Те, у кого есть, на машинах приезжают. Есть у нас тут свои тропы, да ни к чему они тебе – только время потеряешь, да и заблудится недолго. Ты шагай по дороге. Въездные ворота лесом обойди, а потом снова выходи на дорогу. Если попадешься, рассказывай про родственников из Старого Яра, мол, сто лет не видел, а еще лучше, мол, на похороны спешу. Похороны дело святое – даже из армии отпускают.