Кот и крысы

– Не от пули, а от стыда, – повторил Архаров слова, что застряли в голове.

– До подштанников – это по-гвардейски, – согласился Матвей. – Ну так не в первый раз. А что он отыгрываться любит – это всем известно. А на сей раз, видать, не получилось.

– Он же опытный игрок! – воскликнул Левушка.

– Нашлись поопытнее, – сказал Архаров, чувствуя при этом, что его рот как-то нехорошо дергается и кривится. – Играл под запись, на честное слово, дал векселя на немыслимую сумму, как наш недоросль Вельяминов, стал отыгрываться – еще хуже вышло…

Федька насторожился – вот точно то же самое стряслось, и тоже горемыка за пистолет хватался, и те же слова звучали. Он подошел поближе к Архарову – тот заметил, но молча одобрил.

– Так нет же в суде веры таким векселям! – Матвей все еще не понимал, что творится.

– При чем тут суд? Коли бы ты с князем Волконским на честное слово играл – заплатил бы? А? До суда бы дело не довел?

– Так то с князем!

– Ну так и он не с простыми людьми, видать, играл, коли все в честь уперлось!

– Вельяминов! – тут только до растерявшегося Левушки дошла связь двух несчастий.

– Шайка! – единственным словом отвечал Архаров. – Думаешь, Тучков, только эти двое? Врешь! В Москве богатых дураков много! И способ придумали! Кого – на Ильинке подцепят, кого… я не знаю где! И ведь им платят! Дворяне – мазурикам платят! Боятся стыда и платят! И не выследишь их, потому что все молчат и молчать будут!

– Не от пули, а от стыда, – теперь уж эти слова повторил Матвей.

– Да что же это такое?! – в отчаянии воскликнул Федька. – Да они же, как крысы! Подкопались, забрались – и жрут! Куда ни ткни – крысы!

– Не вопи, – одернул его Архаров. – Твоя должность такая, что…

Он хотел сделать строгое внушение, на манер Шварцевых, но вдруг вспомнил Марфу и что-то этакое, с крысами и с ней странным образом связанное… услышал ее хитроватый голосок…

Еще при первом знакомстве она, сразу в Архарова поверив, рассказала ту причудливую басенку Ваньки Каина – то же самое была в начале басенки, та же беда… Забрались крысы в амбар и никак их не извести…

– Они – крысы, а ты – кот! – крикнул Архаров, безмерно довольный, что вспомнил главное.

– Мало ли крысы кошек загрызли?

– Они – крысы, а ты – кот, – повторил Архаров. – Вот и вся наука.

И тогда лишь басенка ожила – и образовался, как живой, рыжий котишка, вся победительная сила которого была в убеждении: они – крысы, а я – кот. Стало быть, по закону природы я обязан их одолеть. И они, сволочи, это знают!

Тут в душе проснулось веселье.

Архаров знал за собой эту способность к злому веселью, знал – но старался воли ей не давать. Очевидно, о ней догадывался Шварц – судя по тому, что он избегал присутствия Архарова на допросах самых закоренелых преступников. Допрос должен быть делом спокойным и скучным, чтобы одна эта тяжкая неотвратимость скуки и унылого повторения одних и тех же вопросов подействовали на злодея угнетающе, а если явится некто, сгорающий от азарта, то следствию будет вред – преступник воспарит душонкой и еще хуже закаменеет в своем упорстве.

Лишь тот, кто несколько лет служил с ним в одном полку, как Левушка, знал эту архаровскую особенность: говорить чуть медленнее, ронять слова чуть увесистее, чем обычно, именно потому, что внутреннее нетерпение уже полыхает и огонь рвется во все щели.

– Черепанов, дай бумагу, чернильницу, перо, – сказал Архаров и подвинул в сторону пустые стопки. – Тучков, садись. Пиши. Тебя как, Марьей звать?

Она кивнула.

– По прозванию Петрищева, – подсказал Черепанов.

– А денщика того?

– Степаном звали, – опять подсказал Черепанов.

– По прозванию?

Тут все разом посмотрели на Марьюшку. Она пробормотала невнятицу. Переспросили и добились: вроде Канзафаров.

– Из татар, что ли? – полюбопытствовал Матвей, но Архаров любопытства не одобрил и не поддержал.

– Барин часто посылал его с письмами?

– Часто, – подумав, отвечала Марфа.

– К кому – денщик не сказывал?

– К копыту… И вчера вот тоже к копыту, а потом еще одно письмо…

– К кому?..

Архаров недостаточно прожил на Москве, чтобы изучить все причудливые прозвища.

– Не во гнев будь сказано, князь Горелов-копыто, – объяснил Черепанов.

– Горелов? – переспросил Матвей. – Николаша, ты его должен помнить по шестьдесят второму. Серж Горелов, ну?

Архаров задумался.

– Тот, который барабан проколол?

– Он самый.

– Вон он где!

– Кто это, Матвей Ильич? – спросил любознательный Левушка, а Федька хоть и молчал, однако все мотал на ус.

– Офицер один, когда гвардия поднялась, не пускал солдат государыне Екатерине присягать, дрался, полковой барабан отнял и проколол. Тем его офицерская карьера и кончилась.

– Так разве ж такие были?!

Левушка имел в виду: неужто в июне шестьдесят второго, когда вся гвардия отвергла несуразного царя Петра Федоровича, дружно встала за Екатерину и возвела ее на престол, нашелся хоть один дурак, пытавшийся воспрепятствовать?

– Еще и не такие были, – сказал Матвей. – Потом он сгоряча в отставку подал. Ну, конечно, куда ж ему еще деваться, как не в Москву? Тут всякого недовольного пригреют.

Левушка задумался. Про Петра Федоровича он знал крайне мало – и из сведений образовался малоприятный образ государя-предателя, который в бытность великим князем военные секреты собственной страны пересылал обожаемому им прусскому королю Фридриху, с коим Россия как раз в те годы воевала. Став после смерти Елизаветы царем, Петр тут же с Фридрихом замирился, чем вызвал великое неудовольствие армии и гвардии – ведь победа уже была, почитай, в руках! Однако, выходит, были и у него свои поклонники…

– А с чего копыто? – спросил Архаров. В Петербурге князь такой приставки к фамилии не имел.

– Бог его знает. И дед, и дядя были копытами, – отвечал Черепанов и даже развел руками, показывая: он за странное прозвище не в ответе, с Москвы спрашивайте.

– Устин, про копыто не пиши. Часто ли барин посылал к князю Горелову?

– Не раз посылать изволили. Однажды деньги посылали.

– Карточный долг! – воскликнул неуемный Левушка.

– Может, так, а может, и нет. К кому еще?

Марфа вспомнила про лавочника, который по записке продал каких-то нужных в хозяйстве мелочей, чулок и шнурков. И еще вспомнила: некоторые письма Степан доставлял в какую-то модную лавку на Ильинке…

– Вот черт, все на Ильинке сходится, – буркнул Архаров. – Устин, ты пиши, пиши…

– Немало мужей через ту Ильинку обзавелось преизрядными рогами, – заметил Матвей. – Может статься, наш Фомин с любовницей таким манером переписку имел.

– Он к воспитаннице княжны Шестуновой сватался, – напомнил Левушка.

– Одно другому не помеха.

Федька невольно фыркнул.

Потом Черепанов объяснил, где проживает князь Горелов-копыто. Архаров решил ехать к нему сразу же – может, там и удастся поймать беглого Степана. Левушку взял с собой. Как-никак, преображенец, гвардеец, СВОЙ. Глядишь, и пригодится.

Матвей и Федька остались в номерах, в горнице Черепанова. Пришла его жена, пришла теща, прослезились, стопочки как-то сами собой наполнились. И разговор зашел о деле малоприятном – о похоронах.

Матвей был за то, чтобы дерзким образом солгать священнику. Самоубийцу могут даже отказаться отпеть, а уж о месте на кладбище и не мечтай – велят закопать за оградой да еще и присмотрят, точно ли тело закопано.

Федька, осмелев от выпитого, стал противоречить. Ни один поп не поверит, что злоумышленники так метко выстрелили жертве в разинутый рот. Кабы хоть в сердце себе попал Фомин – еще можно было бы врать и выкручиваться. А тут – грех налицо.

– А есть старцы, которые благословляют молиться за самоубийц келейно, – сказала теща. – Совсем не молиться тоже нельзя.

Беседа зашла о всевозможных покойниках, Матвей пустился рассказывать случаи из своей докторской практики, а за ним уже числилось немалое кладбище. Наука наукой и знания знаниями, а не всех удавалось спасти.

Тут Федька из-за стола удрал.

Он стоял у окна, глядел на дождь и тосковал.

Все-таки он был еще очень молод – правда, постарше Левушки, но изрядно моложе Архарова. Если бы не пьяная драка – жил бы себе в Твери, старшие женили бы его во благовременье, сейчас росло бы дитя, а то и двое. Но он неожиданно для себя стал архаровцем.

– Я вас, дураков, в люди выведу, – сказал Архаров, когда в отчаянии представлял всю свою команду графу Орлову. Иного пути спасти своих людей от тюрьмы и каторги он не видел. Конечно, они получили бы какие-то послабления, но – в разумных пределах, он же хотел неразумного – чтобы служба в мортусах и охота на мародеров были им зачтены как искупление былых грехов. И ему это удалось.

Федька знал, что его выводят в люди. Он боролся за свою ступеньку на человеческой лестнице со всем задором молодости, и радовался безмерно удачам, и горько страдал от неудач, потому что в нем не было любимого Архаровым качества – спокойствия.

Даже в суматошном Левушке этого качества было поболее, чем в Федьке. Просто Левушка выкрикивал то, что сию секунду приходило в голову, и потом ему не было нужды суетиться. Федька же выкрикивать не мог – архаровский кулак очень способствовал тишине и деловитости на Лубянке. Но случалось… А вот сейчас и не заорешь благим матом – слов таких нет, чтобы их проорать.

Милое грустное лицо выступало из туманного полумрака, обычного для портретистов полумрака, экономящего время художника и придающего всякому, изображенному на портрете, некое вечернее состояние души. Точно ли беглая Варвара была грустного нрава? Точно ли определил Матвей легочную болезнь? А коли так – она помчалась прочь из шестуновского дома, чтобы успеть вкусить хоть малость того меда, в котором ей так упорно отказывала старая княжна. Вырваться, примчаться к любимому, взять все, что успеешь, – и умереть! Не угаснуть, а разом! На вдохе, на взлете души!..

Федька вдруг понял, каково это, и сам захотел себе такой же судьбы – не со ступеньки на ступеньку, потихоньку вверх, а взлететь в безумии – и, сгорев от счастья, рухнуть вниз.

А дождь все никак не унимался, и его мерный шум еще больше способствовал зреющему беспокойству. Федька чувствовал: еще немного – и он полетит, помчится, чего-то такого натворит, что чертям в аду станет тошно.

И кинет к ногам красавицы свою жизнь, и разделит с ней смерть… ох, как ему сейчас этого хотелось…

Поэтому, когда подошел черепановский дворник в старой епанче с широкими рукавами и предложил сбегать за извозчиком, Федька глянул на него дико – как глядит человек, извлеченный из звездных миров, исполненных высокой страсти, на мир, куда поневоле падаешь, плохо понимая, зачем он такой нужен.

Как разговаривать с Гореловым-копытом, Архаров не знал. Левушка тоже. Они просто рассчитывали, что он, хоть и в отставке, хоть и сбежавший дуться в Москву, все же СВОЙ. Опять же, это благородно – коли ты так был привержен покойному монарху, не признать нового двора, а сохранить верность сюзерену.

– Кому? – спросил Архаров.

– Государю, повелителю, – объяснил Левушка рыцарское слово.

Этого безупречного вассала они по случаю дождя обнаружили дома.

Князь оказался высоким статным мужчиной лет сорока – Архаров сообразил, что он мог бы быть ровесником покойного Петра Федоровича. Одет был не по моде, да и неряшливо, и явно не ждал гостей – не был причесан и напудрен. Левушка разлетелся было по-французски – князь с нехорошей важностью ответствовал по-немецки. Тогда Архаров кратко по-русски изложил цель визита.

– Господин Фомин действительно проиграл мне в карты два империала и прислал деньги со своим человеком. Более переписки между нами не было, – сказал князь, даже не полюбопытствовав, с чего это обер-полицмейстер расспрашивает его о делах гвардейца Фомина.

– А сдается, вы, сударь, запамятовали, – отвечал на это Архаров.

Прежде, чем признаться в отсутствии переписки, князь сделал легонькую такую паузу и посмотрел на пряжки своих башмаков. Кабы так поступил, скажем, Левушка, Архаров бы поверил – сие означало бы поиски в глубинах памяти еще каких-то сношений с человеком, о коем спрошено. А у князя взгляд служил явственным признаком вранья.

– Нет, не запамятовал, господин полицмейстер, – сказал князь. – А коли дворянин обвиняет другого дворянина в бесстыжем вранье, так на то у нас шпаги есть.

И приосанился этак задиристо, глядя с вызовом. И точно – в шпажном бою Архаров был ему не соперник, князь прекрасно видел явную непригодность обер-полицмейстера к этому занятию.

Возможно, Архарову все же удалось бы неторопливо и спокойно развязать язык этому наглецу и даже добыть от него важные сведения. По крайней мере, установить, сюда ли удрал денщик Степан с последним посланием своего горемычного барина.

Но вмешался Левушка.

Нельзя сказать, что у преображенцев была в обиходе трогательная забота друг о друге. Ни Архаров Левушку с ложечки кашкой кормил, ни Левушка ему в нежных чувствах изъяснялся. Но офицеры, которые вместе школят солдат на плацу, проводят стрельбы, ездят в манеже и машут шпагами у одного фехтмейстера, много друг про друга знают. Вот так и Левушка знал, что ноги у старшего товарища, может, и сильны, да коротковаты и неспособны к быстрым прыжкам, что и рука крепка, да кисть малоподвижна.

А в князе он сразу увидел зловредного противника.

Бойца, истосковавшегося по склоке и настоящему бою, фехтмейстер не в счет, ему за это деньги плачены…

Он угадал – князь Горелов-копыто, сбежав в Москву и устав ждать за приверженность свою к покойному императору каких-то несусветных кар, возвращаться в Санкт-Петербург незваным посчитал ниже свого достоинства, а от скуки и от великого недовольства стал каждый день заниматься с французом, которого прихватил с собой из столицы. И ему безумно хотелось хоть как-то уязвить весь тот мир, что, будучи им брошен, и его, в свою очередь, беззаботно вычеркнул из списков.