Хроники Януса
Она моложе меня на четыре года. Мы вполне устраивали друг друга, в том числе и физически. Но физическая близость, как казалось, была внешней стороной. Я встречался с девушками до неё, но это было несерьёзно; они не подходили меня из-за из взглядов на жизнь. Я искал спутницу, с кем мог бы разделить свой внутренний мир. Звучит ужасно пафосно, но это правда. Я – идеалист, и когда я увидел Наталью, подумал: вот та, которую я искал. Годы спустя, когда дело шло к разводу (так как на самом деле вся наша несовместимость была лишь довеском к череде других проблем), я прямо спросил её зачем тогда она обманывала и себя, и меня. Она призналась, что когда мы встретились у неё был сложный период в жизни: она порвала с родителями, убежала из дома. Затем была неудачная роковая любовь, следом депрессия, и ей нужна была моральная поддержка. Она захотела «перезагрузиться», «обновиться» и искала человека, кто бы это сделал. Наталья решила, что я и был тот человек. Но что-то пошло не так. Спустя время она поняла, что не может переделать себя, а всё что у нас было – было ошибкой и у неё другие цели в жизни. Однако, в своих ошибках она винит меня.
Ната работает старшим менеджером в крупной компании. У неё красивые глаза, каштановые волосы и стройная фигура. На работе она крутится вокруг дяденек с большими деньгами и не исключаю, что кто-то, косясь на её фигуру, неоднократно обещал ей «продвижение». Когда мы были в браке, я страшно ревновал, но был уверен, что она никогда мне не изменит. Однажды на их корпоративе, куда она меня чуть ли не силком затащила, меня задело, что меня там в упор не видят. Когда выпили вина и начались танцы, один из её руководства – тип с красной от коньяка рожей – подошёл и, не спросив меня, потянул её за руку, я полез в драку. Корпоратив был испорчен.
Финансово она никак не зависела от меня. Впрочем, как и я от неё. Но то, что место красит человека, а не человек – место, вопреки пословице, сущая правда. Думаю, она-то как раз была на своём месте. Когда день ото дня наши непреодолимые противоречия стали обостряться, я ещё питал иллюзии, что всё поправится, потому что во мне ещё теплилось чувство. Теперь его уже нет, даже самой маленькой искры. Когда ощущение жизни с человеком, оказавшимся чужим, достигло у ней пика, то всё, что прежде было у нас общим – интересы, цели, взгляды на жизнь – теперь стало только моим, так как выяснилось что она пыталась привить это себе через силу, и теперь это ей мешает. Она ошиблась с «обновлением» и «перезагрузкой» через меня, и теперь ведёт себя как капризный ребёнок, который со злости бьёт стул, о который запнулся. «Ты вот всё твердила, что я эгоист, – сказал я раздражённо. – Но мой эгоизм – карлик по-сравнению с твоим».
Были также и «доброжелатели», кто вбивал глубже клин между нами. Речь об одной из её подруг, даме с зашкаливающим уровнем самовлюблённости. Муж её был весьма богат – состоял соучредителем компании по производству фосфатов. Я не знаю где и как они познакомились, но Наталья заискивала перед ней. Меня, разумеется, бесило такое пресмыкательство. Думаю, наша антипатия с той дамочкой была взаимной. Её было за сорок, но её ум был как у школьницы. Кристально трезвой я её никогда не видел, нередко и за рулём. К нам она приезжала на кофейного цвета Бентли. Есть люди, которые знают, что они глупы и стараются не показывать это. Но есть те, которые этого не знают. Я стараюсь избегать таких… Так вот, эта подруга не посчитала зазорным лезть в чужую семью. Вспомнил же я её потому, что она стала учить Наталью как спасти наш брак – спасти на свой лад. Она сказала Наталье следующее: «Ты, Ната, умница, знаешь чего хочешь от жизни, а он (то бишь, я) не знает. Он, твой Лукьян, горе луковое с тараканами в голове. Он живёт в своём мире – и живёт для себя, а не для тебя. Ты же достойна большего; ты зарабатываешь вдвое больше его – а должно быть наоборот. Вы не вылезаете из долгов, и тебе нужны деньги сама знаешь на что. Проверь, как он к тебе относится. Пусть он сделает для тебя вот что…» – и мудрая наставница сказала ей что сделать. Я привёл эти слова почти дословно, потому что Наталья сама передала это мне, не уточняя, впрочем, от кого она слышала. Но мне и не нужно было уточнять.
Здесь мне следует пояснить про «деньги сама знаешь на что». Я прежде упомянул, что у нас не было детей и этому были причины. Моя супруга была бесплодна. Этот факт выяснился сразу после нашего брака. Когда Ната была студенткой, у неё был роман с одним мужчиной. Он был старше её вдвое, и она влюбилась в него по уши. Вскоре она обнаружила, что беременна. Он обещал жениться, но, узнав о беременности, бросил. У ней случилась депрессия. Денег не было, с родителями она была в конфликте и они, даже прознав про будущего ребёнка не давали ни копейки. На кону стояла учёба. Она прервала беременность на четвертом месяце. К тому же сделано это было в плохой клинике, где ей занесли инфекцию и у неё начались осложнения. Последствием стало бесплодие. Мы истратили кучу денег на лечение, но эффект был нулевой. Наконец я через одного из своих друзей нашёл врача. Этот парень работал в частной клинике, которая, если верить рекламе, предлагала передовые технологии и новейшие препараты; при этом цена была чуть ли не вдвое ниже рыночной. Когда я спросил почему, он ответил, что мы – первые клиенты, а конкуренция большая, и они сбросили цену исключительно чтобы набрать клиентскую базу, но в дальнейшем, разумеется, цены вырастут. Вот почему нас всё устроило. Таким образом, мы взяли кредит и заплатили аванс. Но сразу после первого обследования нас ждал шок. Обследование обнаружило у Наты онкологию.
Это стало новым ударом. Новый диагноз всё изменил, и нужно было принимать срочные меры. Мы взяли новый кредит для прохождения лечения. Метастаз, как нам сказали, не было и химия пока не нужна, так как купировать болезнь можно было и без неё благодаря новым препаратам и процедурам. Так длилось полгода. Ната чувствовала себя обычно: не хуже и не лучше. Это благодаря тому, что процедуры и новые препараты купировали болезнь. Так нам говорили. И вот в один день, когда она приехала на очередной осмотр, она увидела что двери распахнуты настежь, кабинеты пусты, а люди в униформе выносят мебель и технику. В тот же день в новостях прошло, что в городе раскрыта афера с частной клиникой. Учредители в розыске. Десятки обманутых, ущерб в миллионы. И так далее. И тому подобное. Все новейшие технологии – блеф. Оборудование – муляжи. Онкомаркеры фейковые, а препараты – пустышки с эффектом плацебо. Мы поняли, что здорово влипли. Радовало только одно: диагноз оказался ложным. Нет, бесплодие у неё как было, так и осталось. Не было онкологии.
Теперь она во всём винит меня: я рекомендовал ей клинику. Но я сам не знал, так как и мне рекомендовал знакомый моего приятеля. Дружба для меня святое; я поверил на слово и не стал наводить справок. Если уж он сам не знал, как я мог знать это? К тому же тогда я был очень занят – я писал книгу; писал день и ночь, так как меня «прорвало», и я был полностью погружён в работу. Она знала, что в такие дни я бываю рассеян, говорю автоответчиком и живу как на автопилоте. Бог мой, я даже не помню что конкретно я ей тогда сказал! Но она-то с её связями могла всё сама проверить сто раз, если б хотела… После этой истории, она подвела под то, что я – законченный эгоист, и мне наплевать на неё; даже краешком ума, не подумав, что я чувствовал, когда узнал об обмане. Так она хотела перехитрить совесть: к тому времени она уже поняла, что не хочет жить со мной и искала предлог, чтобы расстаться. Если бы не предлог с клиникой, она нашла бы другой, третий, и десятый… предлог объяснить себе почему выйдя замуж, она просчиталась как четырёхлетняя девочка, которая ревёт, потому что выбрала не ту куклу в магазине. Но, по её логике, это была моя вина, это я её обманул… Впрочем, я немного перескочил через события. Так вот, возвращаясь к мудрой наставнице. После того, как она наговорила кучу гадостей обо мне – а мне, кстати, было странно, почему Наталья приняла её болтовню за чистую монету; почему проглотила это спокойно, когда та бессовестно оговаривала её мужа и не пыталась ей возразить? – у нас состоялся длительный разговор. «Есть шанс всё изменить к лучшему, – начала жена с интонацией кризисного менеджера обанкротившегося проекта. Я не понял к чему она клонит, и тогда она пояснила: эта мадам договорилась чтобы меня устроили в фирму её мужа в качестве стажера. Обучение, соцпакет, перспективы роста, и так далее. Лицо Натальи при было лучезарное, словно её подруга оказала мне любезность, а я за это должен целовать ей руки. «Ради меня. Ты можешь это сделать ради меня? – подчеркнула она. – Ты ведь знаешь, что нам нужны деньги». – «У нас пока что есть деньги.» – «Их не хватит на моё лечение, не говоря про кредиты по твоей вине! » добавила она, делая акцент на «по твоей вине». Ладно, сказал я, я буду много работать. Но я не могу работать там, где она меня просит: если я стану это делать, я кончусь как писатель (я просто не мог не мог врать самому себе). Затем привёл ей из басни Крылова насчёт «сапогов и пирогов» – то есть, что каждый должен быть на своём месте и делать то, что он умеет. Во-первых, я не умею торговать и торговаться и что меня уволят на следующий же день за профнепригодность. Во-вторых, я всегда буду делать то, что делаю просто потому, что безумно люблю свою работу, которая не измеряется деньгами; я ни за что не променяю её на что-то другое. Она выслушала, поджала губы и промолчала. Затем её таки прорвало: я неудачник, который ругает всех, кто умеет зарабатывать деньги. Меня это задело. Вот это «сделай ради» меня как раз пахнет куплей-продажей, сказал я, так как это выглядело сделкой в обмен на прежнюю любезность, то бишь, раньше врала я, а теперь моя очередь соврать ей. «Это всё фальш, бартер, это торговля, – сказал я, – а не брак. Хотя, знаешь, есть и другое словцо, похуже». После этого она вскочила как ужаленная, развернулась и ушла. Наш разговор закончился и закончился наш брак. Теперь, спустя время, я определённо могу сказать: к счастью.
Гортанобесие
У него была одна слабость, у этого Фортунато, хотя в других отношениях он был человеком, которого должно было уважать и даже бояться. Он считал себя знатоком вин и немало этим гордился.
(Э.А. По, Бочонок Амольтильядо)
Кто-то может подумать, что все мои сны либо сплошь повторяющиеся запутанные головоломки, либо яркие истории. Это не так. Например, этой ночью я спал и не видел снов.
Я не умею планировать день. По этой причине никогда бы не смог работать на конвейере или там, где всё делается по расписанию. Вернее, смог бы, если бы меня заставили, но не уверен, что делал бы это прилежно…
Когда я учился в школе, я недоумевал почему уроки начинаются так рано, и как это нехорошо отрывать детей от столь прекрасных снов. На первых двух уроках я дремал, хотя, не только я – бывало, дремали сами учителя.
На дворе был март. Первым уроком, который начинался, насколько помню, 8.00, была литература. Нашу учительницу звали Вера Павловна и, по иронии, она была тёзкой другой Веры Павловны, сочинение о которой «Значение снов Веры Павловны в революционной мысли Н.Г. Чернышевского» нам предстояло написать. Когда мы открыли тетради и взяли ручки, воцарилась мёртвая тишина. Эта тишина, очевидно, подействовала гипнотически на Веру Павловну, ибо та поставила локти на стол и опустила голову в ладони, показывая всем видом, что глубоко задумалась. Так она сидела минут двадцать. Потом локти её разошлись… но она вовремя вздрогнула и успела поднять голову, дабы не уронить её на стол. Из этого было ясно, что былое и думы нашей учительницы переросли в дремоту; а дремота – в сон, точнее, в его быструю фазу наподобие сна Штирлица, спавшего двадцать минут в машине на обочине дороги ведущей в Берлин. Что снилось нашей Вере Павловне, мне не ведомо. Но её тёзка в 4-м сне у Чернышевского видела себя царицей Элоизой из далёкого будущего, где было полное классовое равенство (хотя уж какое там равенство, когда «царица») и за людей всё делали машины. Теперь, вспоминая краткий сон нашей учительницы, я подумал, что обе Веры Павловны вполне бы через свои сны могли встретиться в неком out-of-time портале на горизонте событий. Тогда я подумал об этом полу-шутя, но потом всё серьёзнее, когда заинтересовался природой снов. Более, того они могли бы опознать друг друга как одно и то же лицо. Теоретически, из теории вероятностей, их взаимо-опознание могло бы быть описано в 5-м апокрифическом сне Веры Павловны, который Николай Гаврилович скрывал, ибо боялся признаться, что сам видел это в вещем сне, где его Вера Павловна была учительницей литературы спустя двести пятьдесят лет, спящая за столом во время сочинения о себе самой – мещанке и жене офицера Сторешникова. Это ироническая догадка пришла мне на ум спустя многие годы. Она мне понравилась, и теперь я думаю написать на её основе фантастический рассказ… Что же до того мартовского дня: из-за того что я, как я думал, толком не «проснулся» – ибо в самом деле, это сущее варварство заставлять детей писать сочинения в такую рань – я настрочил какую-то галиматью, за которую получил 4 с минусом, в то время как мой однокашник Спиридон справился на все 5 баллов. Думаю, это тема сочинения перевернула его жизнь: толкование снов Веры Павловны позволило этой юной душе заглянуть в глубины своего подсознания и уже определить «что делать», касательно будущей профессии.
Многие смешивают лень и отсутствие дисциплины. Это не так. Это разные вещи, но зачастую их отождествляют. Что до меня самого: даже если б я мог приучить себя к дисциплине, это всё равно не имело бы смысла, учитывая занятие, которое теперь ведёт меня словно пёс-поводырь слепого. Мне непонятно как творчество можно расписывать и планировать. Это решительно невозможно. Хотя, допускаю, для кого-то оно происходит по распорядку. Только не для меня. Для меня оно абсолютно спонтанный процесс: ты ничего не можешь поделать с этим, кроме как принять как данность; это как исландский гейзер, который бьёт всякий раз, но только не тогда, когда ты планируешь снять его на камеру… Ты обязан принять правила его игры, а не диктовать свои, иначе у тебя ничего не выйдет. Ты не можешь это контролировать. Не ты, оно контролирует тебя. Что бы ни говорила физиология, я полагаю, что источник творческой энергии не поддаётся осмыслению – его нельзя ни просчитать, ни решить как уравнение. Греки, большие мастера в области тонких эфиров, говоря о Парнасе как аллегории воображения, поняли это давно. Я проверял их выводы на себе неоднократно. Например. Когда ты сидишь за полночь и у тебя что-то хорошо получается и ты увлечён настолько, что не можешь оторваться. Ты сознаёшь, что если ты сейчас заставишь себя прекратить и погасишь лампу – потому что как это вредно сидеть ночью, и надо спать, – то ты просто не вспомнишь завтра что ты хотел изложить. Это уйдет и не вернётся. Либо завтра ты сделаешь это гораздо хуже. Говоря об этом, я лишь описываю то, что происходит со мной. Я нисколько не кичусь своим опытом. Однако все те, которые хоть раз в жизни занимались написанием книг, сочинением музыки или живописью, поймут меня. Они согласятся со мной, что здесь не бывает что-то наполовину: или ты одержим и не можешь остановиться, или у тебя ничего не выходит, а если выходит, то редкая дрянь, которая тебе не нравится… Другое дело, что со стороны это кажется странным. Моя бывшая в этом плане была совершенно права, и это тот редкий случай, когда я с ней полностью согласен: трудно привыкнуть к человеку, который ложится спать с блокнотом под подушкой, и который может среди ночи вскочить, включить лампу и начать судорожно царапать карандашом по бумаге – уж не говоря о разных других побочных эффектах сожительства с музами. Помню, она всякий раз язвила, когда я замирал, глядя на стрелку хронометра: «Гудини, если ты загипнотизируешь её и она остановится, нам можно открывать шапито и зарабатывать деньги. Мне не нужно будет торговать, а тебе писать книжки. Мы будем богаты!». Это был хороший юмор. Но меня он всё равно раздражал.
Упомянув про тонкие эфиры и Парнас, не могу не заметить, что есть и более приземлённое объяснение тяги творить в стиле бритвы Оккама: если ты развиваешь в себе какое-то качество, оно будет прогрессировать ровно так же, как мускул от физических упражнений, либо как желудок обжоры, способный растягиваться пропорционально количеству потреблённой пищи – чем больше ты ешь, тем больше тебе хочется. Лобные доли мозга ответственные за воображение,будут развиваться, если их подкармливать. Развивая память и воображение, ты разовьёшь способность к творчеству, ибо мозг – такой же орган тела – тот редкий случай, когда правы редукционисты вроде Ламетри и Авенариуса, и неправы романтики вроде Гёте, и богословы вроде Августина. Страсть к пище провоцирует выделение желудочного сока. Страсть к творчеству провоцирует нейроны мозга работать совершеннее. Отсюда вопрос на миллион долларов: желание творить это страсть или способность? Ибо способность это опция, а страсть – зависимость. Сильная страсть изменяет поведение человека настолько, что подчиняет ей самого себя – взять хотя бы заядлого наркомана, доза которого постоянно растёт, ибо организм привыкает к плато удовольствия и требует большего. Но как с желанием творить? Здесь я хочу остановиться, ибо я боюсь зайти слишком далеко.
***
Сегодня мне предстояло разделаться с одной каверзной главой, где мне следовало увязать два сложных сюжета. Я бился над ней уже неделю, но выходила какая-то ерунда. Между тем, от этой самой главы зависел финал. К трём часам дня, однако, ситуация сдвинулась с мёртвой точки и я, к собственному удивлению, смог соединить сюжеты в логическую цепь. Думаю, получилось неплохо. Ободрённый сим фактом и выпив чашечку крепкого кофе, я уже был готов развернуться по полной, но… к четырём часам здесь появился некто, кто спутал все мои планы. Его зовут Витольд Фортунатов.
Описывать этого человека можно долго и красочно. Я постараюсь нарисовать его портрет с помощью нескольких размашистых мазков, а остальное оставляю на волю воображения читателю, так как подозреваю, что такие типажи известны многим.
Прежде всего, я находил Витольда абсолютно позитивной личностью при всех его недостатках, главным из которых было то, что порой он был удивительно навязчив. Но там, где навязчивость одних вызывает раздражение и желание поскорее отвязаться от собеседника, Витольду это сходило с рук, так как сколько бы времени ты не провёл с ним, ты почти гарантированно расстанешься в ещё лучшем настроении, чем раньше. Его настроение было заразным как инфекция. И обижаться на него было невозможно.
Он старше меня, но не намного. Витольд – бонвиван и раблезианец. У него нет жены и детей. Вернее, он встречается с какой-то женщиной, но отношения у них чисто платонические. Я не думаю, что он вообще имел отношения с женщиной в плане интима. Я знаю, что он работает экономистом в международной фирме и имеет хорошее жалование. При этом он живёт в скромной двушке и ездит на старенькой машине. Нет, он совсем не скупердяй, который ходит в драных носках и экономит на всём, на чём можно сэкономить средства. Он-таки как раз охотно тратит. Он тратит все свои сбережения на свою «религию», о которой я скажу ниже.
Витольд был один из немногих, кто вот так запросто мог прийти, не предупреждая. Мне, конечно, это не очень нравилось, но как я уже сказал, обижаться на него было невозможно.
Когда раздался звонок в дверь, я спустился вниз. Открыв дверь, я не увидел никого. И когда в следующую секунду я в недоумении собирался выйти и посмотреть кто это – из-за выступающего косяка показалось улыбающаяся физиономия:
– Сюрприз!
Мы обнялись. Я дал знак ему пройти внутрь.
– Загорел, помолодел, и похудел, – констатировал я, разглядывая его с ног до головы. Я знал, что он вернулся из отпуска. И вот почему его не было на моих именинах.
– Ты находишь? – удивился он, рассматривая себя в висящем в прихожей зеркале.
– Конечно! Проходи.
Мы поднялись наверх.
– Всё строчишь по ночам, – укоризненно заметил он, косясь на включенный ноутбук. – Небось, мистика, готика? Ну-ка посмотри на меня. Э-э, да ты сам стал как вампир, братец… бледный, мешки под глазами и, как пить дать, ешь всякую дрянь.
«Как пить дать, ешь».
Я вздохнул и развёл руками.
Он плюхнулся в кресло, озорно поглядывая на меня маленькими серо-голубыми глазками на пухлом розовом лице и застенчиво улыбаясь краешком рта, точь-в-точь как Бенни Хилл перед тем как сморозить что-то.
– А ты, как я вижу, только и ждал как бы смотаться накануне моего дня рождения. Зря, было весело. – Сказал я и вопросительно посмотрел на него. – Динка подарила мне бутылку винтажного портвейна…
Он замотал головой.
– Да-да, за рулём, – спохватился я. – Тогда может быть сухое, немножко. Я хочу выпить с тобой.
– Разве чисто символически, – сказал он. – А вот от чашечки кофе я бы не отказался.
Я спустился вниз. Минут через пять я вернулся с подносом на котором дымились две чашечки кофе, две ложки и кусочки сахара.
– Мм-м… – отпив маленький глоток из и смачно причмокивая, промычал он, – недурственно.
– Мы, смертные тоже кое-что в этом понимаем, – подмигнул я.
Я встал и подошёл к серванту. Вынул бутылку вина и два бокала.
Аккуратно наполнив до половины бокалы, я протянул один ему. Он кивнул и взял.
Я уселся напротив него.
– Cнова тебе не сидится, Фортунатов. Ну, куда на сей раз тебя занесло?
– Коста-Рика.
– Ого. Тогда рассказывай: ладно за морем иль худо, и какое там есть чудо.
Он, побултыхав бокал, понюхал, затем сделал осторожный глоток, причмокивая как матёрый сомелье. Небрежно кивнув мне головой, что означало «ладно, это винцо тебе сойдёт, а мне оно так себе», он положил бокал на стол и посмотрел на меня.
– За морем житьё не худо. Совсем не худо. Сказочная природа, удивительно чистая вода. Люди, люди очень приветливые. Чудо же там вот какое. Я был в местечке Никойа. И там в одном из ресторанчиков я заказал рыбу. К ней полагался местный лизано. Я уже до этого пробовал лизано и знал его вкус. Но эта штука была совершенно другая. Такое ощущение, что я ей не рыбу, а мясо. Я тогда спросил у повара как он…
И Витольда понесло.
Я сделал глоток из бокала и, откинувшись в кресле, улыбнулся. Дальше я знал уже всё наперёд. Дальше будет монолог минимум минут на двадцать. С чего бы он не начинал, всё переходило на особенности кулинарии. Я сказал прежде о его «религии». Его страстью сродни чувству верующего была еда. Он относился к ней с необыкновенным трепетом, и я теперь уже не исключаю, и я говорю это на полном серьёзе: между пищей и Витольдом установилось магическое единение – пища словно платила ему благоволением в ответ на его обожание, и результатом такого благоволения был его рафинированный гедонизм и неуёмная радость жизни; то, что французы называют joie de vivre.
Витольд знал о пище всё, или почти всё. Как религиозный паломник он объездил едва ли не весь земной шар, тратя все свои деньги на знакомство с местными кулинарными святынями и вкушая разные блюда. Так он жил. Его блоги в сети собирали тысячи подписчиков, а гламурные журналы наперебой предлагали ему вести колонки ресторанного критика. Я искренне не понимал, почему он не бросит свою скучную работу счетовода, чтобы всецело посвятить себя своему хобби. Или он вполне мог бы открыть кафе, как Бертран – и уверен, это не было бы убыточным делом. Или написать книгу о вкусной пище и своих пилигримствах в поисках её по всему миру – Витольд довольно неплохо умел излагать свои мысли и я даже как-то записал один из его монологов на диктофон. Но он почему-то не хотел это делать. Всякий раз (а это было раза два или три) когда в шутку или всерьёз я поднимал этот вопрос, он уходил от него. Поняв это, я оставил попытки его уговорить.
Другой его чертой была его страсть к розыгрышам. Разумеется, кулинарным. Помню, как он как-то завалился к нам с какими-то мясным филе, завернутыми в фольгу и склянкой с вьетнамским соусом. Моя бывшая всё разогрела. Мы уселись и стали есть. «Какая вкусная индюшка, – сказала жена, – и соус тоже.» – « О, да, да, – поддакнул он, – кушайте на здоровье!» Мы уплетали за обе щёки. Всё это время он глазел на нас с каким-то восторженно-таинственным выражением лица. «Ну что, понравилось?» – осведомился он, затаив дыхание, когда мы закончили. «Да, – сказал я, вытирая губы. – Но это не индюшка, это дикая птица, не так ли?» – Он хитро улыбнулся: – «Нет,– сказал он. –Нет, это не птица. Совсем не птица. Это был… крокодил. Вы ели мясо крокодила!» Он откинул голову и захохотал. Он заливался смехом как ребёнок не в силах остановиться. Мы не сдержались и тоже засмеялись. Мы смеялись не от того, что он нас разыграл, а, скорее, глядя как он сам это реагирует – а глядя на его лицо невозможно было этого не сделать. Наконец он отдышался, вынул платок и вытер глаза…
– …ты слушаешь меня или нет?