Мелочи жизни

– Аха. А что? Мне нравится. Тишина и покой.

– И что, – спрашиваю я, совершенно обалдевший, – и Мишель с вами?

– Конечно, – говорит и забирает у меня мяч. – И Мишель, и дети. Думаю и стариков своих перетащить. Сюда. Со временем.

И начинает чеканить. И вполне так уверенно чеканит. Видно, что играющий.

– А что же Америка? – спрашиваю. – Разонравилась, что ли?

– Да ну ее! – машет он рукой. – Надоело.

– Чего надоело?

– Да надоело все время: «Черный президент! Черный президент!» Сколько можно?

– Но вы и в самом деле, – робко подмечаю я, – не очень белый…

– Да знаю я, – злится Барак. – Что у меня – зеркала нет? Ну сказали раз, сказали два. Чего все время об этом трындеть?

– Вообще-то да, действительно…

– Да и потом, – разошелся вдруг Барак, – насчет Америки я тебе так скажу: там все слишком наговорено. Кругом фальшь. Двуличие. Мыльные пузыри. Национальные комплексы.

– Какие-какие комплексы?

Национальные, – повторяет. – Надоело все это слушать. «Мы самые офигенные! Мы самые лучшие! Мы – супер-пупер! Мы – держава!» Сколько можно?!

– Но это же правда, – уже потверже возражаю я.

– Ну и что? – говорит. – Ну правда. Чего орать-то об этом на весь свет? Скромнее надо как-то. Меня вон родители в детстве учили быть проще. Не высовываться лишний раз. Не бить себя в грудь. Хотя я в школе неплохо вроде учился. И в баскетбол играл за университет. Больше всех очков набирал в первом периоде. И что?

– Что?

– Нельзя так. Вон и Анжи тоже так считает. Скоро она тоже сюда переедет. Ей тоже вся эта бодяга поперек горла.

– Какая Анжи?

– Ну Меркель. Анжела. Мы ее у себя Анжей называем. Она же сейчас в положении. Ей чистый воздух нужен. Сына ждет. Говорят, Нурсултаном хочет назвать.

– Как???

– Нормальное имя. А что?

– Но почему?!

– Ну как – почему? На фарт.

– На какой еще фарт?

– Ну, чтобы везло ему потом по жизни, – спокойно так отвечает Барак. – Говорят же: как корабль назовешь, так он и поплывет.

– Мало ли что говорят! – пытаюсь спорить я. – Еще говорят, что везет только дуракам.

– Да ты что? Разве Нурсултан – дурацкое имя?

– Нет, – пожимаю я плечами, – не дурацкое. Обыкновенное.

– Это для вас – обыкновенное. А для нас… Ну сам представь: немец, и вдруг на тебе – Нурсултан. Прикольно же.

– Ну… не знаю. Как минимум – неожиданно. А почему бы его не назвать там Ганс или, к примеру, Адольф?

– Да ну! Это ж банально, – отвечает. – Неинтересно. Тем более я слышал, тут всех мальчиков, рожденных в июле, так называют. А она как раз сейчас на последнем месяце.

А что же Олланд? – спрашиваю тогда я.

– Что – Олланд?

– Ну этот ваш – Франсуа. Он не думает сюда ехать?

– Нет, – отвечает. – Он же голубой. А я слышал, здесь не любят геев.

– Это точно. Геев здесь не очень того…

– Между нами говоря, – наклоняется к моему уху Барак, – я их тоже недолюбливаю.

– Да ладно, – недоверчиво кошусь я на него. – Вы же сами вроде подписывали указ о разрешении однополых браков.

– Да это все конгрессмены из Алабамы, – морщится Барак. – Это они продавили, козлы. У нас там нынче восемьдесят процентов конгресса – пидарасы.

– Что вы говорите?!

Я тебе отвечаю, говорит Барак. Нан урсын чтоб я сдох!

– А этот?

– Кто?

– Ну этот… Он вроде тоже один из ваших. Шустрый такой. Китаец. У него еще жена молодая. Поет. Имя забыл.

– Цзиньпин, что ли?

– Ну, наверное. Я их все время путаю.

– Да я их сам путаю, – говорит Барак. – Они ж все одинаковые. Как с конвейера.

– Согласен.

– Да ему-то зачем? – говорит Барак. – Они же никуда не торопятся.

К тому же живут с вами через забор. Вон уже многие перелезли. Вскоре и остальные попрутся. Глядишь, еще лет пять – и все здесь будут. Оно к тому и идет.

– И все-таки я не совсем понимаю, – настаиваю я, – с какой стати вы вдруг все сюда рванули?

Тут Барак перестает чеканить мяч. Садится рядом на травку и задумчиво так говорит:

– Понимаешь, брат. Если честно, хочется просто проверить себя. Причем проверить на экстриме. Задать себе вопрос так жестко, в лобешник что называется, наотмашь: «А смогу ли я?!»

– Что – «смогу»?

– Начать все с нуля.

– Как это?

– А вот так – с голой жопой в голом поле. Посреди выжженной степи. И чтобы никаких перспектив. Жестяная жесть. Трубейная труба. Скажи же! По кругу враги и предатели. Рвачи и казнокрады. Куда ни глянь – всюду полный пипец. Вор на воре. Фуфло на фуфле. Бардак. Все продано. Все куплено. Страны, по сути, нет. Вместо нее какое-то невразумительное пятно на карте. Жизнь – вранье. Душно и противно. Воняет. Дышать нечем. И позор на весь мир. А ты сидишь – посреди этого позора – и делаешь вид, что все нормалек. Что все типа путем. А сам прекрасно понимаешь, что никто тебе уже не верит. Даже ты сам уже себе не веришь. И про тебя люди уже анекдоты сочиняют. Для кого-то ты все еще пугало, а на самом-то деле давно превратился в посмешище. Короче, ты в полном дерьме. А выбираться из этой задницы надо. Потому что если не выберешься, то сам себя уважать перестанешь. Понимаешь?

– Понимаю, – вздыхаю я. – Но вам-то это зачем?

– Говорю же, – смотрит мне в глаза Барак. – Проверить хочу: получится – нет?

И замолкает.

И я затыкаюсь.

И как-то хреново так на душе сразу становится. И так тоскливо. И мысль такая подлючая в мозгу закипела: а ведь прав Барак. Не жизнь это, а так – фигня какая-то. И живем мы посреди этой фигни – и только делаем вид, что нас все это устраивает. Привыкли. Принюхались. А ведь надо что-то делать. Выбираться как-то…

А как? Ради кого? Ради чего? Кто заценит? Кто поддержит? И главное – кто впряжется?

Никто. Так, пошумят, погорланят да и расползутся по углам.

Устали все. И никому ни до чего дела нет. Короче, не страна, а так – сборище неудачников.

Те, кто был поумней, уехали давно. Те, кто не смог, остались и пыхтят. Позорники. И я – один из них.

На кого теперь надеяться? На Барака? Он, конечно, хороший мужик. Компанейский. И мысль у него светлая. Благородная. Да ведь не знает он, что ничего ему тут не светит с его благородством. Забыли здесь это слово. Да и с десяток других важных слов забыли, которые нам в детстве родители наивные пытались втемяшить. Не помнят. Другие теперь здесь понятки. Другие установки. Другие слова…

– Ну а сам-то ты как думаешь? – спрашиваю. – Получится?

– Я?.. – Барак хмурится и долго молчит. Потом грустно так отвечает: – Если по правде… Не знаю. Не уверен. Но попробовать надо. Так ведь?

И поднялся на ноги.

Как раз пацаны подошли. Можно было начинать.

Я-к ним.

– Пацаны! Пацаны! Гляди, кто к нам приехал! Это ж Барак! Узнаете?

В ответ – галдеж:

– Конечно!

– Еще бы!

– Видели!

– Знаем!

– Ну так вот, – объявляю я громко, чтоб слышали все, – с сегодняшнего дня он играет за нас.

– Это почему – за вас? – послышались недовольные голоса.

– Потому что мы – слабаки. А ему надо проверить себя.

И все замолчали. Все сразу согласились.

Ну правильно. Где же ему еще себя проверять? Только у нас. Больше негде.

Жил когда-то у нас в ауле старик Ералы. Самый старый в наших краях старик. Было ему на тот момент где-то под девяносто. А может, и за девяносто. Никто точно не знал. Да и сам он не очень помнил.

Обычно лежал он у себя в саду на топчане, с щепоткой насвая за губой. Смотрел в небо. Думал свою аксакальскую думу.

До сих пор перед глазами эта картинка.

Тенистый сад. Вишни. Сыто гудят в цветах урюка полосатые шмели. Скачут воробьи наглые, склевывая с дастархана хлебные крошки. Бабочки садятся на выцветшую тюбетейку старика. Но он не видит их. Да и старика мало кто замечает. Слился с этим миром. И лишь пестрая его корпешка словно малая заплатка в окружающем многоцветье… Конфуций.

Изредка все-таки его беспокоили. Поднимали и увозили: кто – на похороны, кто – на свадьбы. Усаживали на почетное место – тер – и давали слово. Первому. Так было положено. Ералы-ата произносил какие-то незамысловатые слова о совести, о чести, о достоинстве, о праведной жизни и – замолкал. Больше от него ничего и не требовалось. Дальше уже шло собственно действо, ради которого и собрались.

Не сказать, чтобы его так уж обожали в селе или каким-то образом выделяли, этого малословного старика. Нет. Просто он был живым воплощением традиции. Носителем некой важной информации, о которой мало кто знал. Или помнил. Настолько она стара, казалось, эта информация. И банальна. И говорить о ней вслух, по большому счету, не имеет уже смысла. Другое время на дворе. Другие нравы. Никто ведь не задается вопросом, почему солнце движется с востока на запад. Или почему за осенью непременно следует зима. Просто так оно заведено – и все.

И вот, помню, однажды Сарыбай – был у нас такой весьма пакостный мужичок в селе, заведовавший водоснабжением поселка, местный Посейдон, – в самый разгар полива взял да и перекрыл воду. Закрутил кран, повесил на него замок и закрылся у себя дома…

Он всегда так делал, народ к этому привык. Бизнес у него был такой. Богомерзкий.

И снаряжались посольства к этому самому Сарыбаю. Люди складывались дворами и шли на поклон: кто барана приволокет, кто мешок с картошкой, кто куль с мукой, а кто и с деньгами наведается. Без соответствующей мзды никто не появлялся. Бесполезно.

С каждым разом Сарыбай все больше наглел. Такса росла. Начались раздоры, потому что у кого-то получалось договориться, у кого-то -нет. Драться – бессмысленно, поскольку сарыбаевскую позицию защищали уже те, у кого вода в огороде была.

И вот едет, бывало, Сарыбай на своем сивом мерине по деревне, проверяет арыки – да и потешается. Власть свою над людьми чувствует. На одного шикнет, на другого крикнет, а кого и камчой огреет. На кого-то бумагу составит, оштрафует, если увидит, что воду в огород завернули без его ведома.

А вода в поселке нужна всегда. Не только в полив.

В общем, дело приняло совсем дурной оборот. Люди разделились на кланы и улицы, перестали ходить по гостям. Стали «дружить по интересам», то есть против, а не за. Слухи пошли всякие. Обо всех и обо всем. И главной темой всех разговоров был, естественно, Сарыбай. Для кого-то чуть ли не отец родной. Кормилец. Для других – упырь и кровосос. Мироед.

Короче, поперла грязь из человеков. А хуже этого в ауле ничего нет.

И тогда поднялся со своего топчана Ералы-ата. Оперся на свою высохшую, как он сам, кривую палку и захромал к Сарыбаю домой.

Недолго у него пробыл. С полчаса. Никто не знает, что он там ему такого сказал. Только помню, что вышел на крыльцо Сарыбай как побитая собака, забрался на свою клячу и погнал на развязку. Отвинтил кран, снял замок и пустил воду в поселок. Потом собрал наскоро свою семью и уехал. Неведомо куда. Так и не появился больше.

А почему уехал?

Стыдно стало. Не мог оставаться, людям в глаза смотреть.

И вернулось все на круги своя. Помирились люди, повинились друг перед другом. А то как жить? Дети ведь растут, видят все. У нас ведь как говорят: «¥яда кергенд! ушканда гледi». То есть что в детстве видел, то и будет тебе ориентиром по жизни.

К чему я вдруг вспомнил старого Ералы?

Где-то в казахской прессе я говорил с сожалением: «Стариков у нас много. Аксакалов не осталось».

А кто такой – Аксакал?

У нас это не просто человек преклонного возраста. Это – носитель информации. Носитель Слова. А Слово в Степи почиталось за оружие. Словом можно поднять, словом можно опустить. Словом можно воскресить, словом можно убить…

Красиво стареть – искусство. Не каждому оно дано. И далеко не каждому по плечу стать с возрастом настоящим аксакалом. Вот о чем разговор.

Завели у нас такую традицию. Президент в конце года встречается с заслуженными стариками. По смыслу вроде как хорошее дело, но что-то там не так. Смотрится весь этот «аттракцион невиданной щедрости» убого и некрасиво. Неприятное послевкусие оставляет. Потом эти встречи по телевизору показывают. Одна такая встреча мне запомнилась. Остальные уже не смотрю – стыдно.

Лет десять назад это было. А может, и больше. Многих уже нет на свете. Да простят меня их покойные души. Никого не хочу обидеть, я ведь не о них, я – о спектакле.

У Абая есть строки: «Осы, бiздiн, казактын елген ьтасшде жаманы жок, т!р! юаешщ жамандаудан аманы жок» – «У нас, у казахов, среди мертвых нет плохих, а среди живых нет тех, кто бы уберегся от плохого». Абай был мудрым человеком.

Пришли, значит, к президенту деятели культуры. Им должны были что-то там вручать по какому-то случаю, я уже не помню по какому. Мало ли у нас нынче разных праздников в календаре по случаю и без? Кто-то пришел сам, собрав невеликие силы. Кого-то привели под руки дети и внуки. Кого-то прикатили в колясках. Всех их, увешанных орденами и медалями, усадили в просторном зале за большим овальным столом. Появился президент. Деятели культуры, как водится, стали по очереди признаваться ему в любви и преданности.

Иван Щеголихин сравнил президента со своим отцом. Бесстрастная камера скользнула по лицам обоих. Писатель выглядел явно старше своего «отца». Видимо, он и сам это понял. Поспешил исправиться и сравнил Елбасы с богом. Мне показалось, бог услышал. Возможно, удивился, но на всякий случай слегка подвинулся, уступая радышком место.

Далее выступления пошли гуськом. Старики сменяли друг дружку у микрофона, приводя примеры политиков-долгожителей, прозрачно намекая на то, что вечность – категория относительная. Некоторые своим видом красноречиво это подтверждали.

Кто-то не совсем удачно вспомнил Черчилля, видимо позабыв, что незабвенного премьер-министра пару раз со скандалами смещали. Правда, потом просили вернуться, пока премьер развлекал себя художествами на пленэре.

Роза Багланова обратилась к президенту со словами: «Аи; патшам!» Буквально – «мой белый царь». По-русски примерно как «Ваше Величество».

Старики еще долго соревновались в словоблудии, но так и не смогли выявить победителя. С тем и разошлись.

Осталось после всего этого странное ощущение. Зафанило чем-то. Плесенью потянуло. И вопросы полезли в голову всякие нехорошие.