Высокая пропасть

Я возношу на уровень лица

Я возношу на уровень лица:

Зовущий ввысь, латунный блеск горниста!

В горниле войн погиб покой тенистый

И тени срублены, как деревца!

Я возношу на уровень небес:

Земного неба полинявший купол.

Прижата к сердцу праздность детских кукол —

Где напролом живут, где кровь вразвес!

Я возношу на уровень добра:

Последнего идущего без дела!

Ночь лунная слезами оскудела

В разгаре россыпей из серебра.

Я возношу на уровень лица:

Лампадный свет ночующего неба.

Спокойным голосом сказать вам мне бы

О том, как в память канули сердца…

2009 – 2020 г.г.

Мандельштаму

"Сохрани мою речь навсегда…"

Настала торжественность: памяти, взгляда и голоса обнажена —

Темна беззащитная стать, как в чернила макнули.

И длится секунда, как падая, слышит расстрелянных стоны княжна,

И царствует ночь только в пору цветущих магнолий!

Сухими напейся слезами из Чистых прудов!

Мне стих Тридцать первого года – прожить бы вручную.

И пляшет духанщиком день, все чаинки продав,

И речь окунают в ангарскую прорубь ночную.

Хватающих воздух губами, зашедшихся кашлем, блаженных найди —

Ходячие тени, свершившихся лет доходяги —

В осеннюю блажь погружённые строки, у коих вся смерть впереди,

Хватили из мёрзлой бадьи веселящейся браги!

И грянулась оземь давно ненавистная весть:

Что нет таких горл на земле, чтобы выпростать свары

Ночных камнепадов, и тихо при этом учесть,

Ночных «воронков» ужасающе-тихие фары…

Свой голос остывшей буржуйки отставший запишет поэт, наготу.

И бледные тени трамваев, злой дребезг вбирая,

В моём, до костей обнажённом, в сиротском, в таком же московском году

Исчезнут под натиском солнца, в разгаре раздрая.

9.09.2020

Я покинул свою достоверность

Я покинул свою достоверность людскую —

Нынче в снах наяву, в отражениях, в бликах.

И смертельно живу, и с метелью тоскую…

Маяковского площадь, погрязшая в Бриках!

Человечище чёрный – по белому снегу,

Одинёшенек, грузен и губы в кровище,

Так размашисто сжат. По-булгаковски, «Бегу» —

Предпочтение, за морем русских разыщет

Память сердца, к чему разговоры на кухне,

Когда всё, даже камни, – уснуло навеки?

Граммофон. Фон Барон. Эх, «дубинушкой» ухнет

По чужбине Шаляпин… Лакеи. Калеки…

Берега, берегите причальные всплески!

Эта ночь над усопшей, усохшей страною:

Век за веком, замедленно падает Ленский!

Из песка – адресов петербургских настрою.

Прогоню отрешённость, соломинку дайте,

Ухватиться, успеть к уготованной кромке!

И анданте строки, и отдайте мне Данте,

И осыпанный осенью Осипа громкий —

Взвыв над стайкой читателей, стойкие, где вы?!

Истекающим сердцем светить, будто Данко!

И девический смех под созвездием Девы,

И всплеснувшая юбкою в танце цыганка,

И латунная тусклость часов на ладони:

На круги своя – время стареет помалу;

И бормочет строку за строкой, и долдонит

Барабанные дроби, наполнив пиалу,

Дождь Брабанта… То горче, то громче, то тише,

Говори, говорливым ручьям уподобясь,

Там озвученной древностью пышет Татищев,

Там означен Мариной в поэме автобус.

Там марина: с марлином, с мечтою и мачтой,

На которой приспущен, как флаг в день печали,

Белый парус… Поздравь, со строкой не начатой,

На которой бы в бронзе и в бозе почили —

Окаянные страхи! Пусть площадь Сенная

С декабристами – снежная пустошь пустыни!

Одинокая жизнь, стылым ветром стеная,

Однозвучно, как чай недопитый, остынет.

2019

Высокая площадь

Всем, навсегда утраченным Россией, посвящается…

Словно не было их,

Не звучали над ночью высокие трубы.

Умерла тишина одичалых дворцов, ополоснутых прожекторами траншей.

И пригубленный воздух столетий горчит. И повесился грубый

Окрик – в бешеном полуподвале… Смертельная жизнь! —

Ослепили, прогнали взашей…

Я вбираю голодные крошки в ладонь – строчки чёрствого края.

Догорающих зрелищ полны заточённые в книги стихи, не слышны никому.

Но высокая площадь, сиянием лунным наклонно играя, —

Литургию глубокого облика ночи творит! И воскресшая жизнь на кону!

Словно всё нипочём,

Я возделывал площадь распластанной речи!

Вслед за плугом моим: и литания гласных, и сомкнутый цвет голословных потерь.

Славно крылья слышны – высоту темноты набирающий кречет,

Оглашённая радость моя – взблеск последней строки

И тогда навсегда, и теперь!

Соглядатаи любящих —

Нас, спящих в снах, извлекли, наказали:

Ждём, живьём позабытые, – мести изысканной или грозы ослепительный кнут!

Раздуваются щёки оркестра… Часы «без пяти» – на вокзале…

Преисполнена неизгладимости, замерла пустота

Отгремевших минут.

2018

Цикл «Наш сад»

1.

Уже не стихи —

Нечто беглое, болезное, богемное —

Пишутся? – Скупо виднеются в зеркале с вычурною оправою.

В яме оркестровой ударят —

левою литаврою об правую!

С мечтою на губах о мире ином – под гимны погибну я…

Пейзаж, ополоснутый чувством Родины, прост и доходчива

Падшая минута, после умолкания звона колокольного…

Падая куда-то в глубины неба, чувствую, как долго больно вам,

Потоки патоки слов и, вдруг, искры из-под резца зодчего! —

От обескураженности и обезображенный нервами,

Выронив в память взгляд, ослеплённый озарением, в тихой заводи,

Бросился, из окна в жизнь…

В мемориальную тишину слёз, в зал войди,

В будущем будучи другом, взбуженный петухами первыми…

Пропахший, пропащий —

напропалую, ночью, по го-ло-вам,

Надцатый век: крадучись близится, незачем мне с ним видеться!

Клацают капканами леса, волки дрожат по ло-го-вам,

Тает над костром, истончается белоснежная девица…

Грозы-молнии. Статность. Старость. Успеть опростоволоситься…

Камня на камне не останется: от мира, от сада нашего!

Жил бы да жил…Дожил – вены об лезвие бритвы изнашивал!

Уже не стихии… А так, бездомная разноголосица…

2.

Как осторожно, будучи со сна,

Сослепу будто,

Заполоняет ветками сосна —

Сонное утро.

Захватывает хвоею растущей

Пространства голосистые тишины.

Там что-то происходит в ранней гуще…

Ты почерком убористым пиши мне:

О том, как долгожданно пали капли,

Успев причиною побыть для сгустков света;

О том, как мыслей медленные пакли

Распространились в самое горнило лета.

Застывшей молодости черпая горстями

Безмолвие безумствующей бязи,

Идём притихшими нежданными гостями

В напитанную ливнем зыбкость зяби!

Как изразцово, будучи со мной,

Иглы сближая,

Усугубляет радости сосной,

Общность чужая!

Роднеет с каждым шагом, почему

Так ни при чём я к миру слёз, так надо?

Беспамятство, как примус, починю,

Не покладая рук, в объятьях сада,

В обнимку с мятным ворохом цветов,

Взгляд раскачав на веточке ольховой,

К вечнозелёной юности готов,

Срываясь в сон соснового алькова!

3.

Утренний ветер,

солнечный, свежий,

Купы раскачены. Небо тугое.

Раннее счастье. Утро. И где же

Грусть и печаль? – Мир под ногою.

Царствует ветер напропалую,

Парусом вздулась земля и до неба

Вновь далеко, и как будто целую,

Быль эту ветреную, да небыль!

Утренний кофе – по чашкам, по чащам —

Бешено ветер крадётся шершавый.

Мне бы одумываться почаще,

Просто, для рифмы, для фирмы, Варшаву

Втиснуть в строку, молоком заливая

Чёрную гущу, глоток первозданный…

Утро. И я, из души вылезая,

Вкрадчиво существовать перестану.

День, разгораясь в кристалле глубоком,

Чист и прозрачен, и воздухоносен.

Над Александром распахнутым Блоком —

Утренний полдень, спадающий с сосен.

4.

Когда-нибудь в окне не загорится —

В твоём, там, в том иль в этом, в нашем —

Погаснет навсегда и кто-нибудь другой,

Чужой, далёкий – ток согнёт дугой

В давнишней лампе запылённой,

И брызнет запоздалый свет, и клёна

Лист дёрнется, так мы вдогонку машем…

Когда-нибудь в окне – другие лица.

А нынче свет ещё проистекает прочь,

Ещё сжигает сумерки помалу…

Тень долгая, как взгляд вослед каналу.

Твердеет тишина и рдеет ночь…

Теряясь в недрах летней темени,

Проигрывая ей иль уступая, —

Одноэтажный свет… А с теми ли —

Ты мыслями живёшь, душа скупая?

Когда-нибудь наш дом, погасшей жизнью полон,

Ослепшими от пыли стёклами окон

Встречая свет зари в саду надсадно полом,

Ветшая, будет ждать и вспоминать, о ком?

О сгинувших в объятьях тьмы кромешной —

Бездомный вспомнит дом, один…

Взблеск звёзд в безветрии гардин…

Мечты, состарившись, сбылись? Коне(ш)но.

5.

В нашем саду,

Там где неба касаются ивы,

Звёздного неба касаются гривы —

Дальних костров, возлетая игриво,

Искры, вдоль песен, одна за другою:

Танго. Вахтангов. Всплеск Ганга. Изгою —

Нашему саду – вишнёвые воды,

Древнему миру – гранитные своды…

Доводы вдовые, всплески Га-ва-ны,

Рожь, подо Ржевом пустые ва-го-ны;

Анды. Меандр. Веранда. Затихли,

Пали— за Волхов, за Тихвин, за тех ли

Отдали жизни? Ввысь души отдали,

Звякнули на гимнастёрках медали…

В нашем саду – затеваются блики,

Облики отблесков, лик многоликий

Тайны и тени от счастья людского.

Сад паутинками яблоней скован…

Мир оцинкованный, день оцелован —

Птахами… Плахами и топорами —

Сад окружённый наш! И то, пора мне

Выкрикнуть, выкровить душу об кромку

Острого неба, и плачется громко,

Вспыхнула крыльями, птица лесная…

Острова неба достигнул ли, сна я?

Сад засыпает, печалей не зная…

Ночь. Обронённые шорохи лета.

Сон нас спасает от жизни от этой!

Душная оторопь ветра и веток.

Этот стрелок, он пронзительно меток:

В самое сердце… Холст кровью заката

Мастер грунтует… Безумьем богата

Неизгладимая тема поэта:

Пти-чек ти-пич-ная по-леч-ка спета…

В нашем саду,

Там, где вечности нет и в помине,

По мановению всех дуновений,

Всех Дунаевских и взмаха ресниц,

Жизнь улыбнулась в глаза Мельпомене,

Перепиликав оркестр вселенский —

Перекликавшейся парой синиц!

6.

Когда-нибудь небо – размером с окно,

Когда-нибудь серого неба сукно.

И рядом: ни дома, ни Дона,

ни лебеди белой,

ни царства Гвидона,

ни взгляда родного.

И сомкнуты губы,

и сад вечереющий, а в далеке,

кисельного берега край в молоке —

вспомнится снова.

Последним, не дай бог, остаться, кто вёл

Под ручку, как будто, под музыку пчёл,

Уснувшую душу в горнило цветка,

Кто лишнюю жизнь продавал с молотка;

Уж лучше валяться на паперти века чужого.

И след от сгоревшей мечты, будто след от ожога,

На сердце. И дождь тишины – дождь, который

Застенки мокрит, льёт за стенкой столетней конторы…

Я лишь притворяюсь живым, я живу – в меру сил?!

Дождь, падая, шёл – моросил, моросил, моросил…

Когда-нибудь не на года – на недели и месяцы,

А то на минуты счёт жизни, на дни.

Мерцают докуренных судеб огни…

Эх, вместо бы месяца на небосклоне повеситься…

И, как подаяние, на распростёртой ладони уместятся —

Голодные крохи времён или слёзы,

мешавшие вдоволь и вдосталь проститься:

С нашитой на занавес, канувшей за морем, птицей,

с эскадрой виднеющихся навсегда кораблей,

вовсю преисполненных дымом,

за всех распростившихся с домом,

сжигающих в топках: остатки надежд и углей.

Когда-нибудь – слёзы по впалым,

усталым окраинам глаз – пересохнут, одна за другой.

И тысячелетние сны, прерываясь на явь,

убаюкают душу, укрытую стареньким пледом.

И ты, мой товарищ по жизни смертельной —

живущий, живущая следом;

И ты, моя радость, и ты, мой вселенский дружок дорогой,

Уснёшь в этот раз… И останется путь,

истопленный в топке и стоптанный, пусть,

никому не известен, не слышен, не выдан, не ведом.

Всем тем, кто вослед: никуда не идти,

И небо – с больничного вида окном,

На клумбе валяется выцветший гном.

И мокнут последние метры пути…

И пляс скоморохов в разгаре!

Оставят в покое, раз горе…

И карточным шулером жизнь объегорит

Всё новых и новых за круглым столом,

Луной освещая рассказ о былом…

Кобылам хвосты накрути,

Сбываться, сбиваясь с пути,

Заветной тоске суждено!

…К перрону, на станцию Дно,

Окутанный дымом, печалью, снегами,

Подходит состав… У царя под ногами —

Чуть впавший в безумие мир – отречённый…

Когда-нибудь ты или я… Ни при чём мы!

Когда-нибудь сбудется смерть

и чужими шагами

по нашим тропинкам

пройдут:

Широкие тени вселенских минут,

Покой всесусветный высокой гряды облаков,

Слепой, в кандалах, с перезвоном оков,

Придуманный день, например, понедельник

И лет промелькнувших обрюзгший бездельник…

Когда-нибудь, но не сейчас, не сегодня.

Сегодня кофейником к чашечке наклонена —

Июньская благость бессменного лета Господня —

Ах, как ароматна за смертное счастье цена!

7.

Ком, под себя все мечты подминая,

Катит, раздавленных стонов хоралы —

Жизнь, веки волчьим векам поднимая,

Страшная эра людей захворала.

Горести, судьбы, ручонки, ножонки —

Липкая масса, эпоха к эпохе.

Лёгкий монах, подминающий джонки…

В лёгких заглохших дела наши плохи!

Сад – на пути у кромешного жара,

Ком подступает, как к горлу, к забору!

Ишь, раскачался ботаник поджарый,

Стойко плетётся куда-то, к базару —

Длинным, воняющим мясом прилавкам,

Тень подступает, ком комкает сроки:

Смерть кафедральным, анафема кафкам!

Сметь не поддаться толпе, будем строги

В наши последнего сада минуты!

Пришлых, не прошенных, скомканных встретим —

Убранным кофе – над кромкою смуты

Сад наш виднеется утречком этим.

8.

Наш сад поднебесный, который

Последний рубеж обороны.

Вокруг – пламенеют моторы,

Стрелки – выстрел в спину коронный,

Арена, шатёр декораций,

Глазастая дурь экстремалов…

И в голос молчащий Горацио,

И Господа Гамлету мало!

Четыре стены, одеяло,

Ограда могилы, альбомы —

Последний рубеж, обуяла

Вселенская дрожь и ведомы

В рай дудочкой, к самому краю —

Прожорливой бездне жаркое!

Сам дудочник наш, умирая,

Не знает что это такое…

В бегах мир. Побеги, да корни.

Мы, за руки взявшись, прикроем…

Стоим, до конца не покорны,

Корниловским каменным строем!

Наш сад – это наше земное —

Небесной земли уголочек.

Эй там, кто остался, за мною,

Сражайтесь, без проволочек,

За небо, за жизнь – не такую

Как эта, здесь боги убоги!

Плакучею ивой тоскую

О небе высокой дороги.

9.

С чего-то же можно начать

этот звёздный, неслыханной благости сад в вышине?

С полуночной светлости взгляда в погасшем окне;

С сухого бокала вина, оживившем рубины столетий;

Теряющих розовость роз восходящие плети…

С легчайшей, безумно далёкой, с нечаянной и одинокой

повадкой летать – скорых пташек.

Смеющийся мелом: на клятвах, молитвах, знамёнах, заборах, – всевидящий Гашек —

Раскрыт на странице, пусть кажется, двадцать второй…

С того ли начать, что, вот так, насовсем, навсегда – ни при чём:

к миллиардам напрасных людей, к мириадам их дел и событий —

сад с видом на небо – любите, любите, любите, —

цветущей вселенской июньской порой!

Наш сад с не заплаканной прелестью… Где, в дымке талой

Начало безвременных необозримых седин?

Лишь сердцем на дне тишины моя жизнь разгадала

Размах одиночества, с грустью в обнимку сидим

В сгустившейся ночи – под куполом цирка, где грозди

Наклеенных звёзд, где с придуманных с горя богов

Сошла облицовка: «Не трогайте верящих, бросьте,

Под куполом ночи останется шелест шагов».

С кого-то же можно спросить

за несчастное счастье? —Не надо!

Пусты небеса. Просто некому там на вопрос отвечать.

Безмолвие. Ни дуновения в веточках ветхого сада,

Сургуч раскалённой тоски на губах и твердеет печать.

10.

Переливаясь, будто каменный фонтан,

Горючей массой обомлевшего покоя,

Июньский облик дня, вот здесь, везде, вон там —

Свершает вычурность старинного покроя.

Стеснённый строем «марширующихся» толп,

Ты есть, мой дорогой приют комедиантов,

Восставшей грусти придорожный столб,

Глоток росы для пересохших горл атлантов, —

Наш, притулившийся к заре клочок чудес —

В глубинах страстной отрешённости найдёте:

И, задыхаясь в смертный час, в сознанье без,

Вдруг, тёплая, как кровь в разбившемся полёте, —

Предстанет тайна грандиозной простоты:

Заглохших миллиарды душ не ждут на небе!

Церковников многопудовые кресты

И слизь безумия в расплывшейся амебе…

Есть только рукотворный сад. Наш, чей-то, твой.

Для каждого, кто сердцем против – жизни этой!

Там шелестят ещё не сброшенной листвой

Две яблони, на смерть сроднившихся с планетой.

Там тени прошлого и света полумрак,

Там живы все, кого ещё не схоронили.

Там гуттаперчевый таится враг

И страх из плюша с лёгкостью ванили.

Ну, здравствуй царство рукодельное моё,

Пусть никогда, пусть человечества не будет!

Взахлёб допьём наплаканное бытиё

И будет с нас! Сад нас, затеяв сон, не будит.

-На все четыре сразу стороны, вперёд,

Пространства общего посмертного не ждите!

Сегодня тайной поделиться мой черёд

О том, как насмерть кормит сладостью кондитер!

В саду времён тоска травою заросла:

Где бой часов, где тяжесть стрелок циферблата!

Бокал с дождём. Послышалась, как всплеск весла,

Жизнь лёгкая, предчувствием богата.

P.S.

Наш сон с раскрытыми глазами ароматен.

Шафрана шлейф, прибоя ширь, тень лани, лени луговой,

Сад, ветер, кронами качнул, как будто головой городовой;

Москва-река, впадая в море сна Невой,

Полным-полна согретых сердцем пятен.

Как быстро счастье промелькнуло по дорожке,

В разгаре утра, жизни, лета, лилий!

Сомнение… Вздымать бы в небо по-дороже —

Пылинки правды, вы о том меня молили?

Наш сад, с распахнутыми настежь, легковерен —

Глазами нашими – застанем мы друг друга

И что увидим там, в глубинах бездыханных?

Каких пустынь навеянных в барханы,

Каких чудес пригрезится дерюга,

Каких в бессмертье оседающих царевен…

Ещё мы живы, живы ли, навечно,

Сад, трясогузка, хвостиком, беспечно,

Шпиль кирхи в грудь иль штиль остроконечный…

Без дела, друг, проснуться, вдруг, в саду цветистом

Художником поэзии, артистом…

И ни при чём быть ко всему, ко всем,

кто свят и проклят, беден кто, богат…

Иль бить в баклуши так, как бьют в набат:

Ладони в кровь об неба чугунину!

Пускай гончар, замешивая глину

для новых форм, для плошек и горшков,

вдруг, остановит круг,

как кровью будущей подружек и дружков,

обмоет руки влагой родника…

Ещё мы живы,

Сад виднеется пока.

Восставший шёпот ввысь

И на века:

– Сотри, Вселенная, людскую жизнь,

с лица земли, скорей и навсегда!

Сухая плачется вода…

Смети – хороших и плохих —

Всех нас, смети, всех без отбора!

На смерть живущие приветствуют, Вселенная, тебя

на паперти сгоревшего Собора!

Дельфины, птицы, хищников оскалы —

любые, пусть останутся – не люди.

Душа, ценою жизни, жизнь искала…

Вам, дальний мой читатель, без прелюдий

Скажу: ужаснее во всех Вселенных нет,

чем, вдавленный в песок иль в камень,

ботинка «человечнейшего» след!

Наш сад.

Покой предгрозовой.

Живу, как бог, еле живой.

И в глубине усталых глаз

Когда-нибудь в последний раз:

Ночь, бродят яблони и бредят лилии, и брендит бересклет.

Есть вещий сад и сад вещей, где сдохнет человек, сойдёт на нет,

Под куполом смешного Шапито

с наклеенным мерцанием вселенским,

где шут гороховый – над мёртвым Ленским —

арены зрелища тьма тьмущих лет.

2020

Цикл «Цветаева, Мандельштам, Пастернак»

Цветаева

Я скажу, как с размаха пощёчиной,

Взглядом вперясь и перстень срывая:

–Вместе с вами? – Ещё чего!

Сад под корень, могила сырая…

Обжигайтесь, жар-птицей оставлено

Оперение! Пляс, оперетта,

Водевиль, вдосталь стали от Сталина!

Крест могильный – на что опереться.

Я от вас – за семью печатями!

Дождь на лицах идёт. И тихо так…

Я от вас – за семью печалями!

Не вернувшаяся из тех атак,

На которых вповалку положена

Молодая свобода, с погонами!

Сердолик на ладони Волошина,

Милосердие вровень с погаными…

Может, пуговицей не оторванной,

Вниз на ниточке, следом за мною,

Жизнь повесилась, жизнь-валторна, но…

Расхлебененной дверью заною!

За готической мыслью, горячечной —

Не угнаться, в погоне за бытом.

Будто простынь из простенькой прачечной,

НоЧКа бледная… ЧОНы забыты?

Распинаетесь и распинаете

Неустанно и н е у м о л и м о.

Располощите и распознаете,

Проходя ослепительно мимо.

Тембр сказочника захмелевшего,

Тишь кромешная… Не спугните!

Тсс…Кикиморы обняли лешего,

Поотставшего к солнцу в зените…

О Мандельштаме (1)

Взгляд запрокинут в Рим, из рун изъят.

И топкая бездонность глаз – утопленница Майской ночи —

Анфас: из амфорных руин, из «ять»…

И зоркости, парящей в тишине, растоптанный комочек.

На тонком гребне вспенившихся губ:

Следы изведанных чудес и липкий хохот скомороха.

Небрежный тон действительности груб.

Легко становится, и вместе с тем, до слёз, до дрожи – плохо!

На выпуклых словах – слепая муть.

Спустились певчие с хоров, бредут впотьмах по вязкой пяди.

И рухнувший вглубь сердца сон вернуть

Не представляется желанным мне, простите, бога ради!

Кормилец нефов, нервов, куполов;

Длань арбалетчика в миг высвиста стрелы в нутро атаки.

Спит дворник, мебели для печки наколов…

Танцуют грозди спелых рук и ног – гарцует ритм сиртаки.

Прочищенной гортанью минарет

Бродяг на пир коленопреклонённый созывает, плача:

О том, что пусто небо, Рима нет,

О том как по ветру раздольные развеяны апачи!

Пасьянс разложен. Трефы. Бубна пик.

Червивой стала черва, сердцем перезревшим багровея…

Какой-то малый у дороги сник

И полоснула мысль, как бритва сквозь ухмылку брадобрея:

Никто к нам не вернётся, чернь кругом,

Сгорает ночь, объемлем мир , присядем на дорожку!

Степь ярко подожжённая врагом,

Жизнь лебединая – не навсегда и смерть – не понарошку.

О Мандельштаме (2)

Взгляд запрокинут в Рим, из глаз изъят.

На дне глазниц: триерный всплеск и звёздный пояс Ориона.

Бой сердца, словно вытрушен из лат, —

Царь Иудейский, на камнях, подле расшатанного трона.

На тонком гребне вспенившихся губ

Следы искромсанных чудес и липкий хохоток Петрушки.