Планета Навь

1

Нежный, как змеиное «с-с-с», плеск весла, выскользнувшего из тяжёлой ночной воды, сопровождал возникший в лоне ручья световой блик Фаты, самого крупного из трёх спутников планеты Номер Семь, сменившей ныне имя, как щенок, переданный из рук в руки.

В неглубоком русле ручья, одного из многих, медленно, будто раздумывая, двигалась тишь-тишина. Тише всего на свете, тише вращения синего эллипса во мраке пройденного Мира.

От самых Врат – так казалось в сей предутренний час – от чёрного котёнка Плуто, прижавшего замёрзшие ушки, следуя Аллеей Великой Прогулки, мимо огородной зелени и топких пустошей Двух Дружков, и далее в некогда непроглядной, а ныне освещаемой световыми башнями на фотонных цепях, тьме – тихо струился покой.

Но то был покой сладкого и неверного сна, час ожидания – ибо ведь и чёрное тучное поле ожидает всходов брошенных драконьих семян.

И то была мысль над водой, над всем запутанным-перезапутанным разветвлением речушек, набухших весенними венами по всему Большому Долу, от Залива до Колыбели.

Мысль протянулась в ласковом воздухе Первых Ночей и, колеблемая дыханием воды, заключалась в том, что лучше этих ночей не будет.

До Ночей Последних.

С паром дыхания, сопровождавшим всякий звук, запел голос.

И был это низкий и тёплый голос, и наполнил он Дол. Огромная, в три градуса – покажи пальцами, сколько в тебе плохого (или хорошего) – тускло-оранжевая щека Фаты пошла морщинами, как от усмешки.

Фонарь на носу лодки качался, лодка скрипела – настоящее дерево! – а далёкий, заслоняющий южный горизонт остов Посадки выглядел камешком на обочине.

Внезапно голос прервался, словно поющий что-то узрел, и возобновился через минуту.

И был ответ. Между припевом и основною частью текста (довольно легкомысленного содержания) охотно поселилась главная гостья Путников – тишина. В тишине же кто-то, улучив нужный момент, рассмеялся.

Поющий умолк, и сильный всплеск засвидетельствовал, что лодочник, озираясь, ухватился за мачту.

– Энки. – Сказал откуда-то с невидимого бережка голос, принадлежавший либо упрямой женщине, либо избалованному ребёнку. Словом, все четыре слова можно поменять местами.

Снова всё затихло. К востоку, из громадного низкого облака вылезла маленькая голубая Леля – пальцами не покажешь – и сразу заторопилась к горному гребню, шестипало раскрытому в блёклом беззвёздном небе.

Лодка замерла – ни скрипа, ни плеска, ни голоса.

– Это золото. – Вдруг с лодки ответил тот, чьё имя прозвучало в ночи, – тщетно отыскивая в занавесом спущенной тьме знакомую фигуру. – Золото, Нин.

Зато она-то, вместе с младшей из Лун, Лелей, увидела его лицо. Шлем он снял и бросил в лодку, в ящик с толстым рулоном карт и тощим свёртком бутербродов.

Ещё совсем молодое, но отмеченное иной мерой возраста – он принадлежал к поколению великих испытаний – пожалуй, топорное в стёсе лба и носа, лицо освещала теперь именно эта маленькая луна.

– Иди сюда. Иди же скорей сюда. – Молвил он, глядя наугад в темноту.

Она посмотрела под ноги, на протоптанную дерзкими ботиночками Иштар тропку. Поскольку Иштар всегда передвигается со свитой, тропка была вполне очевидна. Тянулась она в пустошь, в болота, на островки, одной Иштар ведомые. Даже Энки не всё знает на своей пристрастно любимой земле.

Чем они там занимаются в Девятый день, с известной долей раздражения взрослой женщины, спросила Нин себя. Кто хорошо работает – тот хорошо отдыхает, неизменно отвечала самодовольная девушка на подтрунивания дяди, а то и самого деда относительно траектории полёта пробок от шипучих напитков над болотами.

По-видимому, это «хорошо» было для Иштар мерой многого.

Днём Нин шагала смело, во всю длину стройных ног, и омерзительно тяжеловесная ткань зимнего обмундирования не умеряла ни шага её, ни прелести ног.

Нин, конечно, это знает. Как всякая красавица и во сне помнит, что она красива. Что и говорить, даже такие мелочи утешают в потерянной на четверть жизни, на долгом и унылом героическом пути. Стыдно подумать, они утешают и в воспоминаниях о потерях.

Особенно мучило Нин между вторым и третьим возрастом – по родному летоисчислению, – беловолосую и незлопамятную (будто лён её кос произрос из чистых мыслей) – что память хранит равно и любых и нелюбых.

По своим собственным топким следам, мгновенно заполняющимся почти косметической консистенции грязцой, Нин вернулась к обережью, которое при каждом трёхлунии слизывают новорождённые ручейки. Такое место. Такая земля. Вот такой он – новый далёкий дом.

– Уйти?.. – Произнесла она, удивившись звуку собственного голоса, будто это кто другой сказал… с такой усталостью и страхом. И престранное ощущение овладело её беленькой головой: непосильная тяжесть страшной вины, но чьей и перед кем? – она не знала… Вдобавок, она что-то увидела, но видение тотчас ускользнуло и, очевидно, это было к счастью – краю её сознания видение не понравилось. Вздор всё это, вот что значит задержаться после работы всего на несколько минут. Домой!

Энки не расслышал и заторопил её. Усилием воли, которая, вероятно, также сильна и прекрасна, как и её сильная прекрасная плоть, Нин избавилась от дурных мыслей. Она подошла к воде и, чувствуя, как волна, поднятая лодчонкой, заигрывает с её военной обувью, вовремя остановилась.

Его голос и его дыхание как будто принадлежали не ему, а всему долу, будто с ней заговорил, окликнув, гигантский полуостров, который так понравился им ещё с того первого раза, когда синяя игрушка выплыла из глубин памяти механического разведчика. Дружественный привет растрогал Нин.

Все эти кровеносные сосуды, вся эта упорядоченная путаница речек понесли к сердцу Нин бессмысленную вспышку счастья – клубок света в воде. Так бывает только в детстве.

Они приблизились друг к другу – он в лодке, поднявшись во весь рост в измызганном полевом комбинезоне – и Нин, всё же подмочившая ради него сапоги, ясно увидела, что в протянутой им ладони ничего нет.

И он заговорил, показывая двум лунам ладонь:

– Оно… видала?

Нин обменялась взглядом с младшей из лун.

– Глупец он.

– О?

– Это вода.

Он возразил:

– Милая Нин, этак вежливенько скажу, что глупец – это ты. В этой воде злато, и мы им позлатим нашу Родину, пока она к чертям не рассыпалась.

Он хотел употребить более грубый оборот, но удержал злые слова на потрескавшихся, очень приятных губах.

Учитывая, что слова песни, услышанной Нин на болотах, были мало приличны и вдобавок искусно соединяли обыкновенную непристойность с намеками на государственную (также) несостоятельность деда, достижение – похвальное.

Она объяснилась, зачем-то трогая свои прямые, как вода, волосы, скрутившиеся на кончиках от обилия влаги и чувств слабыми кольцами:

– Если ты веришь в дедушкин девятилетний план насчёт превращения Родины в золотую клетку, где мы будем кекуок танцевать, то и ты, и дедушка…

Она дословно повторила слова песни – последний растаявший в подступающем тумане куплет.

Он радостно рассмеялся. У него даже дыхание перехватило от удовольствия – утончённого удовольствия умного мужчины, когда он любуется чуть порочным проявлением Вечного Женственного. Его так заволновали гадкие слова на губах Нин, точно она прикоснулась к нему этими губами. В форме охотничьего лука были они, и ускользающая форма заранее придавала странную убедительность всему, что излетало из них.

И красоте Нин он заново умилился – а он-то был большой знаток. Конечно, дело было не в том, что он, как и каждый порядочный мужик поколения великих испытаний, хронически пребывал в равно унылом и перевозбуждённом состоянии чрезмерно препоясанных чресл. Нет. Энки вовсе не был порядочным – во всяком случае, в узко понятом смысле. В широком смысле – пожалуй, да. Хотя мама часто и говорила ему с братом в детстве:

– Энки не знает границы между добром и злом. Ты, Энлиль, должен всегда остерегать его, хоть ты и младше.

Однажды сводный брат в ответ сказал:

– Тётя Эри, я ведь не сторож.

Она рассмеялась и погладила наследника своего мужа по гладким густо-золотым волосам. Она понимала, что её собственный сын-первенец никогда не унаследует Абсолютной Власти Командора, и была этому не просто рада. Эри мистрис Ану ведала, что её рыжекудрому мальчику противопоказана всякая власть. Она знала это подобно тому, как тонкие пальцы её знали древнейшее искусство топографической съёмки любой сложности,  Так редко бывает, чтобы мать не желала сыну самого высокого полёта. Но Эри была и умна, и справедлива, а главное – до безумия, как и положено, любила своего сына. Так она говорила:

– Знаете, в чём секрет, что этот мальчик ещё не поджёг школу? Я люблю его до безумия. До. Ровно «до».

Послушный смех был бы ей наградой в том случае, если бы собеседник и так не был по умолчанию очарован Эри. До чего хороша Эри – и сейчас. Она ведь на девять месяцев старше сына – по её уверению.

Нин, видать, что-то учуяла. Все бабы наблюдательны, как та крошка, что сидела в корзине у медведя и говорила:

– Высоко сижу, далеко гляжу!

Нин протянула маленькую ручку и помахала перчаточными пальчиками перед его носом.

– Вы, чего это, барин, так на меня глядите? – Молвила она, имитируя тау-диалект сезонных рабочих Остерлэнда – если бы только десятник осмелился обжигать их смущающими взглядами. Но на этот счёт профсоюзы имеют столь страшные предостережения, что у десятника никогда роза любви в груди не распустится.

Так он сказал. Она не рассмеялась, а принахмурилась. Туман приноровился и тихонько пополз меж ними – летел, как безобидное привидение какого-нибудь исторического интеллигента. Энки, не зная, что сказать и как вернуть своё симпатичное возбуждение, протянул к ней обе руки – чего бы никогда не сделал тот интеллигент.

Нин воззрилась – да простят меня боги литературы за такое глупое слово – на эти оглобли, будто он, как актриса, подавал ей себя на подносе. Нин дар немедленно и грубо отвергла. Она, глядя в тёмно-жёлтые радужки короля эльфов, сильно ударила его маленькими ладонями под этот самый гипотетический поднос.

Энки вытаращил глаза. Он обиделся. С радостью скажу – не на шутку. А так как обиду можно скрыть, только обнаружив её, он, немедленно скрыв обиду в глубине широкой груди, с обидой сказал:

– А ежли б я милостину просил?

– Это моё-то тело? – Спокойно отозвалась Нин. – Нет, так не пойдёт. Люби меня, как единомышленник, братец. Слыхал?

– Слыхал. – Уныло сказал он.

– Так даже интереснее. – Добавила она.

– Нет, – сразу загоревшись, возразил он. – Интереснее было бы, если бы ты добивалась меня, а я бы приплакивал и отворачивал голову.

– Когда это я…

Она оскалила хорошие зубы.

– Ну, ну, ну, ну. – Молвил он. – Ты – чистокровная нибирийская дева с льняными, тщательно промытыми волосами и бирюзовыми глазами, также промытыми полночными слезами по Родине, а твой лицевой угол дедушка – пусть живёт сто двадцать тысяч лет – собирался поместить на гербограмму нацдостояний. Клянусь Абу-Решитом, сам слышал.

Нин кивнула.

– А что он собирается сделать с гербограммой?

– В дальний космос отослать, в дальние дали, ну, ты понимаешь.

– Этак она в великую воронку упадёт.

– В самом деле. Это дедушка не подумал. Я ему скажу. – Взялся Энки. – Вот сразу и скажу.

Он приложил влажные от мифического золота ладони к истёртому нагруднику плёвого щит-костюма. Плечи так вольно, так широко расположились в тумане. Он чуть склонился к ней жёсткой подковой подбородка в твёрдых, пропущенных лезвием, волосках. Глаза, если и усталые, как у них у всех к концу перенасыщенного делами и делишками дня, были способны сиять в любом состоянии. Карий цвет светлел всё отчётливей по мере того, как взгляд его всё дольше удерживал её собственный. Обаяние Энки и в самом деле обладало нешуточной силой. Об этом с некоторой тревогой подумала Нин, сообразив, что с удовольствием теряет время на совершенно никчемные разговоры,

А ведь работёнка вся сделана и даже сверх. Вдобавок, и неделя прошла. Она с неудовольствием вспомнила, что вечеринка по случаю прибытия Эри мистрис Ану назначена на сегодня. Стало быть, придётся менять планы на вечер.

А ведь программа была намечена отменная, лучше и в Мегамире не найти. Вот извольте оценить, – очень горячая чашка с чаем… и к ней аспирину… потом вообще – горячая вода, много воды, целый потоп жарких до озноба струй из подтекающего крана – вот командор Энлиль всегда так завинчивает, что краны летят после него… Ну и? И с ворчаньем ожившего плюшевого медвежонка умная вымытая Нин забирается в постель. Тёплое тело Нин вертится в чистой постели. Скорость бега крови восстановлена. А? Абу-Решит! Молчите.

Желательно в таком порядке. Все эти размышления над алгоритмом радостей определились одной фразой, вымолвленной неожиданно капризно и кисло:

– Я хочу спать.

– А как же бал? А приложиться к ручке твоей второй мамы?

– Вот только из-за Эри и потащусь. Честно, совсем это не вовремя…

Глаза у Энки загорелись.

– Время детское.

– Время новое. – С досадой возразила она. И отступила, закидывая капюшон по самые брови, отгородилась от него опущенным взглядом.

Заметив, что пёрышки бровей сдвинуты, Энки с сочувствием сказал:

– Не привыкнешь…

Она сразу рассердилась.

– Прошу вас не беспокоить себя, уважаемый специалист по Эриду.

Он покачал головой.

– Даже у меня качан до сих пор иногда так ведёт, будто мы до сих пор кувыркаемся в «косметичках» возле той гигантской радужной штуки, которая так понравилась моему дорогому брату Энлилю.

– А ты особенный, что ли?

Тут он нахмурился, а она прикусила язык.

Он отвернулся, туман принялся рисовать вокруг его склонённого профиля – хороший лоб под рыжим ежом нестриженных немытых волос, опущенные тяжёлые веки и губы, стиснутые от желания не проговорить то, с чем он ложится и встаёт с того дня, когда дед принял Окончательное Решение.

– Да, мутит немножко. – Примирительно заговорила она, вскользь следя за его глазами и губами. – Новый дом крутится вокруг Звезды, будто на спор.

Он молчал, оттаивая, благодарный, что она держит его сторону.

– Мы постареем здесь, а, братишка?

Он с озорной улыбкой взглянул – и не было никакой грусти.

– Возможно. – Подтвердил он. – Я уже чувствую, как ускорилось кровообращение и, прошу извинить, бриться приходится чаще.

Он провёл кончиком пальца по своему подбородку, и Нин, проследив за его рукой, только хмыкнула.

– Что, не заметно, как я стараюсь быть опрятным?

– Не-а.

Скользнул над лодкой туман, будто дерево вытянуло диковинную ветвь – где-то на самом краю дола, там, где плещет первая волна океана, родилось движение сопричастных друг другу стихий. Фата поблёкла в текучих облаках, и шпили Загроса вдруг грозно выросли на востоке. Леля засияла как балованное дитя.

Белые тонкие пряди из-под капюшона склонились – Нин потупилась, потом подняла лицо навстречу двулунному свету. Энки почувствовал, как сердце его объял огонь и – вот морока! Так же как его сестра Нин, хотя и не знал об этом, увидел необъяснимое – две каких-то фигуры и будто страшно далеко внизу… и отчего-то вид этих фигур вызвал в нём безумную тревогу и чувство, что вот-вот, и он опоздает, произойдёт что-то непоправимое.

И так же, как белая милая Нин, сбросил с себя тревогу – как грубую верхнюю защитку, которая и не нужна уже ему: Эриду обменяла все атомы его кожи на свои. И ушла морока… дивья навь. Энки преспокойно огляделся с победительной улыбкой, прекрасно, впрочем, понимая, что, может, в этом умении отряхиваться от ненужного заключено не только достоинство семьи Ану. Может, это просто эгоизм, господа.

Тем не менее, и туман, и сродство впечатлений, и, главное, то, что они не ощущали… пожалуй, осознавали несколько умозрительно: их молодые лета… слегка попорченные государственной демагогией и склонностью к чёрному семейному юмору – да, вот это вот всё, соединившись, в эту нужную кому-то минуту, способствовало небольшому чародейству.

На берегу ничтожнейшей из рек Эриду, как на домашней сцене, где разыгрывали живые картины – в полёте они полюбили это невинное старинное развлечение – двое детей далекого и покинутого мира ощутили полное соучастие со всем происходящим.

Тут сделалось разом два события – вышла над шпилем далёких гор Мена, средняя сестра, и туман сбоку на уступе бережка расступился.

На низеньких природных подмостках, у согнутого бурей узловатого дерева сидело большое светящееся существо.

Нин не успела никаким доступным чистокровной аннунакской деве способом выразить то, что могло быть названо крайней степенью изумления или попросту страхом.

Оно показалось им окутанным в свет, но вообще-то тело его отливало чистым золотом. Густая коротенькая шерсть лоснилась от тумана. Мощные и до того совершенные, что глазам не верилось, составные тела пребывали в аллертной, но лёгкой и небрежной позе. Большая голова была повёрнута к ним.

В ту же секунду невероятно быстротечного времени Эриду – существо распрямилось и встало, оказавшись на голову выше Энки и положив передние конечности на ветку дерева. Туман пристроился позади, удовлетворившись возможностями скромного фона для неожиданного портрета.

Ни одно из известных им животных не обладало такой формой морды. Удлинённый лик с абсолютно прямым, как на старинных камеях носом, так же был плотно покрыт нежной и очень густой шерстью. Нос завершался ринариумом, как у пещерного медведя, но столь уместным, что стоило назвать его изящным, будто нос и не может быть другим. Уст для лобзания не было – но была ли то пасть?

Нин успела увидеть мощные клыки, но картинка немедленно стёрлась.

Двумя наипервейшими новостями были, разумеется, глаза. Чтобы закрыть каждый, понадобилась бы ладонь самого Энки. Как помстилось ошарашенной Нин, печальные и презрительные, они смотрели на всё сразу и в никуда. В густой изумрудной глубине зрели, как косточки чудного плода, змеиные зеницы. Трудно было напомнить себе, что зрачки – это всего лишь смотровые окошечки в камеру временного задержания.

К тяжёлым кольцам чёрной гривы не притронулся друг дневной смены, ветерок. Оно было цельное, отлитое из столь любимого Энки золота – но золота живого, текучего, отзывчивого на игры ночи трёх лун.

Высокое, прекрасно сложённое тело с широкими плечами и выпуклой грудной клеткой величественно выпрямилось у дерева. Сильные бёдра бегуна чуть согнуты, ступни мягко погрузились в приречный ил. Верхние лапы вольно лежали на ветке, длинные и тесно сбитые пальцы еле приметно шевелились, как у аннунака в задумчивости.

Оно исчезло.

Нин забыла дышать и теперь яростно вдыхала сырой терпкий воздух, где остался какой-то зелёный весенний привкус – возможно, то был запах существа.

Кровь прихлынула к её губам вновь, как в ту минуту, которая предшествовала Событию.

– Я и забыла, что здесь следует соблюдать осторожность. Но как оно подкралось?

– Я слышал движение воздуха, но совсем отключился… – Скромно заметил Энки.

Он уже пришёл в себя и, как с раздражением поняла Нин, принялся разглядывать её.

Нин скрежетнула зубками, не став уточнять, как же так вышло, что знаток местной фауны Энки пропустил такую важную улику и едва не подверг их нападению, которое, несомненно, могло завершиться драматически. Нин вспомнила клыки существа, вроде острых рифм в округлом и неторопливом стихе.

Нервы её были на пределе, и она думала только о том, как стыдно было бы… если бы… Если бы что?

– А ты, большой аннунак… что же, ты встречал такого… таких прежде?

Ей захотелось сорвать на нём свои чувства, и он охотно подставился.

– А то, – сказал он, посмеиваясь, и лицо его вдруг стало серьёзнее некуда. – Быть может, не точно его. Не этого мужчину.

Нин вгляделась. Шутит?

– Откуда ты знаешь, что это самец?

– Да не ЭТО, а он. Мужчину мы видели, говорю.

– Ты видел самок этого вида?

– Нет, к сожалению. – Помедлив, сказал он. – Но надеюсь…

Внезапно до него дошло, что Нин сердится и тотчас разгадал причину. Он равно наслаждался явлением Гостя и смущением Нин.

– Глаза. Это глаза мужчины, Нин. Простодушные и суровые. А я-то думал, ты разбираешься в мужчинах. Вот скоро увидишься с моим дорогим братом Энлилем, – с домашним злорадством протянул он, – тогда поймёшь наверняка.

Нин с неизящным хлюпаньем, как ожившая душа ручья, принялась выбираться на берег.

– Ну. Ну. Ну. Ну. – Сказал Энки. – Полегче. Я думал, тебе для общения по дороге домой хватит одного мужчины.

– Я терпеть не могу, когда о животных говорят как об аннунаках. – Огрызнулась Нин.

Его растрогало то, что с детского перепуга она, наконец, использовала это новое слово с непринуждённой естественностью. Теперь они не могут назваться нибирийцами. Они – аннунаки, странники, путники, бродяги… подвешенные в небесах.

Он замолчал и, выбравшись из лодки, повёл её по берегу. Нин не стала отдёргивать локоть, когда он целомудренным движением касался его ладонью – хотя то, как он раскрывал ладонь и неохотно отпускал частицу плоти Нин, не свидетельствовало о безгрешности

Городок пригоршней далёких огней всплывал и таял за цепочкой холмов по мере их неспешного шага. Ежесекундно жёлтые глаза Энки исподволь отмечали движение мысли его спутницы одновременно с его собственными быстрыми, как огонь мыслями насчёт дренажных канав и плотины там, дальше по реке. Именно этак – огнём по воде.

Русло ручья расширилось и оказалось забранным в камень. Каждый из них, почти каждый побывал в тёплой ладони Энки-строителя. Луны смотрели на дело его рук – он надеялся, – с той же любовью.

Мандала – великое место посадки – где первый шатун под стук стольких сердец вбил своё лёгкое тело в долину неназванной одинокой земли, лезла в поле обзора, как и подобает истинному произведению расчётливого гения.

Тяжкие будто раздумывающие, сделать ли следующий шаг, хребты – врата на континент берегли её покой. Конвоиры или хранители, они не были вполне осведомлены о своём статусе, как и нынешние обитатели долины.

Слева, по мере их пути, тихие вышки эрликонов прятали ненужные здесь заряды. Мир непуганой земле.

– Вот мы и дома.

И он ловко перехватил её руку. Он увёл её с дороги, ведущей в городок, где её ожидал уют одиночества и блаженные струи горячей воды. Вдалеке ночное пение волов – вернее, тот хриплый заполошный вой, коим сии твари отмечают перепады своего настроения, отвлекал Нин.

– Зачем ты устроил свой дом так далеко? – Проворчала Нин. Он не ответил.

Звуки растревожили её – в конце концов, волы были делом её рук, столь же дорогие её сердцу, как плотина, и камни, и смутно видная отсюда оранжерея принадлежали ему. Только её дети шумнее и назойливей.

Туман мешал ей чувствовать себя в безопасности – Явление не выходило из её памяти. Она подтвердила это сама, поёжившись на порожке и озираясь на площадке крыльца, поднятого на сваях над рекой, подавшей здесь голос настойчиво, но не фамильярно – как настоящий, пусть и скучноватый друг.

– Подумать только, я совсем выпустила из виду, что, кроме медведей, здесь могут обитать другие крупные хищники.

Он открыл перед нею дверь.

– Хищники?

С этим словом он показал ей рукой сразу две вещи – дамы вперёд, и – ну, давай говори.

– Ты видел его зубы?

– Наконец, ты признала, что он – это он.

– Вот бы такое маленькое сделать. – Сказала она, уже в узких сенцах домика.

– Ты видела его руки?

– А что?

– Они могли бы держать мотыгу.

2

– Повернись, избушечка, ко мне передом.

Хибарка Энки выглядела престранно – он ухитрился приподнять свой сборный дом на четырёх каменных столбах. В трёхлунной затуманенной тьме, где сверхчувствительным нервишкам аннунаков чудился свет Первой Звезды – а ведь ей только утром явиться – дом на ножках реял над водой.

На естественном, недоступном подводным водам холме, поместился «внутренний» дворик – плита керамики вроде видовой площадки, с которой видна, извините, только пустынь. Был дворик размером с малую Гостиную в главном доме.

Энки пролез первым, бормоча – сейчас я нам посвечу, вот сейчас да будет свет, оп!

– Зачем держать мотыгу? – Спросила Нин, разматывая шарф (работа Антеи) и размышляя, стягивать ли комбинезон и отказалась от этого намерения – в домике было холодно.

– А золото? – Отозвался Энки, хлопотливо оборачиваясь в крохотных сенцах – большой шкаф вроде сундука занимал почти всё пространство, поместилось также седло для вола, которое хозяин запихнул ногой под лавку. Свеча в руке Энки играла со всем этим, выбирая, что бы показать гостье… кованое нехорошее личико под сундучным замком… обкусанные удила… а то вдруг нашла в полутьме хозяйские глаза, устроив ему на нос полумаску.