Роковое наследство

IX

МАТЬ МАРИЯ БЛАГОДАТНАЯ

Прошло около шести лет. Наступил август 1841 года.

Париж сильно изменился с той поры, но улица Пикпюс, застроенная монастырями и лачугами, осталась все такой же унылой. За исключением двух-трех благотворительных заведений, основанных при Наполеоне III[11], здесь стоят сплошь старые дома, и везде – в лачугах, в особняках, в монастырях – все та же сырость и тишина.

Шагах в пятидесяти от того места, где проходит теперь бульвар Мазас, протянувшийся до заставы у Тронной площади, начиналась высокая неприглядная, напоминавшая тюремную, стена воспитательного заведения монахинь Святого Креста, и трудно было заподозрить, что за этой оградой скрываются величественные строения, принадлежавшие некогда Малетруа Бретонским – «Богатым маркизам», как называли их в те времена, когда Людовик XV[12] был еще ребенком; а также великолепные сады, простирающиеся до самой улицы Рейи и затеняющие столетними кронами многие гектары земли.

Так уж было заведено в старину: роскошь обладала целомудрием и редко обнажалась перед толпами людей.

В наши дни она выбирает местечко позаметнее и норовит повыше задрать рубаху.

Разумеется, слово «роскошь» относится к убранству дворца Малетруа; от этого великолепия в монастыре Святого Креста ничего не сохранилось.

Здесь всегда и во всем царила суровая простота. Исключение составляли лишь редкие праздничные дни, когда от букетов, гирлянд и драпировок даже у самых строгих наставниц голова шла кругом.

Один из таких дней приближался: завтра должно было состояться вручение наград. Во дворе уже высились амфитеатром скамьи, над которыми натягивался тент; столбы одевались белым ситчиком, чтобы потом увиться зелеными бумажными Гирляндами.

Пробило час пополудни. Только что закончился обед, из части сада, отведенной для прогулок, доносился гомон девочек, оживленных более обычного в связи с приближающимися каникулами.

Из окон, выходящих во двор, выглядывали любопытные, и все в один голос выражали неподдельное восхищение подготовкой к празднику.

На расходы пансион не поскупился. Модный в то время архитектор, он же отец самой талантливой воспитанницы, соблаговолил дать кое-какие советы, и импровизированный зал под открытым небом выглядел теперь просто прелестно.

Архитектор и сам был лицом заинтересованным, поскольку его дочери предстояло завтра получить немало наград...

Талантливую ученицу звали Ирен, а модным архитектором был Винсент Карпантье; судя по всему, он шесть лет вел себя крайне осмотрительно, и оттого с ним не приключилось никаких таинственных бед, которые омрачили бы его счастливое существование.

Напротив, Карпантье все удавалось, как по волшебству.

Увидев господина, подъехавшего в карете английского образца и вошедшего в приемную обители, где две монахичи атаковали его вопросами об орнаментах, пилястрах, зеленых арках и транспарантах, мы бы с трудом узнали в нем Винсента.

Издали, с расстояния шагов в пятнадцать, он выглядел даже моложе, чем в былые времена.

В Париже всегда водились ловкачи, умеющие ополоснуть сюртук в источнике вечной молодости.

К тому же иной социальный статус пригибает человеку спину, как тяжкое бремя, в то время как другой воздействует на манер корсета из китового уса и распрямляет осанку.

Винсент обрел уверенность в себе и элегантность, элегантность в духе «промышленного искусства», сравнимую с блеском, который приобретает монета с повышением курса.

Такой элегантности у нас пруд пруди, ее образчиками забиты все улицы. Она – плод успеха независимо от его природы.

Ее можно выиграть в рулетку.

С расстояния же в три шага Винсент Карпантье, наоборот, казался заметно постаревшим. Нищета удручает, богатство, когда оно не нажито праведным трудом, вызывает раздражительность и утомление. «Физиология морщин» – прелюбопытная, скажу вам, штука.

На лице Винсента, достигшего предела своих желаний и обласканного модой, лежала печать беспокойной нервозной усталости.

Он был постоянно рассеян, всегда думал о чем-то своем; взгляд его вечно казался отсутствующим.

Такой тип весьма распространен в Париже. Держу пари, что, пройдя от старой Оперы до новой, вы встретите на своем пути полсотни людей с блуждающей улыбкой, чьи мысли витают в каких-то неведомых далях.

– Где моя дочь? – спросил Винсент, довольно грубо оборвав жаждущих консультации дам. – Я заехал на одну минуту.

– Вы такой занятой человек! – воскликнула сестра Сен-Шарль. – И такой знаменитый!

– Вы просто нарасхват! – перебила сестра Сен-Поль. – Какой неслыханный успех!

– Наша дорогая Ирен слишком мало играет, вот единственное, в чем ее можно упрекнуть, – добавила сестра Сен-Шарль. – Она использует перемены, чтобы совершенствоваться в итальянском языке, беседуя с нашей дорогой матерью Марией Благодатной. Мать Мария прибыла к нам из Рима, она дирижирует в нашей капелле. Смотрите, вон они в том конце большой аллеи. Мы вас проводим.

– Благодарю, я сам, – торопливо ответил Карпантье. Он поспешил откланяться.

Монахини не посмели настаивать. – Наша Ирен получит все награды, – в два голоса восторженно щебетали они ему вслед. – Какой прекрасный день для нее и для вас! Какие у нее будут счастливые каникулы!

Длинная аллея была обсажена старыми липами, кроны которых, сплетаясь над дорожкой, образовывали зеленый свод. Поначалу Карпантье шагал быстро. В конце аллеи он видел Ирен и рядом с ней женщину очень высокого роста в черном платье со строгими складками – весьма необычном одеянии для здешних монахинь.

Затем Ирен и итальянка свернули за угол, а Карпантье невольно замедлил шаг.

– Странная история, – пробормотал Винсент себе под нос, – лицо человека с улицы Муано как две капли воды похоже на то, что изображено у Ренье на картине.

Как видите, мысли Винсента устремлялись не к завтрашнему торжеству и даже не к тем двум фигурам, за которыми он шел по пустынной аллее.

Позднее мы еще познакомимся с полотном, на котором Ренье написал то бледное лицо, и с человеком с улицы Муано.

Высокая дама в непривычном одеянии и Ирен сели на затененную кронами лип гранитную скамью шагах в ста впереди Винсента.

Но он еще не увидел вновь эту пару; ее скрывал от его глаз поворот аллеи.

Мать Мария Благодатная, как ее здесь называли, достигла того возраста, который принято считать серединой жизни. Лицо этой женщины отличалось благородной, но холодной правильностью. Лоб и щеки покрывала ровная матовая белизна. Среди итальянок весьма распространен такой тип скульптурной красоты; единственное, что можно вменить ему в недостаток, это слишком крупные черты. Волосы монахини, густые и черные, как смоль, были довольно коротко острижены.

Ирен вскоре должно исполниться шестнадцать лет. Ее покровительница, графиня Франческа Корона, шутя, называла девушку дурнушкой. В самом деле, в десять лет Ирен была намного красивее; теперь же сказывался переходный возраст. Она уже перестала быть ребенком, но еще не превратилась в женщину.

И тем не менее Ирен была прелестным созданием. И хотя она еще полностью не сформировалась, будущая красота без труда угадывалась в ее чертах.

Франческа говорила:

– Года через два малышка будет ослепительна!

Ирен была одета в монастырскую форму: нечто узкое, длинное, плохо скроенное, словно бы призванное подчеркнуть нескладность фигуры отроческого возраста. Вот только утренний ветерок сжалился над ней и, растрепав на висках девочки непокорные, светлые с перламутровым отливом локоны, весело поигрывал ими.

Присев на скамью, мать Мария подняла вуаль. Большие черные глаза женщины смотрели на девочку строго и нежно.

– Вы теперь уедете на каникулы, – сказала мать Мария по-итальянски, – и не вспомните обо мне.

Ирен ответила:

– Я вас никогда не забуду.

Этот разговор был уроком итальянского языка, мать Мария поправила ударение в слове «никогда», и Ирен повторила все, как нужно.

И все-таки это был не просто урок. Ирен продолжала:

– Я люблю отца всей душой, но знали бы вы, как мало я его вижу в дни каникул! Работа совсем не оставляет ему времени для отдыха.

– Вы давеча говорили, – прошептала монахиня, – что отец ваш часто бывает рассеян, будто какая-то мысль неотступно преследует его.

– Да, верно, – кивнула девочка. – И я не знаю, о чем он так напряженно думает...

Мать Мария вздохнула.

– Здесь ударение на предпоследнем слоге, – сказала она, вспоминая, что она все-таки учительница. – Увы! У каждого из нас свои заботы, вы и во мне порой подмечали рассеянность.

– Верно, – повторила Ирен с правильным ударением. Мать Мария одобрительно кивнула.

– Этот чарующий голос, – произнесла она совсем тихо, – словно создан для того, чтобы говорить на дивном языке прекрасной Италии. Когда мне случается быть печальной и рассеянной, дитя мое, это значит, что мысль моя, помимо моей воли, устремляется к единственному близкому человеку, который у меня остался...

– Ваш брат?.. – прошептала девочка.

– Жюлиан! Мой горячо любимый брат! – вскричала мать Мария.

Она достала из-под платья медальон и страстно прижала его к губам.

Ирен потянулась за медальоном, рука ее чуть дрожала.

Возможно, девочкой руководило просто ребяческое любопытство.

С минуту она разглядывала оправленную в золото миниатюру, на которой был изображен молодой человек с римским профилем; лицо юноши казалось выточенным из слоновой кости, а волосы – из черного дерева.

– Как он похож на вас! – прошептала Ирен, переводя взгляд на лицо монахини. – Какие вы оба бледные!

Мать Мария отвечала по-прежнему тихо:

– Важнее всего удивительное родство наших душ! Он любит то же, что дорого мне!

Ирен слегка покраснела и возвратила монахине медальон.

– В этом году, – произнесла мать Мария, словно желая положить конец задушевной беседе, – вы с отцом будете не одни. Ваш друг детства вернулся во Францию.

– Да, – отвечала Ирен, – Ренье снова в Париже, и я очень этому рада.

– Вы сможете говорить с ним по-итальянски, ведь он жил в Риме, – заметила монахиня.

– Да, да, – подтвердила Ирен рассеянно, – мне будет приятно встретиться с Ренье, очень приятно...

Не закончив фразы, девочка задумчиво склонила голову.

В эту минуту из-за поворота показался Винсент.

Он шел медленно, погруженный в свои размышления.

Мать Мария заметила Карпантье первой. Она поспешно опустила вуаль.

Хотя женщина сделала это очень быстро, блуждающий взгляд Винсента опередил движение монахини.

Карпантье испытал шок и остолбенел. Лицо Винсента залила краска.

Мать Мария поднялась, поцеловала Ирен в лоб и проговорила:

– Вот и ваш отец. Я оставляю вас с ним.

Она со спокойным достоинством кивнула Винсенту и удалилась.

X

ИРЕН

Винсент все еще стоял неподвижно, провожая монахиню взглядом. Ирен бросилась навстречу отцу и обвила руками его шею. Поцелуй дочери привел Карпантье в чувство. Винсент увидел, что Ирен смотрит на него удивленным, вопрошающим взглядом.

– Можно подумать, что ты с ней знаком, отец, – пролепетала девочка.

Винсент досадливо поморщился.

– Знаком? – переспросил он, силясь улыбнуться. – Напротив, я полагал, что знаю в этой обители всех, но эту монахиню вижу впервые. Вот я и удивился. Давно она здесь? – полюбопытствовал архитектор.

– Около месяца, – ответила Ирен.

– Хм, в этом месяце я бывал тут неоднократно. Какова ее должность? – продолжал расспрашивать дочь Винсент.

– Должность! – вспыхнула Ирен, видимо, сочтя слова отца неуместными. – У нее нет должности. Что ты говоришь! Мать Мария Благодатная!

– Ну, звание? – настаивал на своем Карпантье.

– Ее величают матерью-помощницей, но это совсем не значит, что она подчиняется аббатисе. Мать Мария никомy не подчиняется.

В начале разговора на лице Винсента был написан живейший интерес, но затем к Карпантье снова вернулась его вечная озабоченность.

– Ей отвели комнату, – продолжала Ирен с пафосом, – предназначенную для почетных гостей, рядом с теми апартаментами, где останавливаются высокие покровители нашего монастыри, когда приезжают с инспекцией.

– Ах, вот оно что! – проговорил Винсент и принялся играть золотыми кудряшками дочери. – Знаешь, ты хорошо выглядишь. Я тобой доволен. Ирен прикусила розовую губку.

– Когда она появилась, монахини разговаривали с ней, как с королевой, – произнесла девочка.

– А!.. – протянул Винсент. Он опустился на скамейку, где сидела перед тем мать Мария. Ирен устроилась рядом и с увлечением продолжала:

– Нам, конечно, ничего не говорят, но люди все, знают... Были, какие-то указания сверху. Они не очень понравились епископу.

– Разве есть кто-то выше епископа? – рассеянно спросил Винсент.

– Есть Рим, – строго заметила девочка.

– Да, верно, – пробормотал Карпантье, чертя тростью квадратики на песке.

Ирен премило надула губки и прошептала:

– Папочка, ты совсем не слушаешь меня. Я не стану тебе больше ничего рассказывать.

– Твой Ренье, – отвечал Карпантье со смехом, – считает, что я слегка рехнулся. Франческа полагает, что он недалек от истины.

При упоминании о Ренье щеки девушки порозовели.

– Давно я его не видела, – проговорила она тихо. Отец обнял Ирен и произнес взволнованно:

– На самом деле безумец он! Он слишком тебя любит. В моей жизни была только одна любовь, но даже и я не знаю, любил ли я твою мать так сильно, как он тебя.

– Я тоже его люблю, – сдержанно ответила девушка. Ресницы ее были опущены. Румянец, окрашивавший ее щеки, сменился бледностью.

– Будешь ли ты такой же красивой, как твоя мать? – вслух подумал Карпантье. – Ты очень похожа на нее.

Он нежно прижал девочку к груди и добавил:

– Так, стало быть, она дает тебе уроки итальянского, эта могущественная дама?

– Мне посчастливилось ей понравиться, – ответила Ирен, – и не надо насмешничать, когда говоришь о ней.

Карпантье стер ногой рисунок на песке и пробормотал:

– Ну, похож, что из того, мало ли...

– Кто похож? – немедленно заинтересовалась Ирен.

– Так! – спохватился Карпантье. – Я уже разговариваю сам с собой! Это я про одну картину Ренье... Вот увидишь, наш пострел станет великим живописцем!

– Дай Бог! – воскликнула Ирен. – Однако, кто же все-таки похож? – с любопытством спросила она.

– Неаполитанское лицо, белая кожа, черные волосы, оно не дает мне покоя, – пробормотал Карпантье. – И вот я снова узрел эти черты... Я уверен, что уже видел их прежде.

Последнюю фразу он произнес так тихо, что Ирен не расслышала ее.

Винсент промокнул лоб платком и вздохнул:

– Невыносимая жара, ты не находишь? Ирен исподволь наблюдала за отцом.

– Мать Мария, – прошептал он. – А фамилия-то у нее есть?

– Я ее не знаю, отец, – отозвалась девочка.

– Да мне она, собственно, ни к чему, – вздохнул Карпантье. – А ты случаем не слышала, нет ли у этой женщины брата?

Карпантье снова отер пот со лба. То ли Винсент хотел таким образом скрыть волнение, то ли архитектору действительно было жарко.

Доставая платок, он не заметил яркого румянца, который залил лицо Ирен от корней волос до самого воротничка строгого форменного платья.

– Откуда мне знать? – пробормотала девочка.

– В самом деле, – произнес Винсент, вставая. – Я задаю глупые вопросы. Откуда тебе знать?

– Но что с тобой, дорогая? – спросил он после минутного молчания. – Ты так взволнована...

– Ах, отец, – отвечала Ирен, – твои визиты становятся все короче и короче. С тобой что-то происходит...

Она попала в точку. Карпантье даже не пытался возражать. Он снова сел на скамью.

Ирен понурила голову, стыдясь в душе своей лжи. Девочка даже удивилась тому, с какой неожиданной легкостью она дважды, можно сказать, обманула отца.

Прежде, насколько Ирен помнила, ей никогда не приводилось скрывать своих мыслей. Сердце ее болезненно сжалось.

– Деточка моя, – начал Карпантье в замешательстве, – человек – жалкое создание. Меня извиняет лишь одно: я работаю исключительно ради тебя. Разумеется, я мог бы жить беззаботно и припеваючи, как король. У меня нет тайных страстей и пагубных увлечений. Я пользуюсь успехом, превосходящим, быть может, даже данный мне Богом талант. Я уверен, что обеспечу тебе прекрасное будущее. Ни о чем другом я не мечтаю. Когда я увижу тебя счастливой и довольной, душа моя успокоится. Но дело тут нe в душе. Горячка овладела моей головой. Однажды мне случилось столкнуться с неразрешимой загадкой... Боже, я распустил язык! – вскричал вдруг Винсент. – Не повторяй никому моих слов. Это может стоить жизни!

– Жизни? Вам? – в испуге переспросила Ирен.

– Всем нам! – ответил Карпантье, беспокойно оглядываясь по сторонам.

Аллея была пустынна, но в кустах за скамейкой послышался легкий шорох.

Винсент напрягся и чуть не бросился туда, откуда донесся слабый шум. Однако Карпантье сдержался и тихо опросил:

– Я ведь ничего не сказал, не правда ли? Ничего определенного?

– Ровным счетом ничего, – ответила Ирен, не скрывая своего изумления. – Что с вами, отец? Я никогда не видела вас таким, – озабоченно заметила девушка, которая в минуты серьезного разговора всегда почтительно обращалась к отцу на «вы».

Винсент по-прежнему не спускал глаз с кустов.

– Это ветер колышет листву, – пробормотал он. – Благодари Бога, что тебе ничего не известно. Я и сам ничего не знаю. Тем лучше. В этом наше спасение. Незнание – золото!

Карпантье снова встал. Вид его был странен.

– Вот почему, – проговорил Винсент, – Ренье живет отдельно от меня. Я оборудовал ему мастерскую на третьем этаже. Я всегда мечтал о том, чтобы мы втроем жили все вместе; ведь ты уже большая и скоро вернешься к нам...

– Ах! Отец! – прервала его Ирен и повисла у Винсента на шее.

И возглас, и объятия девочки выражали бурную радость, и в то же время в глазах Ирен застыл страх.

– Тебе здесь хорошо? – спросил Карпантье.

– Здесь все ко мне так добры! – прошептала Ирен.

– Понятно, понятно, а ты, между тем, все-таки тоскуешь по свободе, – улыбнулся Винсент. – Так уж человек устроен. Мы все торопимся: скорей, скорей, а после на склоне лет сожалеем о прошедшем. Тебе, голубушка моя, нужно поучиться еще по крайней мере годик.

– Ты так думаешь, папочка? – тихо проговорила Ирен.

Глаза ее были опущены.

Винсент полагал, что ему придется уговаривать дочь. Он взял ее руки в свои и ласково погладил.

– Еще хотя бы год, – повторил он. – Я хочу, чтобы моя Ирен блистала познаниями так же, как и красотой.

– Если таково ваше желание, отец... – пробормотала девочка.

– Посуди сама... Дома тебе будет одиноко. Веселого там мало, – вздохнул Карпантье. – Это дом труженика. Я старею. В иные дни меня охватывает страх, я думаю, уж не схожу ли я и вправду с ума. Поцелуй меня. Ты не сердишься?

Ирен поцеловала отца десять раз вместо одного, и они, взявшись за руки, пошли назад по аллее.

На середине пути Карпантье остановился. Лицо его казалось теперь смущенным.

– Да у вас тут деревья, как в Тюильри! – воскликнул Винсент. – Какая красота! На обычные наши сады и смотреть после этого не захочешь. Вы тут, наверное, редко болеете?

– Здешние монахини, – подхватила Ирен, заинтересованная новым поворотом разговора, – считают, что климат в их садах благотворнее, чем в Ницце.

– И я полагаю, что эти дамы совершенно правы, – кивнул Карпантье. – О, как бы я хотел отвезти тебя в Ниццу или в Италию! – воскликнул он. – Но, к сожалению, это невозможно. Послушай, золотко, могу ли я попросить тебя кое о чем?..

В удивленных и улыбающихся глазах девочки вы угадали бы затаенную надежду.

– Слушаю, отец, – ответила Ирен.

– У меня дела... – сбивчиво заговорил Винсент. – Я должен уехать... Короче, ты сама понимаешь, что только крайняя необходимость заставляет меня обращаться к тебе с такой просьбой... Твои каникулы всегда были для меня даже большим праздником, чем для тебя самой...

Винсент потупил взор, Ирен же, напротив, подняла глаза.

– Неделю, другую... – с трудом, выдавливал из себя Карпантье, – в крайнем случае месяц...

– Я проведу здесь столько времени, сколько вы пожелаете, отец, – взволнованно остановила его дочь. – И никогда не бойтесь о чем-то попросить меня.

– И ты на меня не сердишься? – осведомился Винсент удивленно и почти обиженно.

– Разве я не способна ценить вашу доброту? – воскликнула Ирен.

– И это не слишком огорчит тебя? – внимательно взглянул на дочь Карпантье.

Ирен обвила его шею руками. Девочка плакала и сменилась одновременно.

– Отец, дорогой, навещай меня почаще! – вскричала она.

Винсент в порыве благодарности поцеловал ей руки и ушел.

Через несколько минут Ирен заметила мать Марию неподалеку от скамейки, возле которой они расстались.

Девушка казалась задумчивой и озабоченной.

В ответ на вопросительный взгляд итальянки она проговорила:

– Возможно, я поступила дурно. Я бы перестала себя уважать, если бы считала, что ломаю комедию... Я плакала и этим причинила отцу боль, но могла ли я признаться ему, что слезы эти были наполовину слезами радости?

– Почему же вы плакали, дитя мое? – вскинула брови монахиня.

– Потому что отец попросил меня провести каникулы здесь, – объяснила Ирен.

Черные глаза итальянки сверкнули огнем.

– Ах вот как? – вырвалось у нее. – Он, стало быть, хочет остаться один?

И тут же монахиня спохватилась.

– Так вы не покинете нас, Ирен? – спросила она. И ласково прижала девочку к себе. Ирен спрятала лицо у итальянки на груди и пролепетала срывающимся голосом:

– Нет, не покину. И я так люблю вас, что рада остаться в монастыре.

XI

НАТУРЩИКИ

Ренье стал к тому времени высоким красивым двадцатилетним юношей с веселым и открытым лицом, обрамленным черными кудрями. Мастерская молодого художника размещалась на Западной улице, напротив боковой ограды Люксембургского сада.